Калигула

Любовь она как… уж не знаю что, самодостаточна вообщем любовь в определениях и проявлениях своих.
Китаец! Китаец был ловок и напорист, глаза его полуприкрытые отливали миндалем в кружку «Клинского», а желтоватые руки мне под юбку, но может и под кофточку, хотя то были, пожалуй, не руки, а взор окосевшего Гонкого, такого красного и офигевшего от русской водки. Фонари из гофрированной бумаги, что вырезали мы в детстве и пускали по Волге в близлежащее междугородье, вспомнились мне, пускали мы их не порожними, а до краев заполненными нашей детской любовью. Зажигали свечки, вкладывали записочки, да бог знает что еще творили, красиво было, а главное жутко по-китайски. Размашисто русского добавляло содержание этих вот записок, один лишь Артем из всего нашего класса знал два заветных слова, которые мы под его диктовку вписывали чуть ниже дружественного «Здравствуй, нашедший фонарь!» Страх и радость: незабываемый коктейль, сшибающий детишек нефигово! Китаец подошел нисколько не по-китайски, не наклонился изящно, не пригласил на танец, не спросил о погоде и прочей ерунде.  Но подготовив меня морально к позе «аля выгнуться на спинку стула»,  неловко бухнул в вазочку с фисташками на чисто русском, без загадочного флера азиатской картавости: «Дэушка, а продайте мне кружку с гренадином» Я, обалдевшая, да сконфуженная, аки бунинская девушка, загнала ему с торгом кружку пива за двести рублей и с горьким чувством чего-то упущенного, невыполненного и недоделанного вышла подышать морозцем. Конечно, оно хорошо: все мои посиделки в кабаке окупились с лихвой, но обида на многомиллионное население родины дзен- буддизма душила и подавляла, трезвила мое сознание, что было само по себе плохо. Трезвость, как факт безапелляционный и не требующий доказательств, организмом моим воспринимается лишь по необходимости. Отчего «необходимости» понять трудно и мне самой, но так уж заведено в нашем неправильном мире, что трезвому фартит более, чем пьяному, спорно, но опять же факт. Факты, факты, факты. Неопровержимые, равноценные по своей значимости педерастии Бори Моисеева. А ежели мой тонкий дамский организм является контрфактом, требующим каждый вечер по бутылочке пива, ведь это не синячество, не правда ли? Легкий дамский каприз и не более! Но от чего же дамский, кавалеры капризничают не менее оголтело, нежели барышни, причем капризничают тяжело, с надрывом, по черному! Так решила я, отложив в сторону мягкий покет Венички и приоткрыв отдающего пыльным изяществом «Дориана». Вывод напрашивался сам собой: ежели и пьет  сильный пол красиво, то: то либо гомосексуализм, либо самовлюбленность в себя, сидящего столь элегантно с оттопыренным мизинчиком в бархатном кресле с бутылочкой «Божоле» у ног, о, господа, и кальян, обязательно кальян! Думала я, значит, так о судьбах отечества, сворачивая из Потаповского переулка на Чистые пруды, где уже во всю буйствовали пьяные сограждане мои. Солнца на небе не было, зато имелась достойная альтернатива   ему - луна. Сияла она одноглазая, подвыпившая немного, так как скатилась чуть левее от «Современника», но чертовски привлекательная. Огни над катком слегка подражали ей, но не более, а снег все падал, кружился в воздухе, электролизуя его и людей на прудах. Окна по обе стороны бульвара леденели от холодного ветра и съеживались все более и более, оставляя лишь маленький глазок чистого стекла, все остальное белело белым, кроме черных переулков. В черных переулках не было ветра, чернота выдавливала его из себя неумолимо, но принимала праздношатающихся, встречала их пивным ларьком и поила до одурения. Я же прошла было мимо… но нет, так и не задержалась. В переулке было тихо и как- то по – зимнему спокойно, снег таял на бордюрах  и уже водой стекал в сточную яму рядом с подвальным окном, а  неподалеку  выпирал козырек подъезда. Слишком хамски выпирал: обидно стало за эту вот позу и за снег, и за интеллигенцию московскую, притесняемую собственным же интеллектом, за декана нашего Льва Феодосьевича, за выпитое пиво и желание блевануть. Но блевать было негде, оттого обида прошла, а вместо нее возникло необъяснимое желание чего-то теплого, парадного, зеленого чая, например, но было только пиво в сумке и снег под ногами. Метро закрыли, раньше чем следовало бы, хотя вовремя. Зачем? А для того…для того…наверное, чтобы в эту ночь мне было видение, видение в тихом московском дворике на Чаплыгина, куда до этого я никогда не заглядывала и не заглянула бы, если бы не… 
 Калигула сидит на столе, откинувшись на пустоту. Ноги Калигулы широко расставлены. Сципион сидит на стуле, его голова покоится между широко расставленных ног Калигулы. Сципион плачет. Калигула одной рукой гладит волосы Сципиона, другая помогает лишь держать равновесие. 
Калигула. Тишина, тишина вызывает у меня тошноту, темнота усиливает эрекцию. Первое императору не к лицу, второе свидетельствует о моем одиночестве: онанизм не к лицу императору. Что должно императору в темной комнате? Луну Калигуле ( обхватывает голову Сципиона)!
Сципион. Ты звал, Гай?
Калигула. Нет.
Сципион. Но, Гай…
Калигула. Говори ( все более склоняется над Сципионом). 
Сципион. Нет, цезарь, я…
Калигула. Сципион, отчего так темно?
Сципион. Луны нет.
Калигула. Где она?
Сципион. Это мне не известно, Гай (  Калигула целует Сципиона в губы).
Калигула. Я устал, Сципион, весь день ходил и устал. Так где луна? Вчера ты говорил, она почти упала на холм, ты видел ее бок. Так где луна? ( ногой отталкивает стул, на котором сидит Сципион, Сципион падает)
Сципион. Цезарь, ее просто нет.
Калигула. Где она?
Сципион. Гай…
Калигула. Где она, Сципион?
Сципион. Завтра она будет…
Калигула. У меня?
Сципион. На небе.
Калигула. У меня, Сципион.
Сципион. У тебя, Гай.
Калигула. Расскажи мне о ней, вчера она была больше и круглее. Я любил ее, от этого она чуть не упала на холм за твоим домом. Сегодня темно (садится за стол и ножом разрезает хлеб, половину которого откидывает в сторону, другую – протягивает Сципиону)?
Сципион. Темно. Ты устал.
Калигула. Нет, Сципион, я отдохнул, беседуя с тобой, ты успокоил меня.
Сципион. Я рад, Гай (ест хлеб)
Калигула. Заново темно, опять тишина и никого нет у воды. Но я не достаточно одинок, Сципион со мной, ты разрушаешь гармонию одиночества, ты это чувствуешь?
Сципион. Нет, то есть я хотел…
Калигула. Ты это чувствуешь. Но это не столь важно, ведь разрушить тишину способен и я своим голосом, поэтому мне нужна луна. С ней я буду молчать и только слушать.
Сципион. Несомненно, цезарь.
Калигула. А теперь, поэт,  я хочу услышать оду. Оду луне. Возьми дощечку.
Сципион. Но я не готов.
Калигула. Послушай, я расскажу тебе свой сон. Но, Сципион, если я скажу, что,  то была правда, ты поверишь мне?
Сципион. Несомненно, цезарь.
Калигула. Сон и реальность, не все ли равно?
Сципион. Сон продолжение реальности.
Калигула. Ты прав. Но это был всего лишь сон. Я стоял в саду, и луна спустилась в пруд, она почти была в моих руках, как лопнула и заполнила собой воду, вобрала ее в себя и полностью растворилась в ней или же сама стала водой. Я подошел к краю пруда и опустил в луну руку, она не дрогнула, но приняла меня, когда же отпустила, я увидел, что руки мои в крови…
Сципион. Ты молчишь?
Калигула. Это все. Я проснулся мокрый от разочарования. Кого мне было жаль? Наверное тебя, Сципион… Я хочу услышать сон в стихе.
Сципион. Ты услышишь…
Калигула, оставшись наедине. Калигула…Калигула!