Служебные обязанности

Служебные обязанности.
(История, поведанная Йону самим Дубровским в начале марта)

«Ой-ля-ля», - говорит, бывало, какой-нибудь мультяшный герой и потешно выпучивает глаза так, что они лезут из орбит, что означает на мультяшном языке что-то вроде  «труба дело». И так мне это «ой-ля-ля» по сердцу, то есть так мне нравится емкость и всепременимость  его, что я, как мультяшка сардонически морщу кожу лица  и говорю: «ой-ля-ля», мол, вот так дела. «Человек исполнительный и в меру педантичный (хотя, как сказал один кто-то, не помню кто, «педантизм не знает меры!») я без малого пять лет тружусь на ниве контроля и коррекции здоровья подрастающей нам смены. Работка, правду сказать, та ещё – вопли, сопли, нервы, мамаши-оторвы, а часто и кровь, и гной, и инвалидность детская вследствие болезни или травмы. Словом, ничего из ряда вон такого, но случаются и прелюбопытные ситуации. Особенно теперь, когда никто не знает, что он делает, пока ему про это не расскажут. Вот тогда и корчишь в полном недоумении рожу  непонимания и потихоньку приговариваешь «ой-ля-ля», потому что надеешься, что всё это происходит не с тобой, а с воображаемым тобой мультяшкой. Только это не так.
Случилась эта история, иначе не назовёшь, сразу после того как меня перевели в отдел профосмотров. Система американская: столики в большой комнате, штук восемь, телефон, компьютер, по бедности  все аппараты эпохи НТР в одном экземпляре. Карточки эти новые ввели, чтоб специалисты, тоесть мы, отмечали в них своё мнение о здоровье подателя сего, с позволения сказать документа. Карточкой она только называлась, эта книжечка, На обложке картинка смешная, чтоб дети не пугались, когда к врачу идут, а рассматривали. Картинка такая одна мне запомнилась: усато-бородато-мордатый человек  в галстуке и пиджаке выпучил глаза и указывает на тебя пальцем, а внизу подпись «Я начальник, ты – дурак!». Начальник наш, то есть отдела профосмотров, Афанасий Палыч, в самом деле носил усы, но бороды не имел и, конечно, ничего такого себе не позволял. В прошлом он был анестезиолог-реаниматолог, как это потом выяснилось, и усы у него были в полном порядке, чёрные с серебринкой.
Дел, как всегда, было по горло. От полусотни до полной сотни с хвостиком этих чудиков мы смотрели за день. Ухо, горло, нос, грудь, спина, ноги, мошонка – конвеер. Иногда в этот конвеер  встроится кто-нибудь из сотрудников со своим чадом – «посмотри». Посмотришь, - разве сложно? Не в очередь же ему становиться, если он в этом заведении пашет. Вши, экземы, пиодермии, аномалии, опухоли – всё  подряд фиксируем в весёлой карточке, каждый по своему профилю и скорей к компьютеру – Марии Петровне, которая за ним, дышать в ухо статистику, а она уж её в машину загоняет.
Вот возвращаюсь я к своему столику, а на нём четыре карточки стопкой, сверху полированный синий ноготок Фаиночки, секретарши Афанасия Палыча. Она им по глянцевой обложке постукивает и сообщает по долгу службы: «Это на санаторно-курортное лечение детки. Не по вашему профилю, так что вы давайте распишитесь по своей части и я дальше пойду «подписи собирать». Я беру карточку, разворачиваю как раз на страничке где нарисованы детки в песочнице под строительным краном с плитой на крючке и вижу, что в графе «сведения о родителях» сведений не содержится. Более того: ни одной подписи ещё не стоит. Совершенно стерильные карточки мне Фаиночка подсовывает. Да ещё сопровождает таким вот служебным тоном.  «За дурочка держит!» – возмущаюсь в глубине души и говорю сладеньким голоском: «А чьи это бланки, Фаиночка? Да так много!»
Она плечиками пожимает нетерпеливо, переминается слегка и говорит непринуждённо: «Я же сказала, что это санаторные дети, мне Афанасий Палыч велел подписать».
«Э-э, нет» – думаю, - Афанасий Палыч! Удобное прикрытие: знает, что узнавать у него не побегу, а по телефону его сам чёрт не вызвонит. Не-ет, голуба, зря ты так. Вот если б ты свои бархатным голоском меня ласково попросила, да улыбнулась в 34 зуба, я подмахнул бы все четыре,  и ещё на твою уходящую попку полюбовался б. А  ты вон как…». Вредный я стал на этой работе.
«Так вы подписывать будете?» – это она мне нетерпеливо.
«Нет», - ответил я и стал холоднее камня. Она фыркнула и вышла. И ни к кому больше подходить не стала. Это меня окончательно убедило в  правоте своей догадки и я украдкой злорадно облизнулся на её подпрыгивающие грушки в синих брючках. Но не тут-то было. Только я зарылся в документацию, как она возвращается с победным видом,  шлёпает на стол у меня перед носом эти карточки и говорит: «Подпишете, и к шефу занесёте – так он сказал». И уходит. «Вот это да!, - думаю, а сам соображаю, - шефу то шефу, но оставить их придётся в приёмной, то есть у неё на столе. Вот хитрюга!». Я эти карточки на край стола отодвинул  и решил подождать. Если начальник вызовет, то я их мигом подмахну, а если пол часа ими никто не заинтересуется, значит подписывать незачем. Посмотрю, как Фаиночка объяснится. Но нашей перепалкой все вокруг заинтересовались. Это я по установившемуся в воздухе вниманию  к моей персоне определил. И чтоб Мария Петровна мне взглядом халат на спине не прожгла чего доброго, я эти книжицы сгрёб и неподписанные понёс.
Учреждение наше глупо спланировано. Профосмотры на втором этаже, а начальство всё, включая нашего Афанасия Палыча, на четвёртом, да ещё во флигеле, в который через первый этаж пробираться надо. И лифтом этот флигель не снабжен. Топаю я по стеклянному переходу между корпусами, на снежное утро любуюсь, и думаю, что проучу Фаиночку. Ан глядь – она мне на встречу метётся и, как меня заприметила, сразу ехидную улыбочку нацепила. «Справились уже?» – говорит на ходу.  Я на неё демонически взглянул, во всяком случае постарался, и дальше пру, а в голове мысли уже другого плана, мол, что-то тут не так. «Хотя, нет, - убеждаю себя, - она просто наглющая сучонка,  думает, раз её Афанасий Палыч пиндрючит, так она после него второй голос в отделе. Блефует, курва!» И решаю не дрейфить и довести разоблачительный процесс до своего логического конца.
За матовым молочным стеклом начальницкие аппартаменты. Надо бы незаметно проскользнуть к двери моего патрона, а он как на зло обосновался почти в самом конце коридора. Пока доберёшься – голова отвалится раскланиваться с чужими боссами. Тихонько приотворяю дверь и обозреваю внутренности коридора – вроде спокойно. Тут за спиной кто-то  типа деликатно покашливает. Понимать надо так, что хочет пройти. С пардоном отстраняюсь – батюшки святы! – пропускаю Ираклия Федулаевича («Добрый день, Ираклий Федулаевич!»). Надо поскорей. Следом за ним мягко ступаю по вылизанной дорожке, не оборачиваясь, стремительно  прохожу к нужной двери и – проникаю. Фу-ф! В приёмной  Афанасия Палыча светло, кожано, экзотично. Цветёт кактус гигантских размеров цветком, здоровенный красноголовый попугай что-то грызёт в своей клетке, у Фаиночки на столе калы и стопка шоколадок. Я по делу. Отбрасываю глупую робость и вспоминаю где я работаю. Стучу не нахально, но по деловому в косяк. Из за двери официальный и ответственный баритон: «Войдите!». Я вошел
«О! Дубровский! А я уж думал звонить Вам!» – Афанасий Палыч так  солнечно улыбнулся, что день стал менее зимним, что ли, - Принесли?» А я-то принес, но без подписи. «Вот, принес,- говорю с максимальным содержанием уважения в голосе, - Только они ведь безымянные – я и не подписал пока, у Вас решил спросить. Мало ли что … Фаина Григорьевна…» Под конец объяснений я сник, поскольку капать на Фаиночку не решился, но шеф энергично проявил дружелюбие.
«Безымянные, ну так что ж! Бывает, люди затрудняются деткам своим имена дать – дело житейское. Да. Так и живут месяц-другой, пока мамаши-папаши решают чья бабка после смерти больше оставила. Да. Вы проходите, Дубровский, присаживайтесь, а то стали там у двери», - и он широким жестом указал на диван.
«Вот как, - растерялся я, - И всем этим четверым не дали имен?» Ляпнул я это и смутился еще пуще прежнего.
«Ну-у… Может быть и так, а что собственно Вас кроме этого обстоятельства смущает? Да Вы напишите им, что здоровы, и бог с ними!» А меня все за язык кто-то тянет.
«А Фаина Григорьевна говорила, что это санаторские детки, - лепечу я несмело, а сам попутно ищу скрытый здравый смысл в объяснениях моего патрона, - Санаторские такими маленькими не бывают».
«Не-е! Ну это я к примеру так сказал, что Вы такой дотошный, право! Подпишите и дело с концом», - Афанасий Палыч заметно озаботился моей глупостью. «Вы же на хорошем счету, отличный работник, незаменимый». Он, как мне показалось, налёг на «незаменимый». Что-то во мне щелкнуло, уж не знаю почему, и я сказал: «Не буду!».
«Почему-у?» – не понял Афанасий Палыч. Было видно, что он действительно не понял.
«А если у них аномалии? Свищ пупка, например! Или удвоение заднего прохода?», - пояснил я.
«А-а, вон оно что, - сказал он с облегчением, - да ты напрасно об этом переживаешь. Детки здоровые, поверь. Я их родителей хорошо знаю. Здоровые они. Не волнуйся». Он заметно успокоился. «Где карточки?» – я достал их.
«Ну, давай, пиши».
«Афанасий Палыч, простите, а Вы всех четверых родителей знаете лично?» -  спросил я и от его ответа холодок опасности вторично тронул мою взмокшую спину.
«Да, конечно, вместе в школу ходили, - буднично ответил он, - пиши, не сомневайся».
«Подставляет, - осенило меня ледяным жаром, - подставляет, сволочь!»
«Не буду!» - сказал я твердо и поднялся.
«Да ты чё?» – Афанасий Палыч аж помолодел лет на десять от неожиданности. «Как не буду?»
«Пусть кто-то другой, я не подпишу. Мало ли ещё специалистов!» – я постарался использовать примирительный тон. Что-то мне подсказывало, что я поступаю верно. «А ну сядь!» – рявкнул он. Полный невозмутимого спокойствия я чинно опустился на стул. Страшно буравя меня глазами, он вдруг сбавил обороты и  притворно-досадливо проворчал: «Специалистов много!.. Да не очень. А мне надёжный человек нужен». Он помолчал, послабил галстук и заговорщически продолжил: «А помнишь,  когда ты интернатуру проходил, я в реанимации интерном был?»
«Не, не помню», - промямлил я.
Шеф нахмурился: «Куришь?»
«Курю» - согласился я. Он протянул мне пачку «Лаки лихт» и я послушно извлёк  себе сигарету.
«Ты вот  принципиальным хочешь показаться, а мне твоя принципиальность – ох, как вот так!» – он показал как: ребром ладони постучал себе о кадык. «Мне вот непонятно, Миша, Миша тебя зовут?»
«Валентин» – мягко поправил я.
«Валентин, извини, мне вот непонятно чего ты так взвился. А? Чего ты так взъерепенился?» Он пустил дым сквозь усы и уставился на меня немигающим взглядом.
Я чувствовал, что сейчас сильнее его и ответил как воин: «Мне вообще то люди с бородами и в особенности с усами не внушают доверия, особенно когда просят сделать  заведомо тёмное дело…»
Он рассмеялся: «Ну-у, не нравятся, загну-ул! А сам-то!»
«Да, не нравятся, я и сам бороду завёл, чтобы никому не нравиться, то есть сначала усы, а потом бороду» – твёрдо сказал я. Палыч захихикал вообще противно, но довольно натурально. Таким я шефа не видел, однако и таких разговоров вести не приходилось. Отсмеявшись, он посерьёзнел и спросил: «Подпишешь? Мне это надо, хорошим людям помочь надо». Я взмолился: «Афанасий Палыч, что Вам стоит самому, у меня же сердце слабое!»
«А я хотел тебя на повышение, - будто в задумчивости пробормотал  он, - зав секцией хотел. Опухолевая секция образуется, в марте, а назначить некого. А ты вон чего – сердце слабое».
Вероятно, я почувствовал угрызения совести или что-то вроде того, потому что рот мой открылся и я пролепетал: «Знаете, я для хорошего человека могу, но ведь Вам это карточки…». Тут я замялся прежде чем мой язык сам собой ляпнул: «До фени лампочка». Реакция Палыча была странной. Он почесал усы, потянулся в кресле и, будто раздумывая, сказал куда-то в потолок: «Для хорошего, говоришь, человека, написал бы?»
«…бы», - эхом откликнулся я и ужаснулся перемене, произошедшей с шефом. Глаза его налились неким, я бы сказал сатанинским огнём, он припал к крышке стола, впившись в неё побелевшими от напряжения пальцами и, устремив горящий взгляд на меня, сказал жарко: «Едем! Я познакомлю тебя с хорошими людьми!» Он вероятно прибег к  помощи одного из многочисленных в наше время способов гипноза, потому что у меня вдруг не осталось сил сопротивляться и я согласно, безвольно кивнул: «Едем!»
Через пять минут мы были у парадного - казённый лимузин сдал к лестнице и мигнул стопами. Мы поместили свои задницы на мягкие сиденья и следующим фрагментом в моём сознании был подъезд гостиницы «Славянская». Швейцар у входа приосанился и мы с Палычем прошли внутрь.
Как уж мы поднялись в номер, я не помню, кажется лифтом. Палыч условно стукнул  - дверь открыл здоровенный секьюрити. Шеф приобнял меня за плечи и ввёл в большую комнату с золотыми разводами на блекло-серых обоях. На диване и в креслах сидели четверо молодых людей, все с бородами, что меня удивило почему-то и вывело из оцепенения. Сидели они в вольяжных позах: кто развалился, выставив намечающееся брюшко и забросив ноги на подлокотник, кто-то просто дремал, запрокинув голову на спинку дивана и выставив клинышек бородки на отвисшей челюсти.  Все они были облачены в чёрное: чёрные кожаные штаны, чёрные «косухи» (хотя в номере было почти жарко), чёрные башмаки. И во всём их расположении, позах как-то неуловимо сквозило настроение ожидания. Как на вокзале или в аэропорту. Как если бы я попал в комнату ожидания.
Едва мы вошли, они вяло зашевелились, даже спавший разлепил глаза и, уставившись на нас, вдруг просветлел   лицом, крякнул, поднялся с дивана и приветствовал Палыча  шлепком ладони по его подставленной кверху.
«О’кей! Не ожидали тебя так скоро!» – сказал он радостно блестя глазами и растянув рот в приветственной улыбке. Шеф обернул ко мне своё резиновое лицо, какое натягивал обычно во время встреч с заморскими делегациями или когда являлась какая-нибудь комиссия.
«Знакомься, наш друг и помощник, доктор Дубровский», - сказал Палыч ему. «Еремей», - просто представился клинобородый и пожал мою руку. «Тот вон, - указал на сидевшего в кресле и тупо щёлкавшего пультом телевизора у которого был  выключен звук, - тот Слепец. А эти – Глухарь и Чудо». Глухарь и чудо уронили головы на груди и движением, каким забрасывают волосы назад, установили их в прежнее положение.
«На самом деле они соколы, просто недавно вылупились, - сказал Еремей и добавил, - Один сокол – первая бас-гитара, второй – вторая. Слепец на барабанах». Я уважительно кивнул. Палыч, всё ещё с резиновым лицом, посматривал то на меня, то на своего знакомого.
«Спасибо за помощь, Дубровский, приходите к нам на концерт, Палыч проведёт – он знает, - на моём лице видимо отразилось непонимание и Еремей пояснил, - мы - Мухоморы, те самые. Завтра концерт  во дворце спорта, а потом гастрольный тур за рубежом, что, совсем не слышали?»
«Как же, видел рекламу, по телеку крутят» – поспешил я уверить его.
«Во, - обрадовался Еремей, - мы залепим кое что из «Де Люкс Кренберрис», а основную программу отобьём из последнего, «Люэс Анджелс». Приходи, не пожалеешь», - перешел он на «ты» и хлопнул меня по плечу. Хотя я был тронут тёплым отношением, но всё же язык сам собой провернулся и получилось, что я сказал что-то вроде: «Я мейнстрим не очень слушаю». Еремей ещё пуще оживился, а Слепец дико заржал, правда по причине какой-то чепухи в телевизоре. Я только тогда обратил внимание на то, что он смотрит телевизор в наушниках, провода от которых тянутся к мигающему в углу музыкальному центру.
«Да какой там менстрим-педрим! Это просто вой толпы, который мы посылаем небесам. Долго врубаться не придётся, - сказал Еремей, - Вы как, временем располагаете? Тогда идём!»
Он провёл нас с Палычем в соседнюю комнату, где оказались такие же кресла, шкаф и большие дорожные сумки. Усадив нас, он вымелся обратно и тут же вернулся со  свёртком и обеими бас-гитаристами.
Расслабляйся, Петрович, ты ведь к семье не торопишься, - сказал Палыч послабляя узел галстука, - а то работа, работа…» Он прекрасно знал, что я не был женат. Между тем Еремей развернул на коленях газету и я увидел какие-то засушенные зелёные веточки с бульбошками, очень похожие на веточки малины. Он потирал их пальцами пока на газете не образовалась горка зелёной трухи. Тогда Ерема ссыпал её на ладошку, а остальное бережно завернул и положил на пол рядом с собой. Проворно наполнив появившуюся бог весть откуда папиросную гильзу этой трухой, он зубами в одно движение свернул ей носик, отчего она стала походить на торпеду или ракету, и положил на колени. Оставшееся на ладошке он таким же макаром, быстро вертя гильзу указательным и большим пальцами, заправил и свернул такой же носик, протянул Палычу. Я не выдержал.
«Ерёма, скажи пожалуйста, что это такое?» – спросил я.
«Это? – малина», - просто сказал он. «Очень полезное средство».
«Я так и подумал», - сказал я. Палыч раскурил папиросу одновременно с Чудом и, сделав пару глубоких затяжек, передал её мне. Надо сказать, что когда я затягивался, бульбошки, так похожие на недозрелые ягоды малины стояли перед глазами. Голову приятно качнуло и я так же плавно передал папиросу главному мухомору. Я отметил, что его бородка больше не кажется мне сатанинской и вообще он показался мне весьма утончённых манер человеком. Затягивался он, как и его соратники, сложив ладонь трубочкой, будто прикрывал нечаянный зевок.
«Слепец!», - кликнул он. Слепец явился  последним и в наушниках. Вероятно, все кроме меня, знали о чём пойдёт речь, потому что расселись по углам, приняв несколько ожидательные позиции.
«Сыграем?, - спросил Евсей, -  это ж не вредно, Палыч, а новичкам везёт».
«Мы, то есть я от лица мухоморов, предлагаю Вам принять участие в народной шотландской игре», - сказал Еремей церемонно, обращаясь ко мне. «Правила самые простые: все кто здесь присутствует, по команде дрочим до конца. Кто кончит последним – проиграл. Проигравшему, по классике, полагается ****ь за пятёрку – вместе выбираем на углу». Еремей подмигнул и расстегнул ширинку. Я представил себе сморщенное накрашенное лицо сорокалетней пьянчуги и штаны у меня встали колом. Это было странное предложение. Музыканты уже извлекли свои члены, но пока только извлекли. Украдкой осмотрев их сморщенные половые органы, я подивился их безучастным к происходящему лицам. Один Еремей сохранял спортивный задор.
«Ну же, давай!, - сказал он, - это не вредно, я узнавал». Только озабоченный вид  моего патрона привёл меня в чувство. На коже его пениса красовалось почти чёрное родимое пятно величиной с абрикос.
Я расстегнул ширинку и приготовился.
«На «три-четыре» начинаем», - объявил Еремей и все взялись за члены. Теперь улыбка слетела с его лица и стало заметно, что он нешуточно боится коитуса с пятидолларовой проституткой.
«Три-четыре», - скомандовал он и яростно задвигал шкуркой.
Не отвлекаясь на скрип стульев и сопение я довольно быстро решил задачу, сконцентрировав внимание на возникшем в моём воображении портрете потасканной жрицы любви. Когда сперма брызнула на пол мне было неважно освободился я первый или последний. Просто я испытал огромное облегчение и, если так можно сказать, пришел в себя.  Участники турнира секунду смотрели на извержение моего родника, замедлив движение рук и удивлённо округлив глаза, но тут же удвоили усилия. Слепец кончил следующим – пару капель показалось из его уретры. Он встал и вышел в соседнюю комнату. Затем справились Чудо и Глухарь. У моего начальника лицо было красным, а головка члена синюшной.
«Конечно, после Фаиночкиного минета не так-то просто!», -  злорадно подумал я. Кончил Еремей. Все захлопали.  С возгласами «Победил проигравший», посылали Палычу воздушные поцелуи.
…………….
Дым был сладковатым, и глаза от него хотели слипнуться, веки стали по пуду весом, послышалась музыка, которую Слепец слушал в другой комнате, и его хихиканье…
Еремей учтиво поинтересовался: «Как малинка, а? Новосибирская». И все, включая меня, рассмеялись. Говорят, что когда человек смеётся, он расстаётся с миром. Не в смысле умирает, а будто расстаётся с тем, над чем рассмеялся. Как это происходит, я доходчиво объяснить не могу, но у меня возникло впечатление, что я расстался  каким-то образом с Новосибирском. От этого я почувствовал бодрящее облегчение  и решил проверить, как чувствует себя мой шеф.  Повернув голову в его сторону, я увидел, что он смотрит прямо на меня. Я посмотрел на Еремея – он боролся с молнией на башмаках.  Справившись, стянул их совсем и остался в чёрных, с вышитыми красными мухоморами, носках.
«Кстати, музыканты едут в загранку в сопровождении своих семей», - шепнул мне Палыч. Я сразу вспомнил о своей подписи и засовестился. «Детки здоровые, будь спок», - сказал он вполголоса и достал карточки. 
Еремей при виде цветных обложек оживился. «Это то самое, что вам необходимо для полного счастья», - сказал Палыч и вручил их мне. «Петровичу было некогда и он согласился подъехать сюда, ты понимаешь, Еремей, он хотел познакомиться со звёздами шоу-бизнеса», - сказал он. Еремей развёл руками. Промедлив с минуту, я раскрыл первую карточку и написал: «Здоров». В остальных я написал то же самое и снабдил запись своей подписью и личной печатью, которую вместо брелка ношу на связке ключей. После этого я вручил их главному мухомору, который в знак благодарности  изящно склонил голову.
«Пивка?, - спросил он и, будто извиняясь, добавил, - Как сороки на колу в этой холупе: даже пережрать нечего. Есть ещё шампанское в холодильнике». Однако Палыч отказался: «Мы поедем, Евсеич, завтра рабочий день. Надо выспаться».
«А, ну нам тоже не мешало бы», - согласился Еремей  и проводил нас до двери.
Только вернувшись домой и посмотрев рекламу шоу, где Еремей прыгал в стеклянную ванну с сырыми куриными яйцами и обдавал визжащих поклонниц белками и желтками, я узнал, что это были не «Мухоморы», а «Неблагодарные не вернувшиеся мертвецы».
«Ой-ля-ля», - сказал я себе и присвистнул.
Ловко они меня обвели, кто бы они ни были, ничего не скажешь.