незаконченное лето. Не совсем дописанная повесть

Хочешь знать, как всё это было?
А. Ахм.


Цыганская страсть разлуки –
Чуть встретишься – уж рвёшься прочь.
Я лицо уронила в руки,
И думаю, глядя в ночь:
Никто в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть,
Как сами себе верны.
М. Цвет.


Окна вожатской настежь, подоконник во вчерашних свечных огарках. Сладко. После завтрака был дождь.
Надо убрать из-под кровати вчерашние и позавчерашние бутылки. Потом поведу отряд на пляж.
Солнце укладывается на пол коридора оранжевыми браслетами, вообще вся длинная веранда затоплена до потолка раствором солнечного сока или апельсинового света. В дверном проёме мелко позванивают японские колокольчики, кажется, их раскачивает не ветер, а Солнце. Зеваю.
Самое лучшее сейчас бы – упасть в постель, как в пропасть, и не вставать часов так пятнадцать – сколько хватит терпения спать, но…
Сзади, со стороны окон какая-то возня, поворачиваю шарнирную голову: на крашенном горбатом подоконнике по-турецки сидит… Кто это? Худощавый смуглый мальчишка, нет, скорее юноша со свирепо-смешным выражением тонкого лица. В руках  - пакет с яблочными пряниками… Хм, наглец… Улыбаюсь.
- Кто ты? Привет.
- Шахид. Хотите пряник? Вы – Алиса Юрьевна? То есть Алиса. Меня Жанна прислала. За сигаретами. И вообще, зовёт Вас… Тебя? Покурить.
- Иду. Поболтайся пока на отряде, посмотри, чтобы мои орлы корпус не спалили, хоккей? А пряник давай. Только я вообще-то вишнёвую начинку люблю. На будущее.
- А я думал, я с вами…
- Индюк тоже думал, а что с ним стало? Успеешь ещё накуриться… Кстати, и со мной тоже. А с подоконника слезь. Вот, кофе. Будешь? Залезай. Под кроватью – пиво. Всё.
Пока он перелезал через стол, вплотную придвинутый к окну, я уже шмыгнула в коридор, быстро пробежала громадную застеклённую веранду, длинной во весь корпус, спрыгнула с крыльца… На ходу нащупала в кармане пачку, и сейчас же увидела стоящую на дорожке Жанку. Она стояла на тропинке между высоченных сосен – тоненькие руки, выцветшая футболка, крашенные кудряшки – вся в лучах. Улыбаемся друг другу. ОТ настроения наперегонки бежим за клуб на нашу скамейку – всё ещё белую, несмотря на смену дождей и жары. Здесь всё покрашено или в белый или в тёмно – зелёный цвет. Только корпуса разноцветные. Но, не важно.
Добегаем почти одновременно, плюхаемся на скамейку.
- Жанна, в магазин надо. Кто пойдёт?
- Ага, надо. В падлу.
- А курить не в падлу? И я есть хочу. Вафли. И пива надо.
- О, ди-джея пошлём. Он сходит, точно.
- Это кто? Я его не видела. Тот, что ли, которого ты ко мне заслала?
- Он самый. Смешной… Телёнок какой-то. Твой, кстати, ровесник. В гости приехал, к Никитосу вроде. А со второй смены работать будет. Я вчера с ними на пляже пианствовала. Тебя ждали. Ты ж у нас прославленный водкохлёб.
Расплавленное жёлтое стекло воздуха дрожит над дорожкой, гипсовым вазоном с цветами, шишками, перемешанными с песком и выступающими из земли корнями. Кажется, слышно, как палит солнце. Майка приклеилась к спине, а завитки волос к затылку. Время и воздух текут в ноздри растопленной карамелью. Отвечать Жанне  - лень. Стряхивать пепел тоже лень. Даже дышать – лень.  Сидя на скамейке, мы впадаем в оцепенение. Докуриваем молча, и молча расходимся.
В корпусе, оказывается, намного прохладнее.
Наглец сидит теперь с ногами на моей постели, засыпав её пряничными крошками и листает, мой фотоальбом.
 Поднимает голову:
- Эт кто? Жених? Муж?
- Знакомый. А что?
- Так. Хорош.
- Значит, типа, одобряешь…
Смеюсь. А что ещё делать.

Июнь был дождливым, мышино-серым, холодным. Влажный воздух, четырёхчасовой утренний туман, мокрые антенны сосен… Вечно тащишься напрямик,  по назойливой траве -  ноги в голубых клешах тёмных по колено,
насквозь пропитавшихся водой, облеплены мелким озёрным песком и спорами луговых растений. В любимых кедах, одетых на босу ногу – безжалостно хлюпает. Капюшон серой, как небо, куртки не спасает: уложенные дождём пряди, намертво прилипли ко лбу. И непреходящий, назойливый, отвратительный насморк – главная примета июня.
День, как всегда проходил в клубе. Пещерный сумрак, крикливые плакаты, раздолбанные стулья и естественно, неизвестно с когда, нестираный занавес. Сижу на краю сцены, неизбежно засыпаю. Чего-то репетируем. В три уха сразу (левое, правое и среднее) орёт ленинградский «Терминатор». Весь отряд бросает сочувственные взгляды – они всё утро обсуждали, что в половину седьмого утра меня на отряде ещё не было. Хорошие у меня всё-таки дети. Сволочи, конечно. Как и любые люди.