Жертва на донышке из

Войдя в режим хранительницы очага, Ларичева записалась на клюкву. Нормальные люди все ездили и ягод всегда привозили, тем более что транспорт бесплатный от работы, одна ночь в дороге, день на болоте и к вечеру домой. И ведро ягод при полном неумении обеспечено. А этому ведру зимой при детских хворях цены нет. Нашла старый ватник, суконные штаны и сапоги, ведро, в целлофановый пакет банку с картошкой, соленый огурец, яиц да сала кусочек, хлеб черный, зеркальце. Баллон с питьем, конечно. Муж смотрел на эти сборы с затаенной издевкой. Он не признавал ни крестовые, ни крестьянские подходы. Перед укладкой детей в кровати он как-то криво усмехнулся и сказал:
– Дети, проститесь с матерью. Она хочет принести жертву.
– Мам, приезжай скорее.
– Мам, а жертва сладкая? Каким цветом?
– Да зачем ты, муж? Дети, я за ягодами. Это витаминки, поняли?
Расцеловала и сама смутилась. Рядовая акция по заготовке, а он не может без подколов.
И пошла на автобус, легкомысленно полагая, что главное дело уже сделала – из дому выползла. Ой, как она ошибалась, ворона...
Как ночью автобус ехал, она плохо помнила – ночь, одно слово. Она даже заснула на чьем-то рюкзачке и голова качалась как на гамаке, так как в рюкзачок запаковали пластиковое ведерко.
Она видела родной город в пыли и темени. Всегда была ночь, а день не наступал никогда. Все ходили в лохмотьях, по трое трико на каждом, дыры на разных местах. Купаться было не в чем, вода кончилась так же, как и дневной свет. Руки черные, лица чумазые и старые. Жили в сараях, потому что в домах жить было нельзя – там собирался ядовитый газ и дышать без страха можно было только в продуваемых местах. Люди не разговаривали друг с другом, потому что при разговорах другие начинали прислушиваться, подходили поближе и получалось несколько человек. А как только группа – ехал грузовик с фарами и давил всех. Проедет – все начинают искать своих, шарятся и кашляют. По бокам от продавленной грузовиком колеи шевелились руки.
Ларичева все время бегала и искала детей. Ближе всех к ней оказывалась дочка. Она почему-то была в розовых вельветовых штанах, в мужниной желтой болонье, со рваным кульком на голове.
Ларичева тряслась как лихоманка – где да где сынок, а дочка говорила – пошли. Они шли к помойке и находили там в отбросах сынка, такого же грязного, как и они, вонючего, но живого. «Он сидит там, потому что тепло.» И грузовики по помойке не ездили, не давили...
Муж Ларичевой каждый раз уходил куда-то грабить склады, а так как ближние все разграбили, он рыскал по пригородам, возвращался все реже и реже. Однажды он принес много железных баночек, сильно заржавленных. Их открыли, стали есть и не могли понять, из чего сделано – то ли рыба, то ли мясо, то ли грибное чего. Выковыривали твердое черненькое, а остальное было сытное как холодец. И вот муж принес им полмешка сахару. Сахар был грязный, пополам с песком, но все равно удача. Муж хотел унести, а мальчик соседский взял и поджег мешок то ли спиртовкой, то ли зажигалкой. Мешок пластиковый вздохнул дырой и сахар выскользнул в глубокую лужу. «Убью» , – остервенела Ларичева, но не догнала его.
Оглянувшись, она увидела, что все ее дети, муж и еще старуха черпают пригоршнями из сладкой густой лужи. Не было больше чего пить. Не было уже ничего, даже воздуха. Не было ничего, кроме старых кинопроекторов, которые стрекоча, без музыки и слов, но показывали старую жизнь, когда еще был последний правитель Суров. После Сурова уже никого не было. Пробирался боком лысый киномеханик с искаженным лицом, тоже в лохмотьях, крутил ручку. Кто мог, сбегались смотреть, но держались не кучно, а так, прятались в рухляди кто где. Казалось, киномеханик крутит пленку себе. На стенку сарая за неимением другого.
Ларичева боялась вспоминать и смотреть кино. Она все время боялась, что будет еще хуже, а дочка говорила – что тут бояться, видишь, как все плохо, а мы еще живые. Потом дочка шла домой в сарай и доставала мешок с рукописями. Она убирала под кулек лохматые в колтунах волосы – Ларичева знала, их теперь не расчесать, остричь придется – и начинала смотреть буквы. Весь город давно буквы забыл, и Ларичева забыла, это все от газа, который копился в домах. А дочка помнила буквы, и водя по листам грязным пальцем, читала истории, которые Ларичева придумала когда-то. Листы были перепутаны, дочка всякий раз пыталась разложить по порядку, но быстро засыпала и, комкая пачки, Ларичева прятала их в мешок до другого раза. И сама ложилась поближе к двери, чтобы первой услышать и увидеть, если что плохое. Взревел грузовик, и она выползла посмотреть, много ли задавленных. И стояла и озиралась, как трепаная ворона, и наконец совсем открыла глаза...
На рассвете стали в какое-то село вьезжать, все оживились, что скоро конец бултыханьям. Но автобус взревел и пошел юзом, дорога в гору была горбатая и в жидкой слякоти. Народ закричал так тошнотно: «Ы-ы-ы...»
– Останавливай, – кричали шоферу, –...мать.
– Не могу!– кричал шофер. – Навернемся.
– Едь!– кричали, –...мать.
– Нет, нельзя, навернемся...
Тогда все заткнули рты и вцепились покрепче. Автобус езгал как сало по сковородке. Все позеленели в свете нового дня...
Наконец колеса вынесло на обочину пашни и дело пошло на жизнь. А шофер пошел за проводником и долго не возвращался. Пришел и сжевал три папиросы подряд. Пришел проводник и автобус потюпкал к болоту. Ясное дело, прямо в топи машину не выведешь, остановили в лесу на извилистой двойной тропке, все выпали как пьяные в рассвет и дрожа похмелкой, дождем и ужасом пережитой смерти, приготовились ломить на болото. Самые бывалые перекусили, а такие, как Ларичева, просто дергались без толку и нервно мяли свои оклунки. Ларичева уже хотела обратно, хотя кузькину мать еще не видала. Толпа потоковала и порыпела на проводника, после чего он согласился за стакан идти показывать ягоды.
Идти за проводником было невозможно. Бурелом стоял стеной. Его приходилось перепрыгивать, обходить и то нежелательно, можно было отстать. Пока лезешь вверх по бревнам, они рушатся. А если не рушатся, так рушишься ты.
Отдельные язвы зароптали, что болото как-то странно расположено, они видали хорошие места и без бурелома. Проводник тут же стал кричать, что он у волка в ж... видал всю эту затею. Замолчали. Бурелом одолевали часа два, запалились порядочно, а у Ларичевой так вообще глаза были навыкате. Она так пласталась по этим слегам, что пот начал ее резать как кислота, дыхание тарахтело и то с перебоями. Сначала она блеющим голосом просила кого-то подождать, а потом вообще замолчала, только всхлипывала. Все равно ее никто не слышал, все сопели, шипели, хрипели, хрюкали, матерились, стонали... Стоял только хряск, топот и человеческий вой.
Выйдя на прогалину, проводник сказал – «можно попить, через десять метров болото» . Все упали как подкошенные брюхом в землю, а все-таки было сыровато, но никто ничего. Лежа поели и двинули дальше. Все стали красные как раки, а Ларичева как самая рядовая и неопытная посмела сказать, мол, а зачем уж так? Но на нее посмотрели как на ненормальную. Она не успела ни на кого обидеться, потому что стало много канав с водой, наступать велели только на пучки травы около стволов, а их было гораздо меньше, чем воды. Она пыталась ногами в тяжелых литых сапогах попасть хоть куда-то, но промахнулась раньше всех. Вода стала заливать в сапог, который тут же стал отделяться от ноги.
– Мама родная, – вспомнила Ларичева. – А-а!..
Ее потащили за обе руки, за ведро и за ватник. Вытащили, заохали, нахлобучили мокрый сапог и такой же мокрый ватник.
– Я пойду в автобус...
– Мы тебе пойдем в автобус. Два шага и уж прокисла. Иди.
Проваливаясь второй раз, Ларичева уже заорала без слов, но зато начала сама хвататься за деревце.
– Чего ты все орешь, не собираешь? – одернул ее мужик из отдела механизации.
– Тону!
– Так вылезай...
С каждым разом на нее обращали все меньше внимания и она со страхом поняла, что человек человеку друг не везде...
Когда она провалилась в третий раз, она даже завыть не успела. За нее завыло само болото. Поэтому Ларичева подумала: «Ну раз природа против, я умру.» И бросила ведро. Оглянулась панически – вокруг нее уже никого не было, все собирали. Что они тут собирали, смерть?
Она выползала долго, выливала зачем-то воду из сапог, и звала кого-то. Кого? Мужик из отдела механизации подошел, помог, пожал плечами: «Истеричка. Как Нездешний с Вами работает?»
– Простите, а где... Где автобус?
– Еще чо. В автобус тебя никто не поведет, все заняты.
– Я подожду тут?
– Нельзя, потеряешься... Иди за всеми.
– А...
– Чо еще?
– А ягоды где?
– Так вон они. Нагнись. Вот они.
– О...
Ягод было много, штук пять. Ларичева поискала свое ведро, положила пять ягод и перестала плакать. Все равно надо было вечера ждать.
Но вечер не наступал. Болото выло и ухало, голова у Ларичевой кружилась, она быстро отупела, выплакала горе на первых километрах и замолчала. Теперь если она и тонула, мужик из отдела механизации даже не подходил, чтоб не терять ягодную кочку. Он просто кричал издали:
– Вставай. Эй, встава-ай, у тя двое детей.
– Тей, тей, – отзывалось эхо...
И Ларичева вставала. Потом мужику из механизации надоело это шефство и он рассосался в тумане. Ларичевой стало так тоскливо, что она, кажется, хоть кому была бы рада... Она слепо тыкалась по обобранным кочкам, а как искать необобранные – не знала. Поблукав часа два одна, она опять закричала свое: «Эй. Эй, кто-нибудь...»
Не сразу, но издалека отзывались живые люди. Таким вот образом она пошла на звук и набрела на ...Губернаторова. Тот сидел на складном стульчике и пил из баллона зеленый «киви» . Ларичева посмотрела и не узнала.
– Вот как, милая Ларичева! Вы меня как будто избегаете?
– Да нет...А то вы подумаете, что я...
Тут она увидела полное ведро клюквы у этого зазнайки.
Она смотрела, смотрела...
– А почему вас не было в автобусе?
– Потому что я прибыл личным транспортом.
– С Забугиной?
– Почему с Забугиной, дитя мое? Ей же нельзя. Хотите киви?
– Нет, нет. Я хочу умереть.
– Нет, лучше пейте киви. А то еще умрете тут и я как кредитор останусь с носом.
Ларичева пила изумрудную радугу фруктовых ароматов и ею же обливалась.
– Спасибо за все. Я вам верну...
– С процентами, – засмеялся Губернаторов. – А не пора ли нам, пора?
Ларичева пошла за ним, твердо уверенная, что он идет неправильно.
– Мы возвращаемся?
– Конечно. Но по дороге вам еще подсоберем. – И он стал бросать горсти к ней в полупустое ведро. У него был такой совочек зубастый... Как кузов детской машинки: хоп, хоп – и полный, правда, с травой. Да ладно.
– А эту вы сами. – И показал на маленькую, совсем красную от ягод горку.
И Ларичева пособирала, а то больше ничего такого им не попалось. С Губернаторовым она почему-то никуда не проваливалась. Они прибрели на проталинку перед буреломом, и Ларичева заранее задрожала. Подсобрался народ – у кого ведро, у кого два, у кого еще и рюкзачок-с. Все говорили, что болото очень плохое, далекое и дурное. Все говорили, что угорели от газов и проводника надо вообще удавить. Но давить было некого, проводник сам провалился сквозь землю. Позднейшие разборки показали, что настоящего проводника запугали местные жители, а этого уговорил шофер за бутылки. Но и этот завел нарочно и бросил. А пока надо было самим найти автобус.
А Ларичева вообще была нетраспортабельная.
Пошли опять, как медведи, круша ветки и стволы. Ларичева падала все чаще и чаще. Губернаторов шел как журавль, поднимая ноги на метр в высоту, можно было подумать, он родился в буреломе. Хоть на нем и были темные очки, он усек, что Ларичева полуживая и отнял ведро. Потом она попыталась не идти, а ползти, в глазах у нее заплясали новогодние фонарики, она уткнулась в дерево и не вставала. Тут как на грех оглянулся мужик из механизации и подал сигнал:
– Э-эй, вставай. Двое детей...
Она встала как боксер. Но без ватника. Мужик покачал головой и вернулся за ватником. Ларичева точно знала, что она была в сапогах. Однако к автобусу она вышла без сапог. А сапоги уже были в автобусе, их тоже кто-то принес. Или, может, это были не ее сапоги...
Она села в автобус и ей дали из нескольких рук – это, это и еще вот это. Она взяла таблетки типа нитроглицерина, запила их водкой и заела шоколадным печеньем. Где уж было выбирать...
К счастью, она плохо помнила обратную дорогу, хотя и темно было, и юзом ползли  точно так же. Домой она пришла вся измолотая и пережеваная до молекулярного уровня. Муж посмотрел на ее жалкие пол-ведра с сожалением:
– И ради этого ты бросала детей?
Она молчала.
Потом сняла ватник, сапоги, штаны, и пошла босая, легла на диван. Выглянула вездесущая дочка в ночной рубахе.
– Мам, а где жертва?
– В ведре.
– Мам, так это же ягодки? А ты мам, чего разлеглась?
– Я там чуть не умерла.
Дочка задумалась. Потом принесла Ларичевой теплое молоко:
– На, пей давай. Я теперь понимаю, что такое жертва.
 Ларичева ее обняла и заплакала. Заготовочный сезон пора было закрывать. И давать слово: за клюквой – никогда, никогда...

("Графоманка" полностью - на Сакансайте, где  Дневники)