Дешевая пьеса

Лень вставать. Который час? Нет, надо встать, иначе весь день насмарку. Вдруг врываются трое. Кто они? Менты? Полиция? Нравов, может быть? Нравы у нас безнравственные! Тавтология. Сам знаю. Не перебивай, иначе он ничего не поймет. А надо ли? Впрочем, извольте.

Я зачеркнул все что писал ранее. Наверное, это правильно, зачеркивать всегда благороднее, чем писать. Ура! (кричу).Завтра будет то, чего я дожидался всегда. Страсть к писательству заставляет меня всё это… А вы, продирающиеся сквозь призму текста (как это «призму»? Он что, совсем не думает, когда пишет?)

Где-то там, в тишине холодной темницы, сидишь себе, моя любовь безответная, бездонная, безчувственная, безотказная (интересно, долго еще)?

Все! – Лопнуло, затихло, но где-то внутри все-таки продолжается! Мне нравится печатать, вот в чем дело!

Давай по порядку. Напиши, что считаешь самым главным – ну нет, – с а м ы м главным в том деле, которое делаешь. Нужно работать – вот что самое главное. А вот самое обидное: никто не читает. Не читает, и не надо. Какая, блин, разница?

Зато вот так, в круговороте мыслей, в их поспешной последовательности –может что-нибудь и родится. Может? Как вы думаете? Нет, я так считаю (глубинно, то есть глубиной души) – не может. Это все же надо править, обдумывать, потом урезать, потом опять править, потом опять урезать – править и урезать! Вот что есть работа писателя! Но я, я то?! Так зачем всё? Потоки какие-то... и так далее... Давайте напишем-ка пьесу!

Пьеса

Драматический писатель Юров (должен сказать, что действующие лица у нас будут рождаться прямо по ходу) стоит посередине комнаты, задумавшись. Смотрит в пол. В руках дымящаяся сигарета. Что еще? Мерцающий огонёк, тление, пепел срывается вниз... (Но, но! Не увлекаться! Это не рассказ, не беллетристика ведь – пьеса, ****ь. Пожалуйста, придерживайтесь канонов).

Юров – Я знаю, знаю, что все безсмысленно (так и сказал: «безсмысленно»), знаю, что все это – кризис возраста, но – бог ты мой! Как я влюблен! Как влюблен! (Тут уже начинается такая-сякая некоторая чеховщина; я не знаю, чувствуете вы или нет, но вот... вот эдакое... вот что-то...). Да, да – влюблен, старый осел, влюблен как последний мальчишка, влюблен так... (пауза)... так, что поделать ничего с собой не могу. Ей двадцать три, мне уже за пятьдесят. Стар, лыс, зубы испорчены... Хотя при чем тут вообще зубы?

(Намечается интрига, и вообще, чувствуете ли вы, как уверенно уже чувствует себя Юров? «Чувствуете как чувствует...», это как-то не так... надо бы... А, да ладно! Оставим как есть. Для него сойдет. Он же, подлец, только что появился, ведь пять минут назад его буквально не было, так сказать. А тут уже: Юров, писатель, лысина, любовь... Какой ассоциативный ряд! Какая интрига! Вы представляете?

Ну сколько вариантов? Ну давайте посчитаем. Во первых, она его не любит. Разница в возрасте. Ну он, там, лыс, мы уже говорили – зубы; вообще мужчины такого возраста уже начинают пахнуть. Это такой запах смерти, так затхлые старики пахнут, кожа вся в пятнышках (выцветает она что ли? Ну пигмент теряется, понятно), вся такая тонкая-претонкая и пахнут они еще, вот. Ну я не говорю, что он и есть такой затхлый – но я ведь сказал: «начинают». То есть такой еще сла-а-абенький запах. Но все равно – женщины его уже чувствуют. Говорю я вам – это предприятие почище любого авантюрного плана будет – завоевать девку двадцати трех от роду вот такому вот... Юрову. Итак, вернемся к нашим тараканам.

Повторяю, первый вариант: он стар – и вообще страдает, из этого следует что? Безответная любовь. Он будет вначале застенчиво молчать (в таком-то возрасте – застенчиво!), краснеть или говорить вовсе не о том. Потом, наконец, не выдержит, в порыве старческого красноречия скажет ей о своих чувствах, она будет смущена, будет нервно прижимать руки к груди (а грудь-то, грудь – так и хочется прильнуть), заламывать их наконец. Затем она обьяснит ему то, что в сущности всем и так понятно. Что она не сможет его полюбить, что он такой милый и так далее, но она любит... ну, предположим, студента Вакракова (откуда такие фамилии). Юров побледнеет, или, наоборот, покраснеет (я, честно говоря, никогда не ладил с этими хамелеонскими делами), отрывисто произнесет что-то обязательно учтивое и выйдет вон.

Вариант второй: она также влюблена в него и, после короткого, но насыщенного страстями, обьяснения (Ах! О! Вау!), они решают пожениться. Ну как же: писатель Юров, все -российская, -мирная знаменитость. Его принимают в высших кругах. Ему дали ленточку святого Андрея (в ленточках я также (как, впрочем, и во многом другом) не силен, так что представим себе святого Андрея. Ну, в принципе, чтобы было круто). Сама императрица (вот, я не знаю, заметили ли вы, как коротенькое замечание о чеховщине где-то выше, затянуло нас (причем, довольно быстро и сильно) в девятнадцатый век – начало двадцатого; как незаметно и ловко это все было проделано. А теперь вот – императрица. Ну мы не будем сейчас еще дальше во времени путешествовать, но я почему-то хочу именно императрицу. Пусть будет императрица) награждала его в коронном зале дома союзов медалью «За отвагу!» (одной степени). Если у вас вдруг промелькнула мысль: «А почему именно «За отвагу» (одной степени)», отбросьте эту мысль. Отвага, именно отвага, нужна для того, чтобы начать писать, больше того – продолжить, и еще больше этого – закончить книгу. Для этого нужно очень много качеств: смирение, способность отвечать за свои слова, терпение, мужество, трусость. Но больше всего – отвага. Поэтому вот и: «За отвагу!» (одной степени). Вернемся к Юрову и... ах, ****ь! Мы ведь не назвали её имени! При зрелом размышлении, становится понятно, что её имя не так уж и важно, что оно не играет такой решающей в деле роли как имя Юрова или, скажем, Вакракова. Она может быть кем угодно: Надей, Анной, Верой или даже Парашей (в этом случае, понятно, что её следует низвести рангом пониже, хотя прошу заметить, что о её социальном положении мы также говорили лишь косвенно. Впрочем заламывание рук – красноречивей любого сертификата о дворянском титуле), сделать, например, служанкой или даже просто девкой, сельской и краснощёкой, что, в свою очередь автоматически вздувает её грудь и зад). Однако я, опять подчиняясь неожиданному капризу, решаю, что её зовут Кики. Раз и навсегда: нарекаю тебя, раба Божья, Кики. Встань и иди!

Наши герои тем временем уже поженились, укатили куда-нибудь в Ешпанию на воды. И вот тут он, конечно же, начинает понимать, что дал, так сказать, маху. Облажался, короче. Он выдавал свое мимолётное увлечение за большую любовь. Он просто пошел на поводу у её молодости, не замечая её ограниченности, бездушности и капризности. Маленькую грудь и большие глаза (а, в случае Параши, наоборот – большую грудь и маленькие глаза) он принял за проявления настоящей женщины. Плюс ко всему – начавшиеся денежные неурядицы, сопровождающиеся её постоянной и чудовищной расточительностью (в случае Параши – проблемы социального плана: их нигде не принимают и так далее). Тут я уже чувствую, что дело должно заканчиваться выстрелом в конце пьесы, так что не теряя времени, перейдем к заключительному диалогу:

Кики: – Куда же ты, куда? (Пауза) Ушел... О, боже! (Падает в кресло и начинает рыдать. За сценой слышится выстрел. Она вскакивает и застывает в напряженной позе. Вбегает Вакраков.)

Кики: – Что? Ну что же, Рак?

Вакраков (глухо): – Застрелился... Застрелился, ****ь, из-за тебя, вот что! (Уходит)

Кики: Что? Что?

Занавес.

Действие второе.

Юров и Кики. Квартира Юрова. Юров работает с ноутбуком, сидя за столом, лицом к зрителям. Кики – на заднем плане, в тени, безжиненно полулежит в кресле. В продолжение всей сцены она не двигается и говорит с расстановкой, ровным, бесцветным голосом. Входит Вакраков. Он возбужден.

Вакраков: – Привет. Фу, блин, утомился! (Падает в кресло). Который час?

Кики: – Половина шестого.

Вакраков: – Половина шестого. Вечер уже. (Потягивается) Уф! Хорошо сейчас на улице. Мороз, солнце так садится. Все дома светятся, как будто изнутри. Как игрушечные!

Юров: (поворачиваясь к нему, несколько удивленно) – Ха! Да ты поэт!

Вакраков: (не без самодовольства) – Ну, есть немного, есть. Правда, честно говоря, я злой сегодня. Не с той ноги встал. Ещё этот козел в автобусе...

Юров: (поворачиваясь обратно, без интереса) – Что случилось?

Вакраков: – Еду сейчас в автобусе, к вам. Входит мужик, под пятьдесят. Чистенький, такой, опрятненький. Чемоданчик в руках и бумажка. Ну, сел напротив меня, уставился в бумажку. Вдруг слышу: подвывает тихонько. Так, про себя вполголоса. А-аа...у-ууу....ммм...а-аа... Думаю: сумасшедший, что ли? Потом присматриваюсь, бумажка этa – ноты. Старославянская вязь, в общем что-то церковное, какие-то песнопения. И вот едет этот старый пидор в автобусе, все на него пялятся, посмеиваются тихонько, а он ни на кого внимания не обращает и знай себе: а-а-а... у-у-у... и-и-и... Типа, разучить надо, времени, ****ь, у него больше нет. И всё это, знаешь, с чувством такой собственной важности, неприкасаемости, ну, типа, я настолько выше вас всех, что и внимания обращать не буду. У, б-лядь!

Юров: (морщась) – Перестань так материться, сколько раз уже...

Вакраков: – Ладно, неважно. Так вот, мне прямо чуть ли не до боли в затылке захотелось встать, вырвать у него этот листок и ногой по морде как зах... долбануть, б... Сволочь такая! Козёл старый! Ты понимаешь, меня даже не его высокомерие задело, не эта рожа надменная, а то, что он псалмы церковные в автобусе разучивает. На виду у всех! Ведь это же надо быть таким неверующим, таким, ну я не знаю, циничным, чтобы все эти дела – и в автобусе. От с-ссука!

Кики: – Не понимаю.

Юров: – Ты злобен, как собака. А самые злые собаки – цепные, помни это (в сторону) Как интересно, вот и мысль! Язык сам ведет... У меня и в мыслях не было цепной собакой закончить...

Вакраков: – Петь, ты меня знаешь, я никогда бы не стал просто от злости... Вот и Кики мне всегда говорила...

Кики: – Катерина...

Юров: (тихо) – Катерина...

Вакраков: – Вот и Катерина меня всегда упрекала, что зол, что часто говорю «ненавижу», но я ведь – я честно хочу себя вести, я...

Юров: (перебивает, грубо) – Когда начинаются все эти разговоры о честности, меня тошнит! Все! Хватит! Достал уже своими базарами! Иди кого-нибудь другого мучь!

Вакраков не отвечал. Просто молча сидел на диване. Зимнее солнце, которое так ему понравилось, уже совсем зашло, но зато вся квартира Юрова наполнилась бледно-розовым светом и действительно стала напоминать бумажный китайский фонарик изнутри. Пропали передний и задний планы, все теперь было освещено одинаково ровно и на кресле сзади уже никого не было. Вакраков поиграл желваками, внимательно разглядел муравья, ползущего по облезлому паркетному полу, аккуратно придавил его носком ботинка, наконец встал и подошел к Юрову. Закусив губу, положил руку ему на плечо. Юров не реагировал.

– Прости, – сказал Вакраков тихо и похлопал Юрова по плечу.

– Мелодрама, – пробормотал тот себе под нос, но Вакраков услышал и улыбнулся.

Вакраков: – Что пишешь? (читает, наклонясь к экрану) Я зачеркнул все что писал ранее... в круговороте мыслей, в их... м-м-м... последовательности... м-м-м... считаю: глубинно, – то есть глубиной души...

Юров: – Ты мне мешаешь.

Вакраков: – Прости. (Отходит) Что-то ты сегодня не в духе, Серый. Впрочем, я не обижаюсь. Я понимаю.

Юров: – Нет, просто... просто...

Вакраков: – Не обьясняй. Скажи лучше, что ты пишешь. Чтобы я не заглядывал. Надеюсь – не секрет?

Юров: – Да, вот, пьесу задумал. Нужно чем-нибудь заниматься. Я никогда не думал, что работа, та работа, которую я так ненавидел, будет настолько помогать. Ты представить себе не можешь... (Тише) Семь месяцев уже прошло...

Вакраков: – (подходя к окну и открывая его) – Перестань, Сергей, перестань...

Юров: - Прошло семь месяцев. Её уже семь месяцев как нет, а я вот сижу... Сижу здесь и пишу всякое дерьмо. Сижу и печатаю, как ни в чем не бывало. Как-то это все безсмысленно. Как будто все как раньше. Семь месяцев...

Вакраков: – Перестань, говорю.

Юров: – Интересно, за семь месяцев труп уже раскладывается полностью? Или что-то еще остается? Нет, наверное остается, кости там и...

Вакраков: (Кричит) – Да прекратишь же ты? Замолчи!

На несколько минут не воцаряется, но робко заполняет комнату тишина. Робко, потому что слышен шум улицы: машины, голоса, неясная музыка. В комнату медленно входит Катерина. На ней – полупрозрачная вуаль. Она одета во все красное. Она проходит в глубину сцены и молча садится на кресло. Вакраков, закрывает окно.

Вакраков: – Бр-рр! Что-то замерз! Ну и о чем же пьеса?

Юров: – Пьеса, Рак, не бывает о чем – нибудь. Пьеса, если только она действительно хороша – всегда только портрет автора – и ничего больше. Все эти действующие лица, с которыми я сражаюсь и которые сражаются со мной, их восклицания и речи, все эти ремарки: «встал», «сел», «подошел», «открыл окно» – суть просто детали моего лица, мои жесты, черты моего характера. Пьеса также отличается от, скажем, романа, как театр от кино. В театре живые люди в реальном времени говорят и двигаются и их разговоры и движения никогда не бывают одинаковыми. А кино – это целлюлоид. Впрочем, я говорю, как автор. Вероятно, читателю все представляется иначе...

Вакраков: – Нет, ну всё это понятно, философия, там и так далее. Но сюжет-то какой-нибудь должен ведь быть. Ты пойми, я не придираюсь, ты ведь знаешь я себя знатоком в этом деле не считаю (криво улыбается), но всё-таки сюжет ведь какой-нибудь должен быть, согласись... Не бывает пьесы без сюжета.

Юров: (тоже улыбается) – Конечно... Конечно есть сюжет. Сюжет очень простой: у бездарного писателя умирает жена, которую он любит. Вот и весь сюжет. Чего же еще?

Вакраков: (взволнованно) – Ты знаешь, Серый, так нельзя. Я, конечно, тебя понимаю, я тоже знал Кики...

Катерина: – Катерину...

Вакраков: – Прости... Катерину много лет и любил её, но так нельзя. Ты сидишь дома, даже подышать не выходишь, уткнулся в компьютер... Кому-нибудь станет легче от того как ты себя ведешь? Ки... Катерину уже не вернешь, ты сам это понимаешь. Ты должен смириться с этим и принять это как должное. Ни-че-го для неё больше сделать нельзя! Понимаешь? И теперь ты должен решить, что т ы будешь делать. Ты или продолжай жить или... или... уже кончай с собой, черт тебя дери! Я семь месяцев сюда прихожу и ты обязательно заводишь разговор на эту тему. И всё это в таком тоне... Ты хоть понимаешь, что ведешь себя как герой какого-то дешевого спектакля?

Юров: (живо) – А ты знаешь, Рак, я давно тебе хотел сказать, что чувствую себя... ты будешь смеяться, но я чувствую себя как будто на сцене. Представь, вот эта комната, в которой мы сейчас с тобой сидим, вот этот стол, этот стул, это все ненастоящее, это реквизит, работа художника оформителя. Там снаружи (показывает в сторону окна) ничего нет, там кулисы и рабочие сцены лениво поглядывают на нас, а там... там зал. Там сидят зрители. Сидят и смотрят как мы с тобой разговариваем, думают о чем-то своем, позёвывают. Некоторые забыли выключить телефон и он начинает пиликать в середине спектакля. Но самое интересное, это то, что мы с тобой это не мы, а актёры, которые проговаривают чужие слова, а после представления усталые идут домой. Представь себе на минутку, ну я понимаю, что глупости какие-то говорю сейчас, но представь себе на минутку, что все это так и есть! Неужели у тебя никогда такой мысли не возникало?

Вакраков: – Сергей... у тебя аж глаза загорелись...Я тебя не узнаю, что ты? Ну Сергей, очнись же наконец Ты вообще слышал что я тебе только что говорил? Ты меня пугаешь!

Юров: – Но самое главное – мне кажется, нет я уверен, что всё это время Катерина находится здесь. Я чувствую, что она здесь, она сидит где-нибудь в углу, обхватив колени – помнишь как она сидит?... сидела... – и слушает что мы говорим и зредка вставляет что-то...просто мы не слышим... мы не можем услышать, ведь мы...

Вакраков: (зажимает уши) – Не могу больше! (Кричит) Не могу! (вытаскивает из-за пазухи мобильный телефон и уходит, набирая номер)

Юров: – ...у нас уши забиты чем-то странным, напоминающим не вату а какой-то кисель, скорее. И чувствую последнее время, что этот кисель постепенно исчезает и что уши у меня как будто открываются, как после самолета. (Ухмыляется) Ишь, как я в роль вошел! Вот, блин! Как разошелся! Всегда у меня так: начинается все с какого-то бормотания, а кончается... кончается буквально за упокой. Впрочем, я не жалуюсь, чего мне жаловаться, я сам хотел достигнуть такого (насмешливо) эффэкта . Мне казалось, что это и есть самый естественный способ начала, начала любого произведения, когда слова не врываются к вам внезапно, как нагловатые родственники из деревни, а подкрадываются постепенно, незаметно набирают голос, сначала шепчут о чем-то своем, как будто непонятном, бессмысленном, валяются разбросанные там и сям, не подчиняясь обычным схемам, а потом, вдруг обретают смысл и вы вдруг понимаете, что в с е уже происходит. Я хотел достигнуть такого эффекта и, кажется, достигал! Однако, с некоторого времени, мне стали ненавистны подобные уловки. И я знаю почему...

(за сценой слышится шум, чьи-то голоса, среди которых различим голос Вакракова: «Сюда, сюда! Проходите.»)

...да потому что просто-напросто жизнь ворвалась...

(входит Вакраков, сопровождаемый тремя мужчинами в белых халатах)

Вакраков: (перебивает) – Петя, Петя, тут пришли за тобой. Давай, вставай, вставаа-а-ай, пойдем. Пойдем, Петя! (мужчины подходят к Юрову и становятся вокруг него)

Юров: (недоуменно) – Ты что же, Рак? Ты... ты санитаров мне привел? Да ты что совсем что ли ополоумел? (Обращаясь к мужчинам) Послушайте, здесь произошла какая-то... Рак, ты что серьёзно что ли?

Вакраков: – Петя, не шуми. Ну что тебе стоит сейчас встать и поехать вот с этими людьми? Просто встань и езжай. Тебя проверят, а если я ошибаюсь, приедешь назад и все тут. Нетрудно ведь!

Юров: – Да никуда я не поеду! Да никуда я не поеду! Вы что обалдели что ли? Что действительно решили что это театр?

Санитар Головченко: (обращаясь к Вакракову, вполголоса, фальцетом) – Я что-то не вижу чтобы он был буйный. И где переломанная мебель?

Вакраков: – (тихо) Сейчас, сейчас, ну что вы, не видите, что человек не в себе? (громче) Петя, ты сам говорил, что это всё пьеса, сам говорил, что все понарошку, нам это как бы кажется. Ну и чего тогда ты сейчас дёргаешься? Значит базары пустые водить мы можем, а за слова свои отвечать не можем? Тебе, Петя, уже пятьдесят два года, а ты ведешь себя, как вел всю жизнь: безответственно и похуистично. Ты мало того что сам свою жизнь разрушил, ты еще и Кики в могилу свел!

Катерина: – Катерину...

Юров: (вставая) – Что-о-оо? Что ты?...

Вакраков: – Думаешь я не знаю? Я всё знаю: и про Таню с третьего этажа и про Испанию, как ты там отличался... Ты думаешь она не догадывалась? Ведь это был ваш медовый месяц! Ведь это ты ей вскружил её дурную детскую башку: (передразнивает) «Поедем в Испанию, пусть это будет нашей корридой...»

Юров: – Я... ты... (стоит сжав кулаки)

Вакраков: – А ты всегда думал, что ты живешь один, что только ты имеешь значение, что все остальные – второстепенные статисты, как будто из твоих дешевых пьес! Кики для тебя была второстепенной статисткой, ты даже...

Юров кидается на Вакракова, валит его на пол и начинает душить, приговаривая: «Гнида, мразь, сколько раз тебе повторять: Катерина, она всегда для тебя была Катериной!» Санитары хватают Юрова, оттаскивают от Вакракова, молниеносно быстро нацепляют на него какое-то подобие смирительной рубашки и уводят прочь. Уже за кулисами слышен его хохот. Вакраков с трудом встает, отряхивает одежду, и садится на стул. Катерина медленно поднимается с дивана и вспокойно выходит. Вакраков провожает ее тяжелым взглядом, потом усмехается.

Вакраков: – Да, с этой сценой мы кажется немного того... переборщили. Слишком много драматизма. И вообще поставлена как-то неправдоподобно... Санитары прибежали через буквально минуту. Тут, бывает, часами ждешь. Ну, что делать, ничего... Ну ничего, ничего (обтирает лицо платком), там его быстро научат себя вести. Санаторий, ****ь! Хочу и буду ругаться! *****! Это тебе не твои писульки, где все герои разговаривают как сраные псевдоаристоктраты! Это тебе...(пододвигает к себе ноутбук) полюбуйтесь, понаписал, *****, сволочь! Печатал и печатал, как игрушка заведенная. Только все твои буквы, все предложения – насквозь фальшивые, пропитанные тобой, твоим гнусным духом, который пропитал всех нас, пропитал вообще все вокруг... отравил Катерину... (читает вслух) «Уже за кулисами слышен его хохот. Вакраков – (громко!) и меня сюда приплел!! - с трудом встает, отряхивает... м-м-м... на стул. Катерина медленно поднимается с дивана и спокойно выходит. Вакраков...м-м... тяжелым взглядом, потом усмехается.

Вакраков: – Да, с этой сценой мы кажется немного того... переборщили. Слишком много драматизма...ммм... пододвигает к себе ноутбук...м-м-м... читает...» Все! Прерывается на полуслове!

(Свет медленно затухает, и уже в темноте все еще слышен возмущенный голос Вакракова: «Свет медленно затихает.. На полуслове! Опять поленился закончить!.. Всё у него всегда так! Всегда, ****ь... Всегда!»)

2003-02-23