Бесы русской литературы. Статья третья

Бесы русской литературы.
Статья третья.

«Мир снаружи, даже сквозь
закрытое окно, казался холодным».
Дж. Оруэлл. «1984».
«Она бросила сигарету, зябко
 поёжившись сжала себя за локти:
- Холодно…
Но холодно было не телу, а душе».
В. Сорокин. «Тридцатая любовь Марины».


Владимир Сорокин. Роман «Тридцатая любовь Марины».

В «Марине» (которую для краткости мы иногда будем называть просто Мари) Сорокин предпринял очередную (вторую по счету; первая была предпринята в «Норме») попытку создать антиутопию (лавры Оруэлла и Замятина явно не дают ему покоя). Напоминаем читателю, что из-за сорокинского кривляния антиутопическое зеркало «Нормы» вылетело у него из рук и разбилось на семь неравноценных осколков, из которых только один ( в виде писем Мартину) более или менее точно (хотя опять-таки кривовато) отразил окружающий мир. Итак, «Мари»… Есть ли это роман утопический, как хотел автор? Нет. Это роман порно-идеологический с претензией на антиутопию. Самое печальное то, что Сорокин в состоянии был создать толковую антиутопию, но ему на этот раз помешала похоть плоти.
Вообще в настоящем художнике должно присутствовать не только обожание описываемого предмета, но и некая отстраненность от него. У Сорокина этой отстраненности нет, да и как она может быть, если первая порносцена у Марины происходит с кем?… Ну конечно же с Сорокиным! Владимир (в лице Валентина) встречает читателя уже на первой странице «Мари»:
«Марина вошла, дверь с легким грохотом захлопнулась, открыв массивную фигуру Валентина. Виновато-снисходительно улыбаясь, он повернул серебристую головку замка и своими огромными белыми руками притянул к себе Марину:
- Mille pardons, ma cherie…
Судя по тому, как долго он не открывал и по чуть слышному запаху кала, хранившегося в складках его темно-вишневого бархатного халата, Маринин звонок застал его в уборной».
Заметим, что Владимир от романа к роману сообщает нам всё более и более любопытные подробности о себе, любимом. Так, в «Норме» он изобразил себя в виде железного козодоя (а кстати, похож – не только на козодоя, но и на мефистофельского козла – посмотрите на фото в Рамблере), в «Очереди» он предстал соблазнителем невинной советской девушки, а в «Мари» он уже просто платит за любовь…
Плата за любовь не мешает Сорокину помечтать:
«…- Всю жизнь мечтал полюбить кого-то, - бормотал он, запивая уничтоженный бутерброд. – Безумно полюбить, чтоб мучиться, рыдать от страсти, седеть от ревности.
- И что же?
- Как видишь. Одного не могу понять: или мы в наших советских условиях это чувство реализовать не можем, или просто человек нужный мне не встретился.
- А может ты просто распылился по многим и всё?
- Не уверен. Вот здесь, - он мягко дотронулся до груди кончиками пальцев, - что-то есть нетронутое. Этого никто никогда не коснулся. Табуированная зона для пошлости и распутства. И заряд мощнейший. Но не дискретный. Сразу расходуется, как шаровая молния».
В романе много сцен в стиле декаданса соцреализма.
Например:
«Впереди громоздились, светясь окнами, блочные девятиэтажки.
Уже семь лет она жила в этом районе, считавшемся новым, несмотря на то что выглядел он старым и запущенным.
- Девушк, а скок щас время? – окликнуло её с лавочки продолговатое пятно в шляпе.
«Мудак», - грустно подумала она, свернула за угол и оказалась в своём дворе.
…Марина… оттянула дверь подъезда.
Лампочка третий день не горела, зато кнопка лифта светилась зловещим рубиновым накалом.
Вскоре лифт подъехал, с противным скрежетом разошлись дверцы и, попыхивая сплющенным «Беломором», выкатился коротконогий толстяк с белым пуделем на сворке.
«Свинья», - подумала Марина».
А что вы думаете, написано в Маринином лифте? Всё те же х… и п…
Невольно вспоминается другой лифт - пелевинский: помните, как Вилен Татарский (из «Поколения П») внимательно читает в лифте все то же слово на букву х… ?
Не могу удержаться от соблазна посадить Сорокина и Пелевина в один лифт.
Тогда между этими двумя бесами, едущими в лифте русской словесности, наверняка разыграется следующая сцена:
«Сорокин молча смотрел на Пелевина, а Пелевин также сосредоточенно наблюдал за Сорокиным.
Ну х..ли уставился? – угрюмо спросил Пелевина Сорокин. – Пиши!
Пелевин молча достал мел и написал на стене: Х…
Сорокин взял у него мел и дописал: П…»
Продолжать?
Но вернемся к Мари. Сюжет «человеческой перековки» требует прозрения, которое наступает у героини где-то к середине романа:
«…как всё гадко! Быбы эти, клитора, тряпьё, планчик поганый! Тошно всё…тошно…тошно…».
Тошно героине и от иностранцев, но в сцене общения Марины с американцем Сорокин не замыкается на её переживаниях, но поднимается до отражения всеобщего мнения наших соотечественников об иностранцах вообще и об американцах в частности:
« … - Странно… как так русские могут… это же ненормально…
- Что ненормально?
- Ну… пить так. Как свинья.
- Между прочим на свинью сейчас ты больше похож.
- Я не о себе. Вообще. Вы очень пьяная нация.
- Ну и что?
- Ничего. Плохо…
- Что – плохо?
- Вообще. Всё. Всё у вас плохо. И дома. И жизнь. Ой… тут очень плохо…
- А чего ж ты тогда сюда приехал? – проговорила Марина, чувствуя в себе растущее раздражение.
- Так… просто так… - бормотал Тони, с трудом дыша.
- Так значит у нас всё плохо, а у вас всё хорошо?
- У нас лучше… у нас демократия… и так не пьют…
- У вас демократия? – Марина встала, брезгливо разглядывая его – распахнутого, красномордого, пахнущего водкой и блевотиной.
- У нас демократия… - пробормотал Тони, силясь застегнуть плащ.
- Ну и пошел в п… со своей демократией! – выкрикнула Марина ему в лицо. – Мудило американское! Вы кроме железяк своих… да кока-колы ни… не знаете, а туда же – лезут нас учить! Демократия!… Да вы, б…, хуже дикарей, у вас кто такой Толстой никто не знает! Вы в своём комфорте погрязли и ни х… знать не хотите! А у нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на уме, да бабы, да машины! Говнюки ё…е! Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров вон заживо умирает, а он мне про демократию, свинья… Приехал икру нашу жрать, которую у наших детей отняли! …Вернется, слайды будет показывать своим говнюкам – вот она, дикая Россия. Говно ты…
Рыдая, она размахнулась и ударила Тони кулаком по лицу. Он попятился и сел на снег, очки полетели в сторону.
Марина повернулась и, всхлипывая, побежала прочь».
Не знаю, как вы, а я после этой сцены проникся к Марине симпатией. Меня подкупила её искренность. Может же писать Сорокин живо, когда захочет!
Как мы уже отмечали, «Мари» есть роман порно-идеологический.
Порнографический потому, что рассказывает о сексуальных похождениях нимфоманки Марины, а идеологический потому, что Сорокин в романе использует традиционный советский сюжет о перерождении гнилостных буржуазных элементов под воздействием освежающих ветров коммунистического строительства в передовых борцов за счастье рабочего класса и всего прогрессивного человечества. В использовании этого сюжета Сорокин еще раз проявляет себя именно как последний (т.е декаденствующий, ибо на дворе далеко не Октябрь 17-го) советский писатель. Сорокинская Марина из проституки-лесбиянки становится товарищем Алексеевой, передовой работницей комбината малогабаритных компрессоров. Но не забудем, что это сорокинская героиня, а значит, и становится другой по-сорокински, а именно впервые в жизни испытав оргазм с секретарем партийной организации комбината, причем пароксизм страсти у нее совпадает с шестичасовым гимном СССР. Чувствуете, какая поэзия? Нет, всё-таки не оценили Сорокина (а эта обида чувствуется) как партийного пропагандиста и агитатора. Из него получился бы неплохой описатель коллективной порнографии советского общества.
Итак, после оргаистического соития с Сергеем Николаевичем Румянцевым, «коммунистом от сохи» (он же «тридцатая любовь», предыдущие 29 были женщинами), Марина уезжает с ним на завод, предварительно выбросив в мусорный костер Библию, «Архипелаг ГУЛАГ» и фото Солженицына.
Далее идет прямая перекличка с замятинским «Мы»: у героя Замятина «горят щёки» от «машинного балета», точного выражения «идеальной несвободы», у Марины «кровь приливает к щекам» при виде работающих станков:
«Сдерживая внезапно охватившую её дрожь, Марина набрала в лёгкие побольше воздуха и выдохнула:
- Я хочу работать на этом станке».

Помните оруэлловские лозунги?
ВОЙНА – ЭТО МИР.
СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО.
НЕЗНАНИЕ – СИЛА.
В маринином мире они звучат так:
ЛЮБОВЬ – ЭТО ПЛЕН.
СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО.
ЕДИНИЦА – ЭТО НОЛЬ.

Бремя свободы Марина отдает коллективу, превращаясь в его составную часть – товарища Алексееву. Выбросив Библию, она вошла в мир, в котором нет выбора, потому что в нем нет Бога. Здесь Сорокин против своей воли сказал правду.
Далее Марина а за ней и весь роман растворяются в газетных передовицах (здесь Сорокин использовал излюбенный оруэлловский прием).

 Подведем итог вышесказанного. Сильной стороной романа Сорокина «Тридцатая любовь Марины» можно считать реалистические картинки городской жизни, выписанные в духе упадочнического соцреализма; слабой стороной – его порнографичность; эта слабая сторона помешала Сорокину создать настоящую антиутопию (хотя эти элементы в романе имеются), которая могла бы надолго войти в анналы отечественной словесности. 
Но разве это слабость?
Да.
А в чём же она состоит?
А в том, что не только сексом жив человек.
Но похоть плоти мешает Сорокину это понять.

21 февраля 2003 года