Предчувствие великих свершений

Прилипалы и прочие представители контингента

А встречались, кстати, и такие, что появлялись в кильватере "Бешенного Огурца" тика в тику ровно за четырнадцать минут сорок две секунды до того, как Плетень ловил себя на желании заняться мифологическим словотворчеством и непритязательным бытописанием в области нецензурных жаргонизмов.
А иные, бывало, - и за час.
А некоторые - так и таскались за "Бешенным Огурцом", будто рыбы-прилипалы за акулами. Надоедали они Плетню страшно. Он их уж и так, и этак; и словами, и торпедами; на трюки всякие пускался: то в подпространство молча занырнет, то из надпространства с дикими воплями и вытаращенными зенками выскочит; а то и вовсе - астероидом как бы невзначай прикинется - и дрейфует себе по вытянутой орбите с удлиненным эксцентриситетом.
Ничего не помогало.
Никакая эксцентричность их не смущала.
Как прилипнут пониже ватерлинии, так и бесполезно их обратно отлеплять.
Прилепятся - и преданно так в глазки Плетню заглядывают.
Ждут.
Плетень поначалу зубами скрежетал от злости, да шпангоуты пинал с досады.
А потом ничего - привык.
Даже понравилось.
Все не один.
Есть кого в магазин сгонять.
За спичками, например, если кончатся.
А вот те, что за четырнадцать минут сорок две секунды подваливали, - те Плетня вовсе не раздражали.
Они к Плетню бережно и деликатно относились: помешать боялись.
Потому, наверное и не раздражали.


Внешняя сторона дела

А слетались эти сверхчувствительные кадры пресловутые на звук Плетневского голоса точно жуки ночные на свет керосиновой лампы, призывно мерцающей чадащим огоньком во влажной темноте кромешной ночи.
И вот - по одиночке и малыми стаями, средними косяками и крупными прайдами выныривали они из мутноватой глубины подпространства с шипением и хлопаньем беспорядочным, словно пробки из бутылок с "Мадам Клюкою" или "Дон Баллоном" каким-нибудь, легким игристым или самопальным яблочным сидром с парой изюминок для куражу.
Или как батискафы глубоководные на штилевую поверхность моря.
Или как шарики целлулоидные под напором давления из воздушного ружья в руках старательного ребенка.
И осторожно - чтобы неловким движением, неосторожной фразой или нечаянным столкновением не обломать накатившее на Драного Плетня долгожданное снисхождение - с жадным ожиданием в горящем взоре тихонечко телепались на границе акустического контакта с "Бешенным Огурцом".
Даже в карты эти полчаса не играли!


Постановка вопроса

И как они умудрялись безошибочно распознать тот глубоко интимный момент, когда у Плетня начинало чесаться, плакать и свербить нутро в преддверии зарождения очередного по счету душевного пароксизма?
Феномен.
Шарада.
Загадка из загадок.
Тайна, покрытая загущеным космическим мраком, словно залитая тушью из нечаянно опрокинутого пузырька.
Геологи утверждают, что кошки и другие чувствительные животные именно так предчувствуют малейшие сдвиги геотектонической платформы, плавающей в поверхностном слое литосферы земной коры, точно лимонная долька в стакане с мартини.
Пространство само посылает им сигнал о том, что произойдет нечто страшное.
Или же радостное.
Что, впрочем, почему-то бывает гораздо реже.
Радостное, надо сказать, вообще случается реже.
Или это так кажется?


Приблизительная схемка загадочного феномена

С вашего позволения попытаюсь набросать приблизительную схемку данного феномена.
Для окончательного прояснения ситуации.
Таинственные сигналы, широкой стремниной проистекавшие от Плетня перед зачатием очередного откровения задевали туго натянутые космические суперструны.
Их тугая натянутость многократно усиливала исходящий от Плетня призывный сигнал, типа: "Все ко мне! И как можно быстрее! А то пропустите!".
"А что - и пропустим!" - отважно восклицал народ.
И тут же бросался.

Народ вообще любил пропускать.
Особенно спиртное между делом и всякую пургу надоедливую мимо ушей.
Но только не это.
Не Плетневские откровения, то есть.

Поднявшуюся небесную музыку космических суперструн, или, попросту говоря, бренчание Плетнем на космической лире, улавливали специально натренированными рецепторами наиболее тонко ощущающие экземпляры, настроенные точно на интимную волну великого космического словотворщика.
Ближние тут же узнавали от принявших Плетневскую космострунорадиограмму (а если выражаться точнее на местном наречии - то бренчалку вакуумную или же совсем попросту - бренчалку) по неестественному блеску в их медленно и сладострастно выпучивающихся глазах. И по воздуху, медленно вдыхаемому и обратно не выдыхаемому.

А там пошло-поехало, подобно снежному кому: и через ближайшие полчаса о кануне зарождения очередного Плетневского пароксизма не знал только тот, кто не хотел этого - в смысле: совсем того не желал - знать.

А таких, как мы уже выяснили, в современной Любопытствующей Зрелищ, Жаждущей Слушищ, Алкающей Осязалищ, Желающей Обонялищ и различных прочих сенсорных Внималищ Недонасыщенной Вселенной к настоящему моменту среди братии-шатии космической не выявилось ни единого экземпляра.

Но если же таковые субъекты все-таки притаились где-нибудь за кустом, или сидят в каких-нибудь жалких неудобных позах в самых укромных уголках Непознаваемо Безграничной Вселенной, то это не более чем этих убогих и ограниченных бедолаг собственное глупое желание.
Или прихоть нелепая.


Бренчалка вакуумная, неподотчетная

А Плетень, кстати, задолго до того как взорваться очередным фейерверком тонко сотканных кружевных словосплетений, начинал безотчетно намурлыкивать одну песенку, которую очень любил, хотя и совершенно не подозревал об этом. И напевал ее также абсолютно не осознавая того, что именно он поет, как и того, что он поет вообще.
Он не только не слышал себя в такие минуты, но и даже не осознавал того, что он делал, куда передвигался и какие манипуляции собственными органами вытворял.
Он был сосредоточен на том, что зарождалось где-то в глубинных слоях его страждущей души.
Как бы это объяснить попонятнее?
Это было как шаровая молния, рождающаяся из, казалось бы, ничего, из воздуха и движении стихии.
Да и, положа руку на сердце, едва ли можно было назвать плетневское мемеканье и бебеканье пением в обычном понимании этого пленительного и чарующего слова.
Пение же это не только когда слух есть и голос, но и когда душа поет.
С последним, впрочем, у Плетня наблюдался полнейший порядок.
А вот с первым....
К тому же Плетень своего доморощенного, или, точнее выразиться - субмаринорощенного, как уже было сказано выше, мемеканья попросту не замечал: как дыхания, биения пульса или сокращения селезенки в физиологически нормальном состоянии здорового организма.
И уж совершенно нисколько своим рубочноисторгаемым мемеканьем не гнушался.
Куда деваться, когда душа петь начинает?
Он же не подозревал, что его рубку беспардонно прослушивает вся глубиннокосмическая гоп-компания гавриков разбитных!
Вот на звуки этой-то незамысловатенькой песенки, этой вульгарноватой мемекалки-бебекалки плетневской, самые острослышащие представители Космического Братства-Сестринства безошибочно и клевали.
Точно уклейки на мормышку.
И смею вас торжественно заверить: такого, чтобы Плетень обманул их жалостливых взахлёб ожиданий с доверчиво распахнутыми навстречу прекрасному лицами - такого ни разу за долгие галактические лета не случилось.
Плетень вам не прыщ какой-нибудь острозадый!


Лавина дикой, но радостной паники

И, значит, стоило этой любопытной плотве только заслышать, как Плетень протяжно затягивает: "И орел не взмахивал крылами, Звезды жались в ужасе к Луне, Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине"!..
И даже не сами слова, а лишь мелодию, на которую они, будто плавящиеся на костре сардельки, были нанизаны!..
И даже не саму мелодию, а всего лишь эфемерное колебание вкрадчивой электромагнитной волны, только-только отдаленно ее напоминающее!..
Как дикая, но но при этом безусловно радостная паника тут же охватывала трепетным смятением каленые-перекаленые, ветреные-перепроветреные, жареные-пережареные, лишенные сопливых сантиментов души старых и также более молодых - но от этого еще значительно менее сентиментальных - Космических Волков, Вселенских Гиен, Галактических Шакалов, Туманностных Лисиц, Шаровидноскопленческих Песцов, а также Пульсарных Псов, Коллапсарных Волкодавов и Цефеидных Койотов всевозможных пород, мастей и географических разновидностей.
До чего все-таки загадочна и противоречива душа человеческая!
Не люди - железо!
Из них не то что гвозди, костыли для крепления рельс было можно ковать!
Прошедшие сквозь битвы, лишения, такие испытания, что корабли из титановых сплавов не всегда выдерживали!
А тут - на тебе! - тряслись, словно голодные и забытые груднички при виде мамкиной титьки.
И все вышеозначенные лица с мгновенно побелевшими от нетерпеливого волнения губами лихорадочно пеленговали координаты Плетневской субмарины, судорожно дозаправлялись горючкой, по возможности - наиболее высокооктановой, и сломя голову ныряли в зыбкие подпространственные тоннели, нисколько не заботясь о том, вынырнут ли они когда-нибудь обратно.
Да как ломанутся со всех ног на своих протонных бетономешалках!
Только их и видели.

Не верите?
Тогда ответьте: есть у вас какая-нибудь пожизненая вера?
Вот и у них была.
Охота - она, как говорится, пуще неволи.


Что может быть важнее обыкновенной удачи

И все эти беспокойные касатки суетливые Плетневские монологи - которые они отчего-то называли стереологами - записывали любыми наивсевозможнейшими подручными, подножными и подреберными способами на самые разнообразные информационные носители, включая катушечные магнитофоны, скворцов-майн и даже попугаев.
Поскольку первая запись Плетневского стереолога стоила денег.
И денег, между прочим, весьма и весьма почтенных.
Даже по глобальным меркам Глубинного Космоса.
И, что характерно, при первой же повторной перезаписи материала с одного носителя на другой весь основополагающий кураж Плетневского стереолога куда-то напрочь исчезал. Испарялся.
Как облупившиеся позументы.
Слова тускнели и теряли первовложенный в них смысл.
На первой записи еще отчетливо угадывался, а на второй - исчезал.
А другого в них, как правило, не имелось.
Такое вот чудо природы происходило.

Впрочем, кассеты, кристаллы и прочие информационные носители с пиратскими записями Плетневского словотворчества продавались их счастливыми обладателями лишь в редких, можно сказать - исключительнейших случаях.
Их даже на время послушать не давали.
Даже в собственном присутствии.
Чтобы, значит, первовложенный смысл на сторону куда-нибудь не ушел.
В среде добрейшего Панкосмического Братства бытовало неистребимое мнение, что приносили Плетневские стереологи удачу.
Иногда - невероятнейшую, иногда - обычную, а иногда - и вовсе неприметную.
Чего, впрочем, все равно хватало с избытком.
Но не в этом не суть.
А в чем?
В чем же она, эта самая неуловимо эфемерная суть?
А вы не пробовали задать в какой-нибудь таверне вслух вопрос как бы никому не адресованный: что может быть важнее удачи в бархатисто-безбрежном океане призывно разверзнутых Космических Просторов?
Попробуйте.
И если вы это сделаете, то в таверне (или в другом месте, где вы рискнете огласить этот глупейший с точки зрения всех космических обитетелей вопрос) тотчас же воцарится полнейшая тишина, подчеркнутая настороженностью и недоумением о непроходимой глупости задающего сей нелепый вопрос.
И всякий индивид из любой таверны и глубинного космического братства с заметной снисходительностью и высокой степенью собственного превосходства непременно ответит вам: ничто. Ничто не может быть важнее удачи в бескрайних просторах призывно разверзнутой пасти Безграничнейшей Вселенной. Даже самая маленькая удача - всегда больше самых огромных куч денег, еды и даже спиртного.
Вот что снисходительно пояснит вам этот самый любой индивид из этой самой придорожной таверны.
Если, разумеется, сочтет это позволительным своему достоинству.
Вот в том и суть.


Многочисленные свидетели

Мнение это, между прочим, появилось мгновенно после того, как Плетень с Воздухом на Мрачном Пауке умудрились слинять из алчущих юшки и живого мяса челюстей ненасытных панцирных чудовищ, прыгающих там у себя на Пауке, точно чумные блохи по бронзовой сковородке.
Во всяком случае, оформилось оно задолго до возвращения Воздуха с Плетнем в близлежащие притутственные и разные другие притамственные места.
А уж после того, как Драный Плетень немыслимым образом вывернулся из захлопнувшейся было субмариноловки Черной Дыры, мнение это загранитовело и забазальтовело настолько, что можно было даже не надеяться его перешибить.
Чем бы то ни было.
Хоть соломенным посохом.
И еще вот что удивительно: никто происшествий с Драным Плетнем не видел, но все о них мгновенно прознавали. Быстрее света.
Доподлинно и в мельчайших деталях.
Спрашивается: откуда?
И возможно ли отыскать хотя бы мало-мальски правдоподобное объяснение этому куполопробивательному парадоксу в повседневной рутине обыденной жизни привольно раскинувшегося Вселенского Каравая?
Едва ли.
С этим любой оптимист согласится.
И не бормочите убежденно об информационных каналах, руками размахивая, вспоминая лихорадочно, в затылке чеша и поскребывая щетину нестриженными когтями с обширной каймой цыганского траура.
Нет в Природе никаких информационных каналов!
Нет и быть не может!
Ни каналов информационных, ни струн мифических, ни кабин телепортационных.
А кто их видел или ими пользовался - тот бессовестный лгун.
Хотя...
Может и есть.
Вот, например, Сойки Галактические на узорных хвостах хитро сплетения вестей разносят. Ох, и любопытствующие птицы!
И во все-то закоулки Запыленных Вселенских Углов сунут они свои длинные клювы!
Но то птицы!
Это же не каналы!


Непосредственно процесс

Но рассказывали о событиях, произошедших с Плетнем, в таких животрепещущих нюансах и живописующих деталях, что даже сам Плетень, когда становился свидетелем такого рассказа - совершенно случайно - на каком-нибудь занюханном постоялом дворе, искренне сопереживал умелому рассказчику до тех пор, пока не прорубался, что речь идет о нем самом и его собственных приключениях, после чего натужно кашлял и густо покрывался багровым румянцем неловкого смущения.

На него, разумеется, тут же набрасывались постояльцы с криками: "Раскашлялся тут, понимаешь, господин Кайфоломов! Заткнись, не томи душу! Сам не слушаешь - другим не мешай!" А также с другими вежливыми просьбами.
В лицо ведь Плетня мало кто знал.
А сам он отличался редкостной скромностью.
Это в наше-то отнюдь не стыдливое время!
Хвастать там!
Даже по пьяной лавке!
Это же дурацкий моветон!
Да избави пушистый кот и соленый огурец!
Или болтать о себе чего когда!
Да ни-ни!

А уж рассказывали от души!
И про гигантских панцирных корненожек, которых называли то многоложками, то сороколапками, то ложнохвостками.
И даже кинетопластидами.
А один клоун неумеренный упорно называл их тридцатижучками. И что, спрашивается, он имел при этом в виду?

Между прочим, этих пятнадцатимосек же кроме Плетня с Воздухом и в глаза-то никто не видел.
Ну, может только в телескоп с другой планеты.
Но с такого расстояния глаз не углядишь ведь.
А тот, кто видел своими двумя глазами их семнадцать зыркал - тот уже ничего никому никогда не расскажет.
Кроме Плетня с Воздухом, разумеется.
Но эти двое, как раз, предпочитали помалкивать.
Почему-то.

И про выражения лиц этих двадцатишавок такое несли!
У Плетня даже уши краснели.
Даже Воздух уважительно крякал на крутых виражах этих лихих описательных перипетий.
А чтобы добиться от него такой реакции - это так наврать надо!

Так вот чушь все это.
Не было ничего подобного.
Не было.
У этих сороколапок вся поверхность тела - одно сплошное лицо.
И, соответственно, - вся поверхность лица - сплошное тело.
Вот такой парадокс биологической организации.
И кто столкнулся с ними своим носом к ихнему носу (любому из трех), тот рассказывать уже ничего никому не станет.
Факты исказить побоится.
А некоторые из этих тавернальных цицеронов умудрялись даже самого Плетня цитировать в том злополучном проишествии.
Между прочим - и к месту и в очень правдоподобных подробностях.
Хотя и с фальшивым апломбом, надо признать.


Причем тут Воздух?

Кстати!
Если вы вдруг на Воздуха, часом, в мыслях стрелки подозрения решили перевести, то совершенно напрасно.
Воздух никому никогда ничего.
Ни за что и нигде.
Ни при каких обстоятельствах.
Даже на дыбе.
Не тот это человек.
Не тот.
Что угодно могу поставить.
Кости, конечно, у него изрядно побаливали ко всякому космическому пустяку, не говоря уж о серьезных переменах погоды.
Это было.
И есть.
Но это же не аргумент!

Если же вас и это не убедило, то, скажите на милость, откуда все прознали о Черной Дыре?
Уж там-то Плетень был абсолютно один.
Как кусочек сахара в стакане.
Как сосенка на ровном плато.
Как жираф в ландо.
Как Чингачгук на берегах Онтарио.

Уж не хотите ли вы намекнуть своим непроницаемым молчанием, что Плетня заложил его же собственный автопилот?
Вообще-то этот автопилот Плетневский не слишком-то и мне симпатичен...
Но все-таки я попросил бы обойтись без этих грязных инсинуаций!


Барсы и мастерство

Остальным Плетень мог уверенно гордиться: его монологи, тщательно выстроенные по композиции, безупречные по форме и содержательные по существу, старательно заучивались, зазубривались, запоминались и забубнивались наизусть.
Чтобы, значит, при случае, в бубен.
Причем не только монохроматически зелеными, как свежая подпалубная плесень, юнгами, но и закаленными в эпических битвах, запыленными в звездных дюнах и обдутыми во вселенских бурях Трансгалактическими Волками, Перипланетными Тиграми, Парасистемными Львами и Метапространственными Барсами.
Ох, и любила же Космическая Братва, чтобы речь была красивой, ажурной, заковыристой и соленой одновременно!
Юнги цвета морской волны и прочие салатные салаги пытались нагнать на себя таким способом гонору, а матерые Космические Хищники при первом же удобном случае ничтоже сумняшеся и без лишних рефлексивных потуг пускали их в оборот.
Заместо ножей и колов с двустволками.
Ими забубнивали не только неловкие ситуации и напряженные паузы, но и пикировались с их помощью и даже трефались.
И даже извинялись иногда.
Перед дамами, по преимуществу.
Но чаще - тузили друг дружку.
В честных поединках.

Хотя и редко кому удавалось подняться до Плетневских высот.
Можно сказать - совсем никому.
Антураж был не тот.
Подача звука хромала.
Экспрессия чувства не достигала резонирующего состояния.
Барсы - Барсами, а мастерство - мастерством.
Его не только не пропьешь, но и не купишь.
Как, например, любовь (это песня такая).

Иногда даже очень странное приходилось наблюдать: как, например, два (или больше) почтеннейших джентельмена довольно преклонного возраста (седых и при солидных котелках с тростями), затеяв свару по самому незначительному пустяку - буквально из-за того чья очередь прикручивать шурупчики, подкидывать монету или обнюхивать пробку, - едва только ощерившись, вскипев и выпустив колючки, кинжалы, когти и клыки, неожиданно заканчивали стычку полнейшим примиреньем и всеобщим братанием (причем не только между собой, но и с окружающими; причем - часто даже без какого-либо намека на согласие с их стороны), одновременно декламируя в унисон одну из возносящих душу плетневских речей, после чего, обнявшись, подобно старым друзьям, не видевшихся со времен Великой Отечественной 1812 года, и пустив скупую слезу по с той поры небритой щетине сереристого цвету, направлялись в ближайшую пивнушку, дабы на радостях пропустить по стаканчику-другому хереса в честь пережитого ими в очередной раз восторга, перебрать запавшие в глубинах памяти случаи, да и просто душевно покалякать за жизнь.

Нет, господа, что ни говорите, а слово - это страшная сила.
Я бы даже больше от себя добавил.
Это могучая объединительность, равная разве что Вселенской гравитации со вмороженными в нее силовыми линиями магнитных полей!


Плетень и мировая история

А еще рассказывают, что в одной стране один ушленький депутатишко от партии лейбористов по фамилии Дизраэли на сакраментальный вопрос вице-спикера: "Что делать будем, братцы?" - дословно процитировал коротенький монолог Драного Плетня, произнесенный маэстро в окрестностях Тэты Южных Весов ровно в восемь пятнадцать по тамошнему времени.
На одну минуту тридцать семь секунд.
И ведь, паршивец, за свой выдал!
Все они, лейбористы, одинаковые!
Вот их истинная сущность!
До сих пор остается загадкой, где он умудрился его достать.
Хотя факт остается фактом.
И, между прочим, факт этот исторический.
И неумолимо зафиксирован во всех учебниках постновейшей истории.
А уж учебники-то - они никогда не врут!

И такой это произвело фурор!
Верхняя Палата Лордов единогласно, хотя и при двух воздержавшихся, оба из которых оказались глухими и мирно посапывали на заднем ряду без подушек, отменила бесплатный проезд в омнибусах на втором этаже для членов элитарных клубов, выделила двести гиней на соляную кислоту для прочистки памятника адмиралу Нельсону на Трафальгар-сквер и раскрашивания оного акварельными красками каждую весну в яркие, но неожиданные цвета, повелела зажигальщикам фонарей носить сюртуки с карманом на правом боку для шведских спичек и упреждающей бляхой на лацкане, постановила засыпать на Гросвенор-авеню болото с красиво и дружно, но надоедливо квакающими лягушками, а также придумала ввести всеобщее музыкальное образование подрастающего поколения за счет средств из казны королевы Виктории.

Вот как радикально повлияла на них короткая плетневская речуга.
А то ведь и фартинга из них годами не вышибешь!

Самого Дизраэли после этого случая шибко зауважали все.
Включая первого вице-спикера и последнего подавальщика микрофонов.
В отличие от его закадычного друга Гладстона.
А окажись этот Дизраэли поразворотливее и достань монолог подлиньше?
Что бы случилось тогда?
И подумать страшно, в какую мертвую петлю могла бы войти мировая история!
Уж не знаю - правда это или выдумка.
Так, во всяком случае, рассказывают многочисленные лондонцы, толпившиеся в тот исторический момент под окнами Букингемского дворца.

Вот это-то как раз и подозрительно.
Можно ли верить многочисленным толпам лондонских зевак?
Ведь их было столько в этот момент!
Небось, сами все и придумали от скуки и томительного толпленья.