Правила поведения на дороге

Засыпал Хэнк с мыслью о будильниках. О тех, которые не срабатывают и не дают порядочным людям получить работу. Проснулся с мыслью о подругах, которые сами спят, а другим не дают, потому как хрен бы спать зубами в стенку. А вот когда он открыл глаза и ничего не увидел, появилась мысль о кислоте, которая показывает неведомые миры, а в отместку лишает тебя способности видеть мир обычный. В ужасе потянулся к лицу и, почувствовав бумагу под пальцами, выругался. Отдирая клейкий листок от бровей, он думал, что Гейл попросту не заслуживает того раздражения, с которого началось его утро.
«Утро, Генри. Ухожу с петухами. Позвоню. Целую. P.S. (зачеркнуто) Гейл. P.S. У тебя кончился кофе. P.P.S. И сигареты. P.P.P.S. Тебе через полчаса вставать». Ну надо же иметь такой дурацкий почерк! И с какими еще петухами? И какого черта она увела сигареты? Еще этот дурацкий «Генри»… Черт! Порезался… Тут еще телефон заорал. В пене, как был, он пошел за трубкой и по дороге еще успел подумать, что очень даже прилично себя чувствует после ударной дозы вчерашней дряни. И только когда пол с размаху приложил его в левое ухо и плечо, Хэнк, все еще слушая вопящий телефон, пожалел, что Гейл не разбудила его, уходя со своими петухами. Хоть бы покурил – с отходнячка-то. И ползком, ползком – к спасительной воде, не удивляясь ее полосатости и узорчатости. Из воды поднимались крошечные воронки, их которых вылетали крошечные шарики, которые сталкивались с крошечными Хэнками и разбивались, оставляя вместо себя крошечные синие облачка. Хэнки начинали махать крошечными ручками с длинными-длинными ноготками и морщить крошечные носики.
В итоге, не пожрамши, Хэнк вылетел из квартиры, забыл про образцы фотографий и портфолио, вернулся, посмотрелся в зеркало, пригладил волосы. Мимо медленно проплыл маленький Коровски и укоризненно покачал головой. «Ты хоть иди к черту, а?» - громко сказал Хэнк. Контролерша обиделась и сказала, что если даже билета нет, хамить не обязательно. Хэнк удивился, оглянулся и увидел, что он в автобусе. Потом удивился еще сильнее, увидев себя в приемной Джордана. А ведь только что он разговаривал с Гейл, и вовсе она его не раздражала. У нее были неожиданно теплые руки.
Много-много рук…
- Но ведь это дефект изображения?
- Да, но для предвыборной агитации фото будут вовсе без рук, а для того пианиста я возьму качественно новую камеру и попробую другую выдержку. Нет, что вы, это проверенный объектив и моя любимая выдержка. Да, сэр, но я бы хотел чуть раньше … лучше прямо сейчас … получить (…по зубам…) аванс. Улыбаюсь? Потому, что давно мечтал о сотрудничестве с вами, шеф … простите, сэр!
А потом был гараж, в котором кантовались дружки Гейл. «Только вошла, парень».
Гейл лежала на здоровущем внедорожнике и пускала табачный дым колечками. Мои сигареты! Хэнк тут же пожалел, что пришел: слишком уж она его раздражает. Он вернулся к этим уродам, дружкам Гейл, и попросил пива. Встав в дверях с банкой, он увидел, что никакого дыма нет, а Гейл спит, вцепившись в вилку над головой так, что костяшки побелели.
Потом она спросила: «Взяли тебя, милый?» Он кивнул, хотя больше всего хотел заорать в ее спокойное лицо: «Какая трогательная забота! Тебе-то какое дело?».
После концерта, который Хэнк демонстративно просидел спиной к сцене, клея крашеную блондиночку в баре, Гейл подошла к нему – все еще с той сценической пластикой, села рядом, улыбнулась, и Хэнк подумал: «А ведь тоже, небось, крашеная». И уткнулся в свою водку. Гейл пила пиво из горлышка и о чем-то говорила с гитаристом, смеялась, пряча лицо на гитаристовом плече. «Какая она вульгарная, сил нет!» - подумал Хэнк, когда этот гитарист подхватил Гейл на руки и куда-то уволок. Его самого за воротник увела та блондинка, но проснулся он все равно в постели с Гейл. Она улыбалась ему спросонья, как вчера – гитаристу. Хэнка передернуло. «Жаль, что ты не успела позавтракать, - сказал он ей. – Мы уже выходим». Она застегивала рубашку.
Пока Хэнк фотографировал, Гейл куда-то делась. Он пошел в гараж. «Нету ее и не было, Хэнк», - ответил невесть откуда здесь взявшийся гитарист (…как его там?). Хэнк кивнул, смял пивную банку, сгреб этого пильщика-лажалу за грудки, припечатывая к стенке и рыча ему в нос: «Я – Генри, усек?» В дверях столкнулся с Гейл, схватил ее за руку: «Пошли». Он волок ее за собой, а она говорила, что хочет есть, ты понимаешь, не пива этого вашего, а есть, и, черт возьми, ослабь хватку, твою мать! Как злые родители маленьких детей, он втряхнул ее за столик в кафе.
- Что?
Она молча взяла банан из вазочки и начала жевать. Он заказал себе кофе, решив, что жрать хочет – пусть сама и разбирается. Она доела свой банан и сидела, уставившись в пепельницу. Он кинул ей сигареты.
 - Не хочу.
И сидит молча.
«Вот черт, - подумал Хэнк. – Обиделась. Надо прощения просить… Дура».
Она встала: «Милый, я сейчас». Вернулась с улыбкой: «Как фотки? Как этот папик вблизи?»
- Что есть будешь?
 У него от сердца отлегло – оказывается, ей просто было нехорошо.
- Ничего, спасибо, я сыта.
- Ну и стоило из-за этого (брезгливо указывая на остатки банана) огород городить?
Как она все-таки его бесит. И с чего, спрашивается? Он ее как тогда увидел, как и умер. И, вроде, ничего такого, чтоб уж…о! в ней не было, да вот все мужики стелились вокруг коврами и штабелями. А она улыбалась. Ведь из-за этих дружков ее, которые в том гараже гайки завинчивали, к ней и не подходил никто: раз уж она с ними кантуется, значит, спит тоже с кем-то из них. А конкурировать ой как боязно было. Но Хэнк решил, что помирать – так с музыкой. С тех пор она пела только для него, хотя дружков этих он до сих пор побаивался. Она была для него идеальной подругой, но по чуть-чуть стала доводить до белого каления. Еще эта улыбочка… Он серьезно подумывал уйти от нее, но лучше бы долбанулась она на этой труповозке – и дело с концом. Гейл и сама что-то чувствовала (еще бы!) и старалась пореже попадаться Хэнку на глаза, но он с каким-то непонятным мазохизмом разыскивал ее и боролся с искушением придушить. Но если она и тогда будет ему улыбаться…
Ему заплатили кучу денег за эту фотосессию («Молодой человек, вы оправдали наши самые радужные мечты!»). Дома была очередная записка от Гейл: «У нас запарка. У тебя перегорела красная лампочка в чулане (это не я!). Я увела твой свитер – только не бей. Целую, вернусь к нормальной жизни – позвоню». Yes! – заорал он, сминая записку. И решил, что ни за что больше не даст ей вернуться – по крайней мере, к «нормальной жизни» с ним. Как он отрывался те две недели без хвостика, пока не был в этих клубах, где она играла, в этом гараже, где она обитала, в ее объятиях, куда магнитом тянуло, а потом до дрожи злило ее присутствие в постели рядом.
Потом он зашел в гараж. «Не знаю».
«Слава богу! – подумал Хэнк. – будь она тут – задушил бы к чертям. И не пойду я в этот подвал…» И дня три обходил ее привычные места за версту. Кругами. И назвал мать по телефону Гейл. И какого черта она увела мой свитер? Уже холодает, она там, блин, греется, а я тут мерзнуть должен. Все бы ничего, да барабанщик из ее группы позвонил. «…А я думал, у нее с вами аврал… Ну, ладно, бывай». С любовником, небось, с очередным парится, шалава. А назавтра позвонил кто-то из гаража: «Рви сюда, чувак». У меня дел полно... «Сказал же – рви сюда», - и отбой. Ларс – вот как этого типа зовут. Небось, Гейл расплевалась с этим своим, с которым сбежала, а теперь вернулась и на него, Хэнка, баллоны накатила. Ща прольется чья-то кровь…
В гараже никого не было. Была Гейл, но это все равно что никого. Она лежала на диванчике. Волосы грязные, патлами, левая половина лица цвета мокрого асфальта, по которому и проехалась Гейл, когда на бок приземлилась, перелетев через крышу «пежо». Этот  «пежо» сейчас лежал в кювете, куда его спихнули разъяренные байкеры, которые жили в гараже, куда  Гейл направила свои стопы после трехнедельного отсутствия и перед которым ее подловил тот «пежо». Мокрый асфальт, тусклый фонарь, бегущая через дорогу Гейл, рычащий от злости Ларс, летящий в кювет «пежо», Хэнк, берущий на руки тело Гейл в грязном-грязном свитере, его свитере, их любимом свитере, и кладущий ее на тот внедорожник, где она пускала колечки из дыма. Подошли дружки ее, двое положили руки на хэнковы плечи: «Отпусти ее, Хэнк». И тут он, как тогда гитариста, сгреб этого шкафа за воротник и зашипел: «Я Генри, Генри, слышишь? Я – Генри, Генри, Гейл, Генри, падла!» Они не отдали ему Гейл, хотя он утверждал, что будь она … Короче, она бы с ним ушла, она всегда с ним уходила. Он остался с ней до приезда «скорой» - куда уж тут скорее, за Гейл-то все равно не угнаться. Он шептал ей, что это все ерунда, что он передумал, еще неделю назад, они пойдут домой, он любит ее, Коровски женится и они приглашены, представляешь, настоящая свадьба, а ты не играешь на этой свадьбе, народ не развлекаешь, а, наоборот, сам развлекаешься. Ты ведь наденешь то зеленое платье, Гейл? Или лучше оставь его на нашу свадьбу, слышишь, Гейл? Что у тебя с лицом, Гейл? Нет, я не про грязь, это фигня, я сейчас умою свою девочку, и все будет ОК. Нет, Гейл, у тебя что-то с лицом. Что ты с собой сделала? А-а-а… Вот оно что. Ты больше не улыбаешься, да, Гейл? Ты не улыбаешься, да? Но ведь ты будешь улыбаться на свадьбе Коровски? Что за свадьба без улыбки… Без улыбки моей Гейл. Да не свадьба это вовсе.
  Да, Ларс, будь спок, прорвемся. Я знаю, с горем надо ночь переспать, хотя, если честно, я бы сейчас лучше с Гейл…
Тяжко ему далась та дорога домой. …и не надо меня подвозить. Тебе, Ларс, ща за руль лучше вообще не надо. Какие, к черту, глупости? Все глупости, какие только мог, я уже сделать успел – больше ничего в жисть не придумаю. Он шел дорогой, которой никогда до этого не ходил один. Он возвращался домой. Дождь, который убил и изуродовал Гейл, как назло, прекратился. А Хэнк думал, что было бы сугубо концептуально, если бы, убив Гейл, дождь бы сразу кончился или сильнее зарядил – знамение, на фиг. А еще, он, вдовец, должен был бы по всем законам жанра как раз под дождем-то и идти. Романтика, блин. Так нет ведь – когда надо убить Гейл, дождь вот он, тут как тут, а как создать соответствующее настроение для него, для Хэнка, – накося, выкуси. Он и выкусил. Парень, ты хотел ее задушить, стереть эту улыбку, изничтожить ее спокойствие, так ведь? Вот теперь ее лицо исковеркано и стянуто по подбородку паникой, улыбки нет и в помине, что тебе не нравится? Да это-то и не нравится. Она же не моя, и моей никогда не была. Хоть раз бы заплакала, когда я собак на нее спущу от злости, что не моя, не моя она. (Я – ее, она – не моя.)  Нет ведь – будет сидеть-отсиживаться на кухне, если я в комнате бушую, или наоборот, а то и вообще уйдет. Потом вернется: «Утро, милый». (Я все никак не мог понять, что значит «утро, милый» как приветствие. Выяснилось, что понятия «доброе» и «утро» для нее несопоставимы. Соображает…) А слез нет. А как наорет на нее на репе гитарист там, еще кто – в слезы сразу. Стоит, в пол уставится – и хнычет, всхлипывает. Я же сижу и думаю – не моя. А чья? Не знаю. И не знал никогда. Теперь-то все просто: она – владельца «пежо», гада, падлы… Его, блин, навеки. Зачем она ему? Зачем надо было вводить в его память эту картинку, как Гейл перелетает над крышей теперь уже побитого ошеломленной байкерней «пежо» и падает на бок.  Замирает. И никаких тебе последних слов, ведь если она и жива была, когда к ней подбежали, то ничем себя не выдала. Лежала мокрая, грязная и очень-очень мертвая. Мертвее не бывает. Он, Хэнк, уже не раз носил ее обмякшее, мертвецки никакое тельце, иногда даже мокрое – вечно где-то угваздается! – но  как она может… У них же турне, у них же третий альбом, первые два пилота на лету расхватали, жизнь – малина… Нет чтоб под ноги смотреть, на дороге – как мама учила – сначала налево, потом направо… Как дитя малое, ей богу! Дитя мое милое…
Она бы так и не стала «его». Она не отдалялась, она просто не приближалась ни разу. Хэнк, идиот, ну натура у нее такая, ну не может она иначе, не может. Может, оно и к лучшему, что она с ним так пуленепробиваемо, а с другими вот – душа… ну, не нараспашку, а хоть приоткрыта. Нет, Хэнк, не драматизируй. Она и смеялась, и говорила, и трещала, знаешь ли, без умолку. Все было – и хорошо, и не в духе… Пусть не его, пусть с ним, рядом с ним. Цени то малое. Цени то малое… «Цени то малое!» - заорал он кошке, что сидела у лифта.
Еще для полноты картины (дождь, таки да, пошел на последних метрах десяти, и Хэнк, таки да, промок) не хватало запаха ее духов в опустевшей квартире (синюшный дым, тонкой полосочкой висящий на уровне рта и соответствующее амбре). Или ее фотографии в рамочке сердечком (волосатые головы на кнопках, а с ней постеров еще не настрогали). Или хоть лифчика, там, или кофточки какой на изголовье супружеского одра, на котором Хэнк проснулся зубами в стенку – по привычке. Через пару часов его уже не было. Чего так? Кто его знает. Хэнк и сам толком не понял, только за несколько минут до того момента, как Хэнка унесло в неведомые дали, зазвонил телефон и какая-то девчонка попросила позвать Гейл, а он ответил, что только что проснулся и точно не знает, дома ли Гейл, а потому он, Генри, сейчас сходит и проверит – может,она и дома.