Любовь к халяве

- Тонну!
- Полторы…
- Тонну, старик. Больше тебе никто не даст!
Помилуй, милок, как же не даст? Проезд-то нынче в такую копеечку влетит, что и полторы, и две – все равно в выигрыше останешься. А проезд то – он вечный.
- Вечный то он вечный, да пока ты еще эту землю топчешь. А случись с тобой чего – и плакали мои бабки.
- Ну накинь хоть пару сотен, милок. На хлебушек хоть…
- Знаю я, дед, твой хлебушек. «Ее, родимую, и будем кушать». У тебя вековой алкоголизм на роже нарисован… Ладно, хрен с тобой, тысяча сто и если еще торговаться будешь – другого найду!
- Конечно – конечно. Какой уж тут торг. Ты же знаешь, как нам старикам нынче живется: еле концы с концами сводим…
Про конец свой бабкам будешь рассказывать! Продаешь?
- Но деньги вперед.
- О чем речь, старый. Пошли в закуток.
 В полутьме ларька они оба приготовились. Молодой достал деньги и положил их на деревянный ящик. Сверху придавил большим резиновым зайцем. Для надежности. Заяц был синий с желтыми вампирскими зубами. Его маленькие глазки подслеповато таращились в вечность. Вечность тоже смотрела на зайца. Силы были равны. Старый снял дырявую кофту и закатал рукав свитера. Когда-то свитер был зеленым, когда-то на нем были нарисованы красные петухи…
- Что, прямо здесь?
- Нет, блин, в клинике доктора Щеглова, отделение токсидермии. Тебе деньги нужны?
- Анестезийки бы…
- Водку, дед, ты теперь и купить можешь. Полтаха – пол-литра. Красная цена.
 Дед сглотнул и как-то странно дернул головой, изображая, скорее, нервный тик, нежели согласие. Из-под резинового охранника исчезли две банкноты, а сухие сморщенные губы жадно обласкали стеклянное жерло «Столичной». Пол бутылки ушло в раз, но ларечная тьма чуть раздвинулась, расцвечивая ближайшее будущее ярко-зеленым. Цветом весны и возрождения. Или цветом трупного гниения и плесени. Но все равно – цветом…
- Готов, старый? Руку давай! И не дергайся!
- Не суетись, милок. Не подведу.
 Серая морщинистая длань вольготно раскинулась на дереве ящика. Растопырив пальцы. Разведя их настолько сильно, насколько позволяла анатомия. Распяв их так, что стало больно. Но потом стало еще больнее…
 Нож не сверкнул – он был замызган чем-то липким. Крик боли так и не вырвался из впалой груди, низведенной до утробного мычания и мысленного мата (молитвы?).
 Старик кинулся к резиновому зайцу, как к родному. Зверь злобно щерился, но его резиновые лапы были намертво прилеплены к синему телу. Деньги исчезли за пазухой заскаурзлого свитера. 
-   Не залей мне все тут, – буркнул молодой и кивнул на кучу грязных тряпок в углу – завяжись и вали. И водку не забудь.
 Отрубленный большой палец еще слегка дергался на залитом красной жидкостью дереве. Он еще пару раз судорожно согнулся и затих. Старика в палатке уже не было…
 …Молодой закрыл ларек на пудовый висячий замок и направился к метро. Вечерний час пик уже спал. Люди тоненькой струйкой заползали в стеклянный зев «Пионерской». Молодой вошел и нерешительно подошел к турникету. Тепловой локатор обнаружил приближающееся тело и две автоматические пулеметные турели мгновенно нащупали цель. Молодого просканировали на предмет незарегистрированного оружия и взрывчатки. На середине турникета требовательно зажегся красный глаз идентификационной дактилоскопической панели. Туда следовало прижать большой палец правой руки. И молодой прижал. Палец.
 На дисплее центрального компьютера Санкт-Петербургского метрополитена высветилась информация о Матвее Геннадьевиче Крешко, ветеране труда, пенсионере. «Льгота на бесплатный проезд разрешена». Пулеметные турели разочарованно отвернули жерла и стальные ворота турникета медленно разошлись…
 «…в связи с участившимися фактами бесплатного проезда в метрополитене правительство города приняло решение изменить правила пропускного режима метро. Теперь идентификация на турникетах будет проводиться по рисунку сетчатки глаз…»
- Две, максимум.
- Ну, добавь еще хоть пять сотен, милок. Ты же знаешь, как сейчас сложно старикам...