Попутчик

Юркий лори — утренний грузовичок предместной коммуны оказался на по-верку широкофюзеляжным увальнем, за баранкой которого сидела вечно не-уемная Клод.
Она была в скором преддверии бальзаковского возраста, носила гороховую жилетку и кепи, и в цвет им же — блузон, краги, лосины. Ни единой выбивки из предписанной гаммы, ни одной лишней детали. Пружинистые формы, пружинистая походка, пружинистые заколки на пружинистых локонах волос. Одним словом, умеющая и за себя постоять, и за перевозимых в Город по-путчиков.
С попутчиками Клод никогда не была откровенна и ни разу не вела душеспа-сительный треп. Никаких курсов дорожных исповедников и душевных ис-топников для этого не заканчивала. Не до того было прежде. А теперь и по-давно не до того.
С недавних недобрых пор на городских въездах стояли то кордоны, то разъ-езды, то блокпосты. И не понять даже зачем. Ведь зачем, в самом деле, когда в самом Городе дичайшая ти-ши-на!
А может именно потому, что...
Но это её не касается. Как не касается никаких попутчиков её собственная прическа с начесом. Не начес, а шаровая молния в рыжевато-огненных воло-сах. Чуть что не так в окружающем мире — полыхнёт шаровая молния, и, в довершение, хранящая её в себе, но тщательно скрываемая прической, и сама Клод.
А из-за чего?
Хотя бы из-за цвета своей гороховой униформы, так как водилам утренних грузовичков строго предписано облачать тела в этот цвет — надлежаще не раздражающий общественное мнение, а там, пусть бы и в одном только ис-поднем, но только в дозволенной горчично-гороховой тональности.
Зато к цвету волос претензий не предъявляют, если только они ещё от рож-дения выбились из предписанной цветовой гаммы. Вот Клод и гордится тем, что сама она огненно-рыжая на всей этой шутовской гороховой манной каше.
Попутчиков в город предписано брать. Не задавая вопросов. По первому тре-бованию, чтобы ни единого пешего по направлению в Город не шлялось. Шлагбаумы на блокпостах, ещё какие-то идиотские вертушки, весовые, ска-нерные с лазерными примочками и прочими новейшими ухищрениями.
И всё для того, чтобы ни пеший, ни конный.
Знай себе, крути баранку, правь в заданном направлении и ни о чём больше не думай. На станции прибытия всем строго предлагают выйти из грузовичка — кузов с продукцией зеленщиков тут же выгружают и через придирчивые сортировочные отправляют в центральный распределитель, а пассажирам беспрекословно навязчиво предлагают пройти в Центр развлечений, где раз-влекают часами, предлагая тысячи аттракционов, но только без права выхода на территорию Города. В Городе введено круглосуточное комендантское время.
В тот же час натруженный грузовичок с такими же гороховыми собратьями безропотно погружается на железнодорожную платформу и отправляется во-свояси.
Вечерний конвейер развозок осуществляет его коричневый собрат с иже ему подобными. Развоз начинается с пяти вечера и осуществляется до пяти утра. С первыми петухами за баранку берётся Клод и те, кто вынужден ошиваться (проклиная порядки), наравне с попутчиками в бездонном Центре продуман-ных развлечений.
С пяти утра наступает время Клод и она вновь за рулём — с ветром в причес-ке, с песенкой в голове, с радушным гостеприимством утренней феи в уни-форме горохового шута, предписанного ей свыше. Ат, чёрт!..
Попутчики...
Иногда их видишь в последний раз.
Редко кто из них дотягивает до ранга государственных преступников. Чаще это либо правдоискатели, либо далекие от политики бомжи. Миляги без оп-ределённого места жительства. Или бичи — бывшие интеллигентные люди из безликих поколений “дворников и сторожей”.
А ещё барды и инфантильные дурищи с холщовыми ксивниками и в выно-шенном котоновом хламье придорожном (та ещё публика), и споют, и рас-скажут, и выпьют, и прослезятся.
А уж если начнут показывать раны да говорить о постигших их злоключени-ях, то уж и за живое возьмут. Да только депортируют их обычно из пункта Б в пункт А без оглядки на заскоки да пунктики, дабы с утра они вновь всё на-чинали в охотку.
Однако из пункта А по второму кругу выходят уже немногие. Ведь сразу по приезде в Город всех их отправляют в залы пищевых аттракционов, где за каждый глоток колы, за каждый кусок чизбургера, за каждый пончик с горо-хом требуется платить избыточной верткостью, сноровкой и сообразительно-стью, избытком элементарной физической силы. Но поскольку большинство прибывших изнеможенные и усталые, то вытягивают через такие расклады немногие.
А из пункта В — в пункт Д прошедших перечисляют по пальцам. Ведь, на-пример, требуется по раскаленному песку на дистанцию тридцать метров пронести коромысло с двумя вёдрами, наполненными по венчики высокоок-тановым бензином. Чуть выплеск из ведра, как бензин тут же мгновенно вспыхивает и лижет испытуемому голые пятки. Победителю предлагается традиционно-разминочный стакан пепси-колы. Либо кока-колы. На выбор…
Выбирают, однако, немногие. Остальных с разной степенью ожога немедля выносят в травмпункт. С этими всё. Их судьбы более никого не волнуют. В лучшем случае их вылечат и занесут в реестр госдолжников, из которого они уже не вырвутся никогда. В худшем — они просто умрут от ожогов и будут кремированы в номерном крематории, откуда их пепел вывезут коричневыми грузовичками за Город для высыпки на Терриконы Забвенья, опоясывающие дальние городские предместья.
Те немногие, кто пройдёт столь непростую разминку, последуют на турни-кетный слалом, вся суть которого сводится к тому, чтобы от самого низкого турника постепенно и настойчиво перебираться на всё более и более высо-кие, не смотря вниз, не смущаясь всё более и более возрастающего проёма между поддоном игротеки и очередной перекладиной, чтобы от внезапно возникшего головокружения не сорваться на этот относительно мягкий под-дон поверженным с круто поврежденными связками.
При этом (по замыслу устроителей аттракциона) перекладины турников по-всеместно смазаны густым оливковым маслом. Многие неискушенные ста-раются слизывать сей полезный, но скользкий натурпродукт, но за каждым новым прикосновением к перекладине языком сами перекладины все более и более накалялись от допустимой температуры до невыносимой жары. К та-кой перекладине было невозможно прикоснуться, но не прошедшие до конца этот аттракцион не получали заветного гамбургера, внутри которого можно было обнаружить даже номерок на освежающий душ…
Но и здесь никто не был вправе рассчитывать на допущение к себе хотя бы малейшей терпимости. Бомжи были Городом нетерпимы, непереносимы, а посему в городские пределы недопустимы. Город их однажды просто изжил и обретать вновь был отнюдь не намерен.
Именно поэтому даже тех, кого не остановит столь категорично требуемый всеми предписаниями душ — не обварит и не обледенит в столь весёлом разминочном своенравии ожидали многочасовые тяжкие сновидения с вве-денными в мозги электродами, источавшими жуткую психоделическую ка-кофонию параноидальных авторов из числа тех, кто прошёл всё до конца.
Они-то и становились обладателями всяческих бесполезных гран-при по раз-личным идиотским номинациям в черте Центра развлечений, которая стано-вилась для них чертой оседлости и смыслом всего дальнейшего существова-ния.
Прочих, несостоявшихся, не прошедших ежедневно с пяти вечера до пяти утра, депортировали в пункты А либо госпитализировали прямо за пунктом Е, либо увозили в зольные отвалы на Терриконы Забвения. Так было предна-чертано существующим порядком вещей.
Большинство из депортированных более никогда не выходили на трассу, ве-дущую в утренний Город, полный искушений и надежд, о несбыточности ко-торых они знали отныне не голословно. Они шли в поднаем к трудолюбивым огородникам либо становились мелкими перекупщиками у зеленщиков. Тем и жили. Искалеченные и притихшие…
Каким же должно было быть положение Клод, смей она напрямую смело и честно заговорить с кем-нибудь из бомжей, людей собою же от жизни опу-щенных с протекторами в ушах, поскольку доходили до них уже не слова, а только понимаемые бомжами подтексты. Эти подтексты сидевшая за баран-кой годами трудяга Клод натурально не ведала, и оттого ничем уже им по-мочь не могла. Смей бы она заговорить с попутчиками из бомжей.
Тех, кто уже прошёл проклятые аттракционы, не следует спрашивать о чув-стве безнадежности, тем, кому ещё только предстоит пройти аттракционы впервые, — не следует дарить надежду.
Чуть сложнее с правдоискателями. У этих их обычно подзаборная правда на-чертана прямо на лбу. В Центре аттракционов их так вот прямо в лоб и спра-шивают: “Какой-с правды желаете?” Правдолюбы и правдоверы начинают вещать.
Тут-то им и предлагают по методу оратора Цицерона набрать в рот камней придорожных, а над плечом — левым ли, правым ли (по выбору) навесить острый дамоклов меч, а несогласных проорать о своём видении правды под всё ту же какофонию внешних звуков просто, зло и неласково кладут на ат-тракционное прокрустово ложе, где если и не усекают ни ног, ни головы, то вполне прочно дают почувствовать, как это делается при стеснённых жиз-ненных обстоятельствами с прочими...
Иногда внезапно можно угодить и во прочие и тогда прости-прощай всё то, что имел, что смел и чем дорожил. Воистину, за что боролись, на то напоро-лись. А мосье Гильотен был весьма и весьма щепетилен, хоть и сам не уберёг головы...
И летят головы, и корнаются ноги. Их-то и увозят в полиэтиленовых мешках в ночные загородные кошмары (по традиции, уже даже не для высыпки на Терриконы Забвенья, а в излучины древних высохших рек) каурые да чёрные (хоть при выплеске фар одиозно-коричневые) вечерние грузовички, с мрач-новатыми водителями которых сама Клод не пересекалась ни разу…
Государственных же преступников обнаруживала особая молчаливость. Она угнетала. От неё дико ломило в висках и однажды она испепеляла. Клод даже казалось, что все эти преступники скорее и прежде — государственные само-убийцы. Ведь изначально все их попытки были тщетны, а они сами обрече-ны. Их встречали с ухмылкой на первом же подъездном к Городу КПП.
По прибытии в Город им сразу на выбор предлагался расстрел, пожизненная каторга либо акт самосожжения с демонстрацией на тридцатом ночном на-циональном шоу-канале (при обычно разрешенных системой двадцати девя-ти).
Тем не менее, многие обречённые экс-политики и ошельмованные системой уставшие диссиденты предпочли именно такой аттракцион, и поэтому чисто аттракционным пожарным в Городе обычно работы хватало…
Сама Клод испытывала к предлагаемым аттракционам двойственное чувство: они липко сжимали, опекали собой и, в конечном счёте, убивали её безлич-ное время, лишали надежды вырваться из однажды заведённого порочного круга, по которому из возраста в возраст перетекала она как некая вязкая не-валяшка: из возраста Крысы в возраст Кабана, из возраста Кабана в возраст Собаки, из возраста Собаки в возраст Змеи...
Аттракционы, которые ей самой предлагались, были лишены всякого смыс-ла. Клод могла часами лицезреть мелькающую с многочисленных мониторов огромную видеодискотеку, она даже могла тут же параллельно с просмотром в чисто виртуальном измерении поработать ди-джеем, помотылять, куролеся, разноцветные рычажки всяческих микшеров, в том числе и оказаться на три-дцатом канале, на котором поочередно с маниакальным пристрастием само-сжигались суматики, которых она узнавала и нет, припоминая исподволь, как давала тому или иному обречённому прикурить и не допускала, чтобы такой вот взял себе и облапил её от безобразной тоски и искорёженных чувств в своём несоосном с её собственным инореальном перекошенном мире. В ми-ре, далёком от происходящего с Клод повседневного неприсутствия...
Нет, определённо, именно обшаривание, беззлобное, но липкое утреннее об-шаривание её свежих утренних форм многим ещё как помогало! Многие го-товы были даже сойти на трассу, хотя, в конечном счёте, утренняя дорога всегда вела только в одном направлении, а на её обочинах специально обу-ченные дорожные стрелки, профессиональные снайперы, буднично отстре-ливали оторвавшихся от дорожного полотна, либо внезапно поворотивших назад. Выбирать поэтому не приходилось. Ни самой Клод, ни её странным попутчикам…
Вот и терпела, потому, что не знала, кому это взбрело в голову облобызать ли, облапить ли её бесконечно бабье — трепетно-податливое естество. Кому вдруг в очередной раз пришла неумная мысль так вот запросто отнивелиро-вать Клод до уровня дорожного полотна?..
А дорожным полотном она никогда быть ещё не желала. Не смела, а значит и не могла. И поэтому в разгрёб своей шофёрской руки била непременно по роже, но из кабины обидчиков не выбрасывала, ибо на полотне были и били прямо в упор выброшенных на полотно снайперы, судить которых она не же-лала.
Впрочем, сегодня в кабину подсели двое. Он и она. Они не принадлежали к известным ей разновидностям: бичей, бомжей, правдоискателей, политиче-ских преступников и утренних дальнобойщиков-сумасшедших.
Это были влюблённые. Они просто решили выбраться в давно забытое в стране свадебное путешествие. И это с ней! И это утренним рейсом для обре-чённых? Что могло ожидать их по прибытии в Город, в Центр карательных аттракционов, Клод знала.
Аттракционы для сумасшедших были крайне опасны. Нормальным зеленщи-кам и гробовщикам в это время следовало либо тихо дремать, либо молиться, либо лениво мочиться на грядки, где ещё с утра были увезенные в город све-жие овощи. Одним словом, удобрять, чтобы самим не угодить в удобрение…
Клод молча стиснула зубы. Она вдруг узнала холёный бобрик причёски влюблённого. Когда-то прежде он много, но безуспешно писал.
Теперь же он писал значительно реже, но зато весьма и весьма. А его воз-любленная рисовала. Рисовала собственные воспоминаний из прошлых жиз-ней.
Конечно же, на шелке в стиле батик и, что даже невероятно, но на настоящем папирусе, тайну изготовления которого она свято и бережно узнавала в себе сквозь сны.
Конечно же, что рисовала избранница не утренние грузовички, да и сам по-жилой, но статный любовник привык писать не о них. Оба были счастливы. Их ещё не омрачали совместные бесцельные воспоминания. Они были наме-рены осуществляться, они были призваны жить…
Клод хорошо помнила неписаные правила странных дорожных историй. Она точно знала, что сейчас к ним в широкофюзеляжную кабину грузовичка не-пременно подсядет четвёртый, чья функция — разделять. Разделять миры, разрывать влюблённых, раздваивать человечество.
Так и произошло. Он мог быть кем угодно, но был именно тем, кого Клод предчувствовала. Она не имела права не остановить грузовик. Таковы были правила игры в отточенную по обкатанному сценарию внезапную дорожную смерть.
Прямо на ходу он вырвал тело молодой женщины из объятий влюблённого и вместе с ней выпал в придорожный кювет. Туда, где стреляли. На месте. Без предупреждения.
Теперь Клод стало ясно, что и он не избежит участи политического преступ-ника. И тут Клод впервые резко затормозила. Огненный шар вырвался из пределов контура её пышных волос. Он ударил столь бесцеремонно похи-тившего девушку попутчика прямо по контуру удаляющегося силуэта.
Вспыхнул огненный столб на месте заживо осуждённого. Расстроенная Клод нервно выбросила надломленный пропеллер рук на непослушную нынче ба-ранку…
В то утро, как видно, так поступили многие. Ибо пришла весна, а с ней — неукротимое половодье чувств, а с ними — любовь, которую нельзя было не осудить, не предать.
Система карающих аттракционов рухнула, и по дороге от Города спешно и налегке, наперегонки и вприпрыжку побежали вчерашние Кукольники, не дожидаясь времени вечерних карательных автомобилей, с презренными во-дителями которых брезгливая Клод так никогда и не зналась.
А что до обочин дороги, то по направлению к Городу и из него же навстречу по простым делам человечьим заспешили влюблённые — вчерашние бомжи и чудаки, обреченные и их неумолимые судьи, жертвы системы и её палачи.
И только Клод больше никуда не спешила, а остервенело рвала на себе горо-ховые краги и кепи, блузон, жилетку, лосины...
Ей ещё только предстояло жить, любить и рулить. В любое время и в любом направлении.
сентябрь 1999 г.

ИДЕАЛИСТИЧЕСКИЙ ВЫХОД ИЗ ВСЕОБЩЕГО СВИНСТВА
(РЕЦЕНЗИЯ НА РАССКАЗ «ПОПУТЧИК» ВЕЛЕ ШТЫЛВЕЛДА, 1999Г.)
Вообще-то я не мастер лепить «ярлыки» (оставляю эту честь профессиональ-ным критикам), однако написанный в 1999 году рассказ киевского писателя Веле Штылвелда «Попутчик» я бы смело отнес к разряду ретро.
Прежде всего, главной героиней рассказа, которую мастерски изображает ав-тор, является отнюдь не затянутая в гороховую униформу женщина-водитель Клод, а некая Система, которая управляет всеми людьми и которая в итоге разрушается до основания. Буквально с первых строк вылезает подноготная Системы: «предместная коммуна», которой принадлежит грузовичок Клод и на которую работает она сама, заставляет вспомнить отнюдь не Парижскую Коммуну, не еврейский киббуц, а именно коммуну советского образца. Вполне очевидно, что автор в свое время с лихвой натерпелся от советской идеологической системы, которая безжалостно раскатывала в блин всех творческих (да и вообще нестандартно мыслящих) людей — отсюда столь ярко выписанные «аттракционы»-пытки, по правилам которых должны во-лей-неволей играть все участники «поездки в город». А пепел тех, кто не вы-держал адских испытаний, надежно, «с концами» поглощает свалка исто-рии…
Впрочем, все эти параллели достаточно условны, и это порождает совершен-но конкретное ощущение того, что все эти отвратительные «системные иг-рища»… сохранились и сегодня! В самом деле, сменились разве что декора-ции — то есть, вместо «идеологии» на талантливых людей давит теперь «маммона»: доллар, евро и прочие деньги, — и игрокам приходится с не меньшим трудом вытанцовывать на горячем песке, хотя и под иную, но все равно чужую «дудочку». И как раз в этом наблюдается главный признак рет-ро — возврат к прошлому, к тому, что уже было, казалось бы, утеряно навсе-гда, а вот всплыло же, черт возьми!..
Чувствуется, что рассказ написан рукою мастера — стиль изложения свобод-ный, детали подаются ненавязчиво, исподволь, хотя прописаны чрезвычайно четко. От этого картина ужасов грандиозного «аттракциона» выглядит как нельзя более убедительной.
Но все же рассказ оставляет впечатление незавершенности — или насильст-венного досрочного завершения, не берусь судить точнее. Почему? В чем же дело? Не в том, что водительница Клод в один прекрасный момент вопреки всем инструкциям затормозила на дороге, чтобы спасти любовь двух людей — этот «бунт» нормален, ведь любая система время от времени дает сбой, и любой раб, находящийся в жестоком угнетении, может взбунтоваться. Но ко-гда натыкаешься на слова: «В то утро… так поступили многие. Ибо пришла весна… неукротимое половодье чувств… любовь, которую нельзя было не осудить, не предать», — хочется выть от разочарования. Да в социалистиче-ском реализме еще как сочетались «любовь, комсомол и весна»!!! Да и сколько раз можно было предавать и осуждать любовь ради тех же коммуни-стических идеалов — и ведь предавали, осуждали… И оставались живы-здоровы при этом.
К сожалению, в конце концов, автору, кажется, надоело работать с рассказом — и по той или иной причине он явно «сорвался» в чистейшей воды идеа-лизм: ну, нельзя было предать святое — и не предали, отстояли. Разрушили зло всем скопом — и воцарился мир. Да, это в советской литературе тоже было: а именно, в «Трех толстяках» Юрия Олеши силач Просперо и гимнаст Тибул совершили революцию — и всем сразу стало так хорошо!.. Было это и в фантастике: один американский беллетрист изобразил общество, каждый член которого в ночь на 31 декабря нажатием кнопки голосовал за тот или иной налог в госбюджет будущего года — и вот так уж получилось, что все ничего не выделили на военно-промышленный комплекс, и 1 января на пла-нете Земля воцарился мир… Наконец, это остается в современной так назы-ваемой «христианской» литературе: жил-был проповедник, и так он хорошо проповедовал веру в Господа Иисуса Христа, что все по слову его уверовали, и воцарились мир во всем мире, любовь и счастье…
А ведь так не бывает — даже в идеальном мире. Если есть идеальное Зло — борьба против него предстоит длительная, жестокая, нещадная, изнуряющая, и никогда дело не решается простым поворотом баранки, нажатием кнопки или одним словом, пусть даже самым мудрым. В этом автор — полнейший идеалист, не учитывающий не только реалий жизни (это для идеального про-изведения необязательно…), но и реалий развитого им же сюжета. И это — еще одно проявление ретро: ведь «совки» были именно романтиками-идеалистами, ими же и оставались до конце дней своих.
В заключение стоит отметить и наличие некоторых легко устранимых огре-хов…
Тяжело представить, что в финале Клод «остервенело рвала на себе горохо-вые краги и кепи, блузон, жилетку, лосины». Простите, а в чем же она оста-лась тогда посреди дороги — в кружевных трусиках, бюстгальтере и туфель-ках, что ли? А если и белье у нее было ненавистного «униформенного» горо-хового цвета?! Я лично не верю в такой вот непродуманно-добровольный женский стриптиз. Даже учитывая буйство весны и любви, победившей все. Скорее, Клод рванула бы по магазинам — делать обновки. Для женщины это выглядит естественнее.
Тимур Литовченко,
21 мая 2002 г.