Жаркое лето 68-го...

Деревня Пача, куда время от времени ссылали нас с сеструхой, в шестидесятые годы прошлого столетия была... Хм, была. А какой - не помню... Да и откуда мне помнить, какой он была, когда я был там в шестидесятые всего пару раз?

Первый раз в полной бессознанке - длинные звездные ночи, заплывшие льдом и разрисованные инеем окна, бабка, окутанная облаком пара, вносящая с мороза в избу охапку березовых поленьев, и ремень, перетягивающий мою шубку всместе с навьюченным платком, так что голова поворачиваласть только вместе с организмом, и неизменный диалог у колодца с напиранием на "о":

- Смотрит-ко, городской-то вышагиват - ну ровно большой! Поди
Кузьминишны внук! Ты чёй будёшь-то, молодец?

- Мамин (шмыг, шмыг) и папин...

- А здесь-то у кого? Поди не у мамки?

- У бабушки.

- А бабушку-то как звать, не Кузьминишна?

- Баба Аня.

- Ну, я ж говорю, Кузьминишны внучок-то! Старшая, видать, из Ленинграда привезла. А у Вальки-то, у младшой, мала еще, одну-то остовлять...

Второй раз я побывал там в солидном возрасте, мне уже исполнилось шесть.
Сеструха, Олька, была совсем еще глупая тогда, на девять месяцев меня моложе. Вздорная девица, должен сказать! Хоть и повыше на несколько сантиметров. Ей было пять, а спорила и рассуждала она, как-будто взрослая уже! И ну ни в чем не слушалась! Лупил я ее тогда, помню, больно - жизни учил, и вообще. Чтобы знала свое место, салага...

Вспомнил. Деревня Пача в шестидесятые годы прошлого столетия была хорошая. Вот. Но скучная, очень. С деревенскими можно было разве что подраться, больше они ничего не умели. Потом курить еще, правда, научились и материться, сплевывая сквозь зубы, но это было позже, уже в семидесятых. А городских, кроме меня и сеструхи моей череповецкой, больше никого не было...

Мы жарились на солнышке, объедались малиной и медом, катались на лошадях без седла (я), купались в пруду, хныкали по всякому поводу (Олька), переругивались, строили в песке города, гонялись за Муркой, когда она притаскивала из чулана мыша, и скучали по городу.
Каждый по своему. По маме с папой, по детскосадовским и дворовым друзьям, по коту Тишке и по двум хомякам, безымянным, которых я приказал строго настрого беречь от соседской Эльски (хищницы неведомых кровей, вредной, как ее хозяин). По бабушке - по городской бабушке, с подарками и сладостями. По...

В общем, много еще чему по, когда к бабе Мане из соседней избы на две недели привезли Ромку, семилетнего второклассника. То есть первый класс он уже закончил, и его перевели во второй, а значит, был второклассником. Который мгновенно стал среди нас вожаком, как единственный, имеющий хоть какое-то образование. И который за две недели полностью перевернул мое глупое, наивное мировоззрение...

Ромкиных родителей я никогда не видел. В тот день к нам с утра зашла баба Маня - противная струха, любившая жаловаться на поясницу, сыновей, соседей и на то, что ее никто никогда не слушает - и сказала:

- Вчерась Ромку, внучка мого, с Череповца привезли. Так я ему к вам велю идти-то. Неча одному-то дома хороводиться...

Он вскоре и появился. Во дворе. В летней шляпе (сложеной корабликом газете), шортах, сандалях на босу ногу и хитроватой улыбкой на всегда прищуренных, оттого узких, холодных, светло-глубых глазках.

- Привет! - сказал он, не теряя времени. - Пошли, чего покажу!

И повел нас смотреть, как его бабка в одиночку пьет и разговаривает с телевизором.

Стискивая зубы, чтоб не рассмеяться, мы висели, вцепившись пальцами в подоконник, прыскали от смеха и по очереди валились вниз, но баба Маня ничего не слышала из-за орущего телевизора, где показывали посевную (или уборочную?), а только бубнила себе под нос так, что до нас долетали обрывки фраз, комментируя все, что видела на экране:

- От же ж штука... Комбайн называется... Это ж сколько он родине зерна намолОтить-то! Полны зокрома, небось... А комбойнёр-то - веснушчатой токой, улыбчовой... На Ваську мого мордой похож... Да-а... Эх, Васенька... Видал бы ты Ромку-т нашого, весь в тебя ведь пошол, кросавчик... Совсем, окоянный, родителей-то не слушаеца, а мне, старой, и вовсе недогляд. Убежит куда с утра, так и ищи-свищи его потом...

Ромка чаще всех срывался вниз и бесшумно ржал, бессильно прислонясь к горящей от солнца бревенчатой стене избы. А я стоял и с любопытством вертел головой. Я смотрел. Как в телевизоре сменяют друг друга картинки. Как Олька, выпучив огромные глазюки, смотрит в телевизор, совершенно не замечая бабку. Как бабка, выщурив подслеповатые глазюки, смотрит в телевизор, совершенно не замечая Ольку. Как Ромка - только что не катается по земле и ржет неизвестно над чем. И как я пытаюсь понять, что же мне во всем этом так не нравится...

Иногда мы ходили гулять в лес. Это по дороге метров пятьсот, за ферму, где мы разживались вкусным коровьим комбикормом... а ведь забыл, как назывется - который сосали и жевали как деликатес - и налево, в березовую рощу. Иногда купались в пруду, прыгая в воду со спускающегося к самой воде плетня. А однажды залезли на какой-то пустующий сеновал.

Это был огромный сарай с диагональными балками, подпирающими стены и крышу. На одной из них, под самым верхом, мы увидели гнездо. Кажется, голубинное. И в нем трех птенцов.
Ромка тут же схватил палку и крикнул: - Спорим, я первый попаду! - И швырнул ее в гнездо. Промазал - палка пролетела мимо и ударилась об стену.

Сеструха безучастно смотрела по сторонам, жуя во рту соломинку и отсвечивая яркими бантами в залитом солнцем проеме ворот.
Ромка побежал за брошенной палкой.

- Не надо, Ром! - попросил я. - Они же живые.

- Дурак, птицы глупые! Они ничего не понимают! - Он прицелился для нового броска. - И ничего не чувствуют.

Бросок оказался удачным. Гнездо упало вниз, птенцы вывалились из него и шлепнулись рядом - желтые комочки с бессмысленными глазами и беззвучно полуоткрытыми, полупрозрачными клювами. Ромка подошел и с размаху топнул сандалем на одного из них. Тот сразу сплющился, превращаясь в мокроватое пятно. Из которого выглядывал все тот же бессмысленный глаз. Глаз, так ничего и не успевший толком увидеть в этой жизни.

- Не трогай птенцов, что они тебе сделали!

Крикнул я почти в истерике и попытался его оттолкнуть. Но Ромка сразу задрал подбородок, напоминая, кто из нас учится в школе, а кто еще даже за партой не сидел. Переть против такого аргумента я был совершенно не в состоянии.

Я шумно дышал, пытаясь усилием остановить наворачивающиеся слезы. И с ужасом смотрел, как он поднимает ногу над вторым цыпленком.

Олька со смехом унеслась за какой-то бабочкой.

Решение пришло ко мне в один миг. Наклонившись, я схватил третьего птенца и сунул себе под майку.

- Этот мой! - крикнул я.

- Дай сюда! - приказал Ромка.

- Не дам. Из трех один - мой. Я его домой отнесу и буду за ним ухаживать.

- Дурак, он все-равно подохнет! Отдай по-хорошему!

- Не отдам!

Я развернулся и быстрым, как только мог, шагом пошел к дому. Крикнул на ходу: - Олька, пошли домой!

Дом был уже близко, когда Ромка, шедший сзади, окрикнул меня.

- Постой! Я хочу тебе кое-что сказать...

Я остановился и повернулся к нему.

- Ну?

- Слушай, ты еще выйдешь сегодня гулять?

Подошел вплотную и вдруг протянул руку к моей майке. Потом отдернул ее и отскочил в сторону, с кривой ухмылкой.
Я на всю жизнь запомнил эту ухмылку, и позже ни разу не ошибся в людях, если видел ее на лице.

Ромка вприрыжку поскакал к своему дому, но на полпути остановился и крикнул мне:

- Можешь выкинуть своего птенца, он уже подох!

Оттянув ворот майки я заглянул внутрь: птенец - желтенький, кругленький - все так же спокойно сидел, пригревшись у моего живота.

- А вот и нет! - крикнул я в ответ. - Он живой! Живой!

И побежал к дому.

Баба Аня накрывала на стол - доставала из печи чугунки с дымящейся молодой картошкой и ароматными деревенскими щами, мыла зелень с огорода, расставляла чистые тарелки.

Я никогда не мог назвать ее "бабушкой". Бабушка у меня была всегда одна - папина мама, с которой мы вместе жили в городе. А бабу Аню, в отличие от своей сестры, я называл только на "вы". Ей это, кончено, не очень нравилось, но я перешагнуть через себя не мог.
Не знаю, чего вдруг вспомнилось...

Мы ввалились в избу, как всегда черные, грязные, в пыли с головы до пят, и принялись наперебой рассказывать, кто что видел. Олька все норовила нажаловаться, что я ее обижал, а я рассказал про Ромку, про сарай и про гнездо.

- А одного птенца я спас! - гордо заявил я в конце и, достав счастливца из-за пазухи, положил на стол.

Но птенец как лег на него желтым шариком, так и остался лежать, свесив голову набок и не шелохнувшись.

Я подул в его приоткрытый клюв и черненькие полузакрытые глаза. Пушок на тельце пошел волной, но птенец не реагировал. Взяв на руки, я осмотрел крошечное тельце - под левым крылом фиолетовым кровоподтеком обозначился безжалостный ромкин палец.

Несколько дней мы не разговаривали. Ромка играл во дворе с сеструхой, а я читал роман "Эмигрант", про тяжелую жизнь американских штрекбрейхеров. Единственную книгу, случайно оказавшуюся в избе (оставил кто-то из сезонников-постояльцев). На душе у меня было скверно. Мертвые цыплята таращились на меня своими пуговками, и... на Ромку я смотреть не хотел, не то, что пойти с ним играть.

Но время берет свое. Книга оказалась прочитаной, прошедшие несколько дней укрыли, словно за далекими горами, неприятный случай, и вскоре мы опять играли втроем. В шесть лет трудно долго сохранять постоянство...


Мурка окотилась. Шесть голых слепых котят карабкались друг на друга и скреблись о стенки ведра. Ничего не понимая, но чувствуя, что их покрытым веками-пленками глазам никогда не суждено открыться. Баба Аня несла их топить, о чем не задумываясь и сообщила нам со всей своей незатейливой деревенской прямотой.

- Давайте мы их утопим! - Вызвался Ромка и подбежав стал с интересом заглядывать в ведро.

- Сумеете ли? - с сомнением покачала головой баба Аня.

- Сумее-ем! - оптимистично заорал Ромка, выхватывая из ее рук ведро. - Айда на пруд! - крикнул он нам.

Машинально, даже не задумываясь о чем идет речь, мы побежали вслед за ним. Сеструха как всегда сверкая бантами и глазищами, и не понимая что происходит, а я - со смесью страха, жалости и любопытства. Я как-то слышал уже, что слепых котят топят, пока они ничего не соображают. Да и Ромка не раз говорил, что они ничего не чувствуют, и нечего их жалеть.
Но все же, все же. Слышать - одно, а увидеть своими глазами - другое.

Ромка однако не побежад на пруд. Возле своего дома он резко свернул во двор и заорал:

- Я придумал новую игру! Мы будем расстреливать фашистов!

Забежал за дом - туда, где находилась глухая бревенчатая стена без окон и дверей - поставил ведро на землю и достал одного котенка, беззвучно открывающего розовый беззубый рот.

- Смерть немецким оккупантам! - провозгласил он и швырнул его метров с пяти об стену. Котенок глухо стукнулся и отскочив упал вниз.

Ромка подбежал и пнул его ногой.

- Один готов! Следующий!

Он схватил второго котенка и так же, со всей силы, швырнул об стену.

- Есть! Ага-а-а, знай наших!

И обратился ко мне:

- Видал? Даже не пикнули. Они не чувствуют ничего, им не больно... На!
 Следующего котенка он протянул мне - маленького, размером с мышь, черненького с белыми пятнами на груди и лапах.

- Только кидай со всей силы!

Котенок затих и не шевелился, как-будто уже мертвый. Только одна лапка шевельнулась в воздухе, распялив в стороны коготки, да так и осталась нелепо торчать, словно он забыл, что намеревался сделать.

- Бросай!

Как под гипнозом, я молча размахнулся и со всей силы швырнул тельце в стену. Я кожей почувствовал, как котенок врезается в нее и падает, оглушенный.

- Слу-ушай, - закричал я, вдруг поняв, - они же живы! Они только оглушены! Их топить надо было, а не об стенку кидать!!

Ромка почесал пятерней стриженый затылок. но сразу нашелся:

- Фигня! Мы их сейчас закопаем.

Через минуту он уже кидал котят в небольшое углубление в земле, вырытое тут же, возле дома. Присыпав землей и прихлопав плашмя лопатой, он для уверенности еще потоптался сандалями на месте захоронения.

- Все, теперь точно дохлые... Пошли, скажем, что утопили.

- Так мы же их не утопили... - начал было я, но Ромка не дал договорить.

- Утопили, закопали - какая разница? - перебил меня он. - Главное, избавились!

Подхватив ведро, он побежал впереди всех докладывать о выполненной задаче.

- Ай-да молодцы! - похвалила баба Аня. Поинтересовалась: - Сразу утопли-то?

- Сра-азу! - поспешил ответить Ромка и повернулся ко мне, не давая мне ответить:

- Побёгли на пруд купаться!


***

Вскоре за Ромкой приехали родители и забрали в город. А потом лето кончилось, и нас с сестрой тоже позабирали. Больше я его никогда не видел.

Ольга, правда, позже несколько раз с ним пересекалась, а лет десять тому назад позвонила и рассказывала, что опять случайно встретила. Он теперь в учереждении одном, исправительном, работает - наркоманам уколы ставит. Череповец город маленький...

Сколько же лет с тех пор минуло? Больше тридцати. Я никому и никогда не рассказывал про Ромку. Только маме сказал тогда: "Гад он..." И все. Объяснять ничего не стал. Но до сих пор, когда я вижу ту ухмылку, у меня начинают чесаться кулаки.