Опустевший совсем

 
Наступала осень. Лето, пугливо отпрянув, теперь застенчиво проглядывало сквозь серенькую слякоть, образуя островки оазисного вида. Осень началась внезапно, без манифеста: ударили туманы, появились дожди, растеклись листья, опали лужи – все перемешалось в опустошенную невзрачность. Золото было позже. Его намыли из грязи какие-то неведомые золотоискатели, охваченные обычной лихорадкой; нынче к ней примешивалось ещё удивление по поводу не выполненных временем года обязательств. Однако вскоре в небесах снова раздался плач и унылые прощальные капли закрыли штриховкой предполагаемую синь.
«Теперь уже навсегда» - подумал сын женщины с мягкими волосами. Отойдя от окна, он остановил ленту только что включенной кассеты. На экране застыл знаменитый бунюэлевский кадр: девушка и лезвие бритвы у её глаза. Скривившись, нажал на «стоп» и вернулся к окну.
Осень, оставленная на минуту без присмотра, распоясалась вдвое – неопрятные кучки жухлых листьев усилиями ветра плясали в воздухе, дождь, ставший более плотным, уже не оставлял надежды иному удачливому фокуснику проскользнуть меж струй и остаться сухим.
За четыреста девяносто девять километров, в другом городе, глянув весенними глазами на осень, от окна отошла дочь женщины с веселым нравом. Она опустилась в кресло и задумалась. Мы больше не вспомним здесь о ней. Две картинки неконтактны, они лишь случайно совпали во времени, не совпав в пространстве. Более того, представляется, что их пространство-время имеет разную фактуру. В первом случае мы имеем дело с концептуальным, а во втором – с перцептуальным континуумом…
Простите, ошибка. Это Морт взял со стола лист и пробежал солёными глазами маленький отрывок своей старой и никому не нужной работы, в один из пронзительных дней озаглавленной «О цвете времени». Основная её идея была бездарна, как и все его неуклюжие попытки научно закрепиться здесь, в этом бытии и остаться навеки затерянным в пыльных, пожелтевших… - опять осень, черт возьми, и опять этот грустный цвет распадающегося на глазах лета – ну не в силах оно противостоять грозной инерции тысячелетий, повелось уж так – одно всегда сменяет другое и нельзя дважды… а золото – золото будет, как ни странно… да, вот, забыл: в пожелтевших от времени, никому не нужных брошюрках, читаемых лишь философски настроенными старыми девами. Идея была такая: выяснить философское содержание и форму цвета и то, как это взаимодействует с такой не менее абстрактной категорией как внутреннее время Времени. В ответ на это кафедры округляли глаза и, неуверенно хихикая, продолжали заниматься своими делами.
 Прошел год, и опять наступала осень и опять лето, пугливо отпрянув, застенчиво проглядывало сквозь серенькую слякоть. И опять воплощенная юность, по-весеннему глянув в окно, выбегала из дому и мчалась веселиться и грустить и танцевать свои мистические танцы. И так прошел ещё год, и ещё несколько пыльных, смазанных редкими потеками лет протянулось европейским экспрессом: так стремительно вниз пробирается, ища дорожки, капля по облепленному пылью стеклу машины, летящей в никуда.
Морт устал. Устал он, собственно, не от чего-то конкретного, но и не от обобщенного, именуемого жизнью – как уставали герои Гессе. Морт устал вообще. И никому не мог бы объяснить, что это такое. Впрочем, никто его и не спрашивал, потому что подобную «усталость ВООБЩЕ» и заметить-то практически невозможно, а когда Морт сам начинал говорить об этом, друзья улыбались и заявляли: «ты просто начитался Сартра», что было совершенной чепухой, так как Сартра он не читал вовсе и когда знакомый знаток сказал, что в книгах этого писателя почти ничего сходного с его, Мортовским состоянием, нет – Морт не смог ответить что-нибудь хотя бы в поддержание беседы.
Морт устал. Во снах его носились невнятные тени блеклого прошлого, которое, будучи невзрачным, всё же было неизмеримо более красочным, чем настоящее, чей тусклый свет (сродни жалким лампочкам в салоне старого автобуса на окраине), не мог, да и не пытался осветить хотя бы кусочек будущего. Морт, впрочем, не обманывал себя, ибо будущего не было. Его не было в хорошем, обыденно-философском смысле (как, знаете, пишут про отщепенцев: «у них нет будущего»), а в элементарном трехмерном существовании животного организма – оно было, правда не вполне, потому что в физическом и моральном отношении Морт, относительно «нестарый», все же был «не годен». Вернее, ограниченно годен.
Эту самую ограниченную, условную годность постепенно поняла и жена, ушедшая не так давно к другому, «полярно отличающемуся от тебя мужчине», как она выразилась. Видимо, не такой уж глупой она была женщиной, раз смогла унюхать, что у нынешнего её спутника нет будущего и раз смогла рассудить, что, соответственно, его и у неё нет, пока она идет рядом. Впрочем, на такие вещи у любой женщины есть нюх.
…Всё уже давно шло к тому, и в качестве романической (или повестушной) последней капли, то есть ситуации, в которой бог или черт, в зависимости от ваших с ними взаимоотношений, подвигают вас на поступок, так вот, последней каплей стала его неосмотрительно начатая (в который раз) беседа – не вспомнить точно – о цвете времени или о форме пепельницы, и жена, обозлившись, наконец «оставила его глупо улыбаться себе самому и считать свой пульс».
Морт почти не заметил исчезновения жены. Они уже тогда, спустя год после свадьбы, поняли свою ошибку, но руки как-то не доходили её исправить, и они, сознавая свою вину друг перед другом, старались не тревожить рану.
Лишь в последние пять лет напряжение начало нарастать и, достигнув своей кульминации, нашло разумный выход. «Давно пора», - сказала её мать, женщина с тяжелой челюстью и обветренными руками. Морт же к тому времени уже настолько устал от жизни, что почти перестал замечать события, касавшиеся конкретно его.
Лет десять назад его ещё можно было застать тихонько бредущим по улицам города – неважно куда, неважно зачем, опустошенного совсем, теряющего на ветру шляпу, бегущего за ней – в тщетной, нет, удачной попытке её поймать; разговаривающего с чистильщиком обуви, с полисменом в метро, кидающим монетку шарманщику – вынырнувшему из невесть каких прошлых времен…
Он сидел в скверах и парках, ночами его одинокую фигуру видели в пустом вагоне последнего поезда метро, идущего неизвестно куда. Постепенно Морт становился тенью самого себя, призраком своего города – вроде того эдгаровского старика в «Человеке толпы», только наоборот, хотя и дважды наоборот – в зависимости от угла зрения, который избирался Мортом.
И с каждым днем, проведенным в подобных бесцельных шатаниях, задумчивых прогулках и усталых заходах в усталые ночные кофейни, чтобы, не думая ни о чём, выпить усталую рюмку коньяку – с каждым таким днем из Морта уходила жизненная сила. Она не сочилась из него по капле, как, бывает, поплевывает незакрытый водопроводный кран, и как сочится она из большинства людей, достигших среднего возраста, она лилась из него небольшой, тихой, но постоянной струйкой и он физически чувствовал эту потерю.
Морт был не стар, он едва достиг того самого среднего возраста, интересного своей неопределенностью (одни говорят – тридцать, другие – сорок пять); он был не стар и в его жизни, прожитой, казалось, только наполовину, не было особых потрясений – она проходила в размышлениях - и, видимо, именно они были виной тому, что в один прекрасный день, как пишут шаблонные романисты, он внезапно почувствовал, что душа гибнет, что она гниёт где-то в укромном уголке, и что он гибнет и гниёт вместе с ней. Впрочем, «внезапно» - не особенно верное слово, ибо Морт в последние несколько лет всё же ощущал где-то внутри подвывающую боль; вспоминая её впоследствии, он думал о ней как о неком сигнальном предупредительном флажке, которым изредка и издали помахивал дежурный ангел-хранитель. Изможденному служителю бога, видать, до смерти надоела вся эта человечья круговерть, их глупые проблемы и поступки, которые нужно было отмечать поощрительными или неодобрительными божественными знаками, и он просто махнул на всё это рукой (или крылом), лишь изредка выполняя свои обязанности.
Морт этих редких символов не увидел, или не захотел узнавать их в мреющей мути, шагая по жизни и не обращая внимания почти ни на что – и вот, как результат или следствие – устал.
 Всё окружающее казалось теперь таким же шатким, каким стало его существование; любое действие, любое судорожное движение этого мира казалось запоздалым. Гибли ощущения, восприятия, мысли и намерения, распадались на невидимые элементы движения и жесты, воздух стремительно таял под хищными челюстями кинговских лангольеров, всё, казалось, разрушалось и разрушалось – так воспринимало действительность усталое сознание Морта. Он, правда, понимал, что вся эта бедная кутерьма надуманна, но даже запрещая себе представлять её, он чувствовал, что всё остаётся по-прежнему в его одинокой жизни.
Он бродил по городским, мокрым от слёз богов улицам, заходил в дома призрения, театры, вокзалы, школы, модные клубы, бистро, родильные дома, редакции газет; перебрасывался несколькими незначащими фразами с множеством незаметных людей, окружающих нас и не замечаемых нами, пока бег жизни не даёт сбоев. У театра он наблюдал, как сверкающие серебристые туфельки примадонны – в несколько шажков до лимузина – неотвратимо гибнут в пачкающей слякоти мостовой; он наблюдал, как немолодая цыганка с унизанными золотом пальцами, предсказывала будущее случайному, бедно одетому молодому человеку, который неуверенно отнекивался от потока ненужных слов; он видел старика, одиноко сидящего на скамейке сквера и плачущего навзрыд…
Все эти мелькающие эпизоды, казалось Морту, подавали ему закамуфлированные знаки его необратимого сползания в прошлое. Это сползание было не в ретроспекциях памяти, а в постепенном превращении всего, что касалось до Морта и его самого тоже – в так называемое минувшее, прошедшее, умершее и забытое.
Почему он бродил, как ободранный, брошенный и никому не нужный пёс, что его гнало, какой гнёт, какая беда, однажды схватив крепко за горло, уже никогда не отпускали его?
Морт не задавал себе этот вопрос. С некоторых пор он вообще перестал задавать себе вопросы, устав делать и это. И мир катился по наклонной плоскости, подпрыгивая и ударяясь о верстовые столбы, катился, не обременённый вопрошающим взглядом Морта, постепенно растворяющегося в тумане, и неведомый художник, уставая (тоже уставая!) вписывать его в городской ландшафт, в раздражении бросал кисть и уходил пить чай. Там его ждала юная наложница, чьи упругие формы не раз принимали дары необходимого расслабления мастера, после чего отдохнувший гений с новыми, как предполагалось силами вновь принимался, пока маленькая куртизанка, бесстыдно развалясь на диване, хрумала хрустящий хворост, принимался за работу, продолжая вписывать Морта (или туман?) в свою бездарную картину.
Туманный Морт, обретя под кистью более чёткие очертания, очнулся и увидел себя бредущим, как всегда, по залитому лунным светом тротуару. Почему-то ему вспомнилось то, что обычно не вспоминалось – отрочество, юность, а вернее тот по особенному выделяющийся кусочек – яркая вспышка посреди ровного света. Перед его обращенным в прошлое взором, в обратной перспективе предстали двое, и Морт вспомнил.
Они были вдвоем и им хватало их чистоты на двоих. Они искали свою дверь в лето, и, было, им показалось, что цель достигнута… Радость была сдержанна, ибо, как казалось, отныне впереди всегда будет брезжить ответный кивок судьбы, а свет солнца восприниматься как данность. Они сплели венки из луговых цветов и, увенчав себя этими нехитрыми украшениями, тихо улыбнулись друг другу и, взявшись за руки, устремились вперед – туда, где за горизонтом занималась заря – заря их новой жизни. Но оказалось, что горизонт достижим и когда граница этой обоюдной иллюзии была нарушена – в сердца двоих проник всё тот же промозглый холодный ветер поздней осени, который хлестал Морта, превратившегося с того благословенного времени, давшего ему хоть призрак счастья, в усталого старого человека; и этот ветер, словно пронесшись сквозь года, хлестал его и сейчас.
Морт, впрочем, не думал, что именно оттуда, из неяркого отрочества пошла злая трещина через его жизнь – он вообще теперь не думал. Он лишь вспоминал, ничего не оценивая и не размышляя о роковом месте, где он однажды мог споткнуться.
 Как-то в бесчисленных коридорах жизни, уже исхоженных Мортом вдоль и поперёк, и, казалось, изученных до самых последних обитателей и до самых мельчайших подробностей декораций, ему, привыкшему к ощущению брошенности и отверженности, встретилась вдруг… Вернее, даже не она, а её взор. Морт натолкнулся на него, налетел. Взгляд девушки был понимающим и насмешливым и, что особенно важно – в нём была душевная сила, от которой давно отвык Морт.
После первой встречи он сталкивался с ней ещё и ещё – и каждый раз чувствовал устремлённый к нему удивительный и удивлённый взгляд. Она была стройна, она была красива здоровой и счастливой красотой, она, естественно, была из совсем другого мира, нежели тот, на кого был направлен её взгляд. В одну из этих случайных встреч Морт пробормотал вслух какие-то свои мысли, она посчитала эта попыткой заговорить с ней, Морт через силу улыбнулся… Они познакомились. Через пару недель Морт уже рассказывал случайно встреченному им в бистро человеку: «…Я не успеваю усвоить и запомнить её текучесть и одновременную порывистость, я не поспеваю за лучами её свободного развертывания, не успеваю постичь и впитать её самобытность и естественность. Я даже не знаю, хранит ли она мои листы – те, на которых любовь претворена в слова. Когда я прихожу к ней – она обволакивает меня неосторожно-продуманными движениями, своим невниманием обволакивает – даже не совсем уверен, что сознательным… и вот, эта тончайшая пуанта пульсирует вокруг меня – я становлюсь мрачно весел, ей это нравится или, может, это моя иллюзия… Всё так зыбко, так неустойчиво – и моя принцесса, так и не осознанная мной, улыбаясь, закрывает дверь. Я не знаю, что она таит в себе, а если б даже знал – то не думаю, что перестал бы сомневаться в том или ином извороте своей мысли. Принцесса эта столь неуловима в своих движениях души и столь откровенно прихотлива, что не всегда понимает меня. Вернее, всегда не понимает. А ещё верней, понимает выборочно. И от этой её избирательности у меня возникает чувство неполной уверенности, что именно я – принц этой несносной, но восхитительной принцессы…»

Что было дальше – допустим, какие-то катастрофы, взлёты, падения, разноцветные или чёрно-белые оттиски моментальных снимков, вселяющие надежду восходы или унылые закаты – домысливайте сами. Я не рассказываю историй. Это делают в Голливуде.


 1999г.