Городской пейзаж

       « Почему она плачет?!» - неожиданно закричал ссохшийся старик, стремясь удержать пальцами свои скользкие глазные яблоки, которые закатывались непослушно вовнутрь.
          «Бам!» - рыгнул церковный колокол.
          «А-а-а!!» - донеслось слева и справа, и понеслось, поскакало, гремя протезами по мостовой, оставляя следы зловонного гниения.
          «Что она делает? Что она делает?»
           Женщина вытолкнула из выреза свою чудовищно огромную грудь, которая треснет красной сетью сосудов.
           «Что она делает?»
           Сует в маленький слюнявый рот ребенка. Нет, не столько, я задохнусь, вынь, сука! Соси, мразь, мразь.
           «Что она делает?»
            Младенец посинел, и его испуганные глаза стали мерзопакостно выглядеть – рыбьей чешуей. Жирная проклятая сука покачнулась и грохнулась своей вонючей дряблостью об тротуар, растеклась желтым мутным жиром, вывалив мясной кусок влагалища.
            «Бам!» - каркнул сатанинским хохотом церковный колокол.
            «Бам! Бам! Бам!» - истерично закричал Старик, конвульсивно изливая сперму на окровавленную и изуродованную голову младенца.
            С грохотом экипаж. Несся грохоча, и улыбающаяся лошадь с блестящим от пота крупом, дарит кнуту свою юность. «Да!» - воет она, кнут опустился с солью. Красные бороздки взрыхленного мяса.
            «Что она…»
            «Да!» - рев смертоносного наслаждения. Палки, топот заглушили оргазм, кнут вылетел, попал по лицу, рукоятка по пояс в гортань. Толпа – ураган смерти, ненависти, жизни, пьянящего насилия.
«Ах, как мне весело», - зубы шикарные, в них не смотрят. Один выбили и из десны, гнезда, черно-красная липкая. Ее смели, разрушили, затоптали. Жизнь смела. Кишки ее розовые, как фиалка – далеко, по всей мостовой, или на торги, только туда.
             Толпа подцепила оторванную башку на палки, факелы. И понесла боевое знамя, трофей.    
             «Что она делает?»
             Песни военные, гангрены откусывать, здесь даже ордена не нужны. Моя и его вонь – наши заслуги, медали, лошадиные дыры, язык ее сладкий, горячий засунет, окутает, и облизывать.
             Грудь – глобус катится гремя, пустая консервная банка с сосудами, с желчью в сосках. 
      . Одни мокрые шлепки, одни хлюпанья, слезы, пахнущие неподмытыми, раздраженными промежностями.
Насадить, высвободить свою маленькую тварь. Мотает головой, в зубах кусок лошадиных кишок, как свобода в сыром подвале.
           И кусок фиалки ему в лицо.
          «Бам», - хлюпнул окровавленный церковный колокол.
           «Бам!» - вонзился зубами плоти, больше, чем зубами, больше, чем плоти. У нее кровь, соки брызжут во все стороны. Она – площадь спасения в день апокалипсической демонстрации. Хрустит даже в своем осклизлом кале. На глазах, во рту пузырями, вонь такая, струйками по уголкам рта, и в сердце… Боже мой, это же червь! Длинный ки-
шечный червь – мое сердце. Что он тут делает?
            «Что она тут делает?»
             Рука спряталась глубоко в прямой кишке – ей холодно. Пальцы перебирают, сосут, оттягивают, водят по часовой стрелке, пытаясь вызвать рвоту и оргазм одновременно, захлебнуться в слезах. Мычать, не переставая ни за что. Ни за жизнь, ни за смерть. Ах, вскрыть бы себя!
Вынуть бы весь этот мир изнутри. И долго не вспоминать, и сладко забыться, положа руку на лошадиную голову, и целовать во сне ее, проклиная город, моих мышек из города, мою голову и пальцы, пальцы, которые всюду, которые сжали легкие, вызвав эрекцию.
            После смерти.