Урок 3. В царстве любви, или Что гласит народная мудрость

Начнем с мудрости. Вернее сразу же с ней и покончим, поскольку умней никто все равно не станет, как ни старайся. Итак, что же гласит народная мудрость? А то она гласит, что более всего в жизни нам не следует делать трех вещей: будить спящих собак; дразнить гусей; плевать в колодец. Причем вещи эти взаимозависимые и к каждой следует относиться со всею серьезностью, потому что, как только вы, к примеру, раздразните моих гусей, моя спящая собака тут же проснется и с удовольствием плюнет вам в ваш колодец. И тогда вы ужасно обидитесь на меня.
Не верите? Ну тогда прочтите мой рассказ «Челка Ахматовой», а потом спросите об этом у его героев. К примеру, Ирину Князеву. Или Веру из Урюпинска. Риту можете не спрашивать – она все равно ничего вам не скажет. А вот Свету обязательно расспросите получше, особенно о себе: вы просто не представляете, на что способна фантазия этой скромной женщины.

Кстати о женщинах.
Задумывались ли вы когда-нибудь, на что вообще способна фантазия скромных женщин? Она способна на все. Вот, к примеру. Жили-были некие дамы, которым очень нравилось дразнить моих гусей. Это на них фантазия такая нашла – дескать, ну что гуси? ну гуси и гуси – не стадо слонов, как-нибудь обойдется.
Так вот дразнили они их, дразнили, время шло, да тем бы оно и кончилось, если бы в один прекрасный день не понадобилось мне срочно представить новое прозаическое произведение в готовящийся сборник.
Вот тут-то моя собака и проснулась. И подумала: а не плюнуть ли мне наконец им всем в их дурацкий колодец?  Мысль была интересной. И тогда я взяла и написала рассказ под романтическим названием «Челка Ахматовой», по странному совпадению как раз и повествующий о неких четырех дамах, весьма скромных особах с богатым воображением.
Казалось бы: прочти и расслабься. А заодно и поблагодари талантливого автора хотя бы за то, что он ничего не перепутал, ничего не соврал и даже ничего не придумал, а просто взял и описал все как было.
Ан нет.
Богатая фантазия моих скромных героев в очередной раз подложила им большую свинью – они обиделись, да так, что Ирина Князева, видимо, пребывая в совсем уже фантастическом экстазе, даже собралась набить мне за мой же рассказ мою же морду – уж так она, извините, выразилась, а из лебединой песни Ирины Князевой не решусь выкинуть слово даже я.
И ладно бы только за рассказ, это бы я еще худо-бедно могла понять, не каждый все-таки день про тебя талантливые рассказы пишут, хотя все равно странно: гадили-то они – и мне, так что при чем здесь еще и моя морда оказалось, непонятно.
И уж совсем непонятно, что и за то еще собирались они мне эту самую морду бить, что я на их великое творчество пародии сочинять изволила, в которых от их великого творчества не то что камня на камне не оставалось, но даже и щебенки не на всех хватало. Вот и люби после этого графоманов, вот и удобряй их щедротами своей души.
Так вот и получилось, что, страстно желая набить мне морду, Ирина Князева получила по морде сама, произведя очередной конфуз и большое недоумение.
 
Ах, лучше бы она брала пример со Светы!

Знаете, что сделала Света? Она написала про меня плохой рассказ. Дерзкий поступок, ничего не могу сказать. Извинить который может только то обстоятельство, что рассказ задумывался ею, собственно, вовсе не про меня, а про ее нынешнюю возлюбленную, по совместительству мою бывшую любовницу, но уже буквально ко второму абзацу становилось совершенно ясно, что, кому бы этот рассказ ни был посвящен, а все-таки написан исключительно обо мне, в котором даже местоимения, относящиеся ко мне, и те были написаны с большой буквы. 
Конечно, пару приятных слов она все-таки о своей нынешней возлюбленной успела сказать, что-то вроде: ты, дескать,  «калейдоскоп в царстве любви» и, дескать, «не устает замирать сердце при виде тусклой пелены желания в твоих прекрасных глазах». Но и только. Весь же остальной текст на разные лады воспевал меня и мой талант, которому, как следовало из рассказа, не было равных и соревноваться с которым – только зря время терять. И как бы они обе это прекрасно понимают и как бы им все время из-за этого больно (цитирую): «и за Нее (т.е. за меня), и за себя, и за то, что все не вечно».
И такая у них там под конец мания Воронцовой пошла, что даже «под шепот тихого блаженства», как было заявлено в рассказе, они продолжали отдавать «дань Ее таланту», читая строчки из моих стихов.

Представляете себе эту картину? Лежат два калейдоскопа с тусклой пеленой в глазах и под шепот блаженства цитируют Воронцову! Мороз по коже.
 
Нет уж, спасибо вам, конечно, за такую любовь, но без нее как-то все же спокойней.

Хотя сдается мне, что все это цветочки, а ягодки впереди.
Сдается мне, что Света на одном рассказе не остановится и еще такие воспоминания о несравненной Воронцовой сварганит, такой мемуар слабает, что мало мне уже точно не покажется. Не зря она из моих рук черновики-то рвала – не зря.
Тем более что фантазией ее бог уж совсем не обидел.

Вот так почитаешь какую-нибудь дрянь про «царство любви» и только диву дашься: неужели вся эта чертовщина обо мне? Ну вот, к примеру, что мне о себе удивительного довелось узнать из этого рассказа.

Оказывается, я в свою бывшую любовницу влюбилась «специально» – для чего бы вы думали? – «чтобы воспеть». И при этом «воспеть так, чтобы идущим вслед ничего больше для воспевания не осталось». Понятно, чего получилось-то? То есть другие люди как люди – влюбляются, потому что влюбляются, я а стало быть не как люди, а как буквально идиотка какая-то – влюбилась, чтобы «воспеть»! Да еще так, чтобы идущим в какой-то след ничего больше не осталось – причем, заметьте, не осталось «для воспевания». То есть если на предмет чтобы потрахаться, к примеру, то еще осталось маленько, а вот воспеть – это уже все, абзац, все претензии к Воронцовой.
 
Впрочем, это пустяки, потому что дальше немерянная фантазия автора и вовсе ударилась в совсем уже непотребный разврат, из которого я, опять же с удивлением, узнала, что некая Воронцова, влюбившись в эту свою бывшую любовницу, успела насочинять ей буквально «тома о своей любви», после чего еще и «поведала» про нее «миру все» (цитирую): «и про то, как ты (т.е. бывшая любовница) красива, и про то, как ты талантлива, и про то, как сама Она (т.е. Воронцова) рядом с тобой хорошеет на глазах и становится гениальной».
Молодец. Врезала так врезала. Браво.
Ладно хоть гениальной обозвала, и то хлеб.

Как тут не вспомнить Цветаеву? Как часто, неосторожно влюбившись в какое-нибудь очередное «бархатное ничтожество» (как она говорила), она кидалась посвящать ему свои бессмертные строчки. Бедная Марина Ивановна, как же она потом жалела об этом! Впрочем, она нашла гениальный выход – она просто перепосвящала свои стихи, передаривала их, хоть как-то спасая себя от подобного хамства. Но оно все равно было – обязательно было! И кто-нибудь обязательно говорил – ну не мог не сказать: а вы знаете, это ведь благодаря мне она стала такой гениальной, да не будь меня, что бы вы слышали о какой-то Цветаевой?
Это ж только представить себе на минуту, как сидит где-нибудь вот такая «бархатная» парочка калейдоскопов и, пыжась от собственной значимости за чужой счет, изо всех своих сил и силенок пытаются плюнуть в того, кому так счастливо подвернулись однажды под руку!
 
Да уж, не повезло мне с поклонницами на этот раз. Ну да ладно. Не все коту масленица, как утверждает народная мудрость. Да и то, если подумать, это ведь только Вишневская могла сказать о Шостаковиче: «Какое же счастье осознавать, что в это время он думал обо мне… Чувство бесконечной благодарности наполняет мою душу…» И это ведь только Раневская могла сказать об Ахматовой: «Она дарила меня своей дружбой».
Так что проехали.

Но вот что интересно: почему такое большое количество людей что ни день невероятно озабочено сочинительством плохих стихов и рассказов, и как правило, исключительно о любви? Как, откуда, за какие грехи в их головах старательно рождаются совершенно дикие строчки про какие-нибудь «бесподобные руки», про «женщину из снов», и как «ты засыпаешь на плече, позволяя для последнего тихого кайфа погружать лицо в твои волосы и дышать твоей кожей» (ужас), и  про то, как «влажно расслабляются твои брови и виски» (расслабленные виски – ужас-ужас!), и как в связи с этим  «дружно удивляются счастью нашему сверчки», в то время как «у луча на кончике» – что бы вы думали? – «ворожит в ночи звезда», и все только для того, «чтобы не закончилось это чудо никогда».
 
И ведь не заканчивается, вот беда-то, оно никогда не заканчивается, это кошмарное чудо. Его пишут, его читают –  его издают.  И вот этого я уже совсем не понимаю.

Ну ладно писатели, с них  взятки гладки – у них свое кино в голове, а расходов и того меньше. Сочинил – и сиди себе умиляйся. Но издатели-то, особенно те, для которых выпущенная ими книжка – это прежде всего их лицо, уж они-то должны соображать, что качество издаваемого ими произведения напрямую влияет на престиж их торговой марки?
А уж когда речь идет о таких редких и чувствительных изданиях, как, например, сборник лесбийской прозы, то никаких других критериев, кроме качества, быть просто не может. Потому что если потребителю, на 90% гетеросексуальному, придется выбирать между посредственным гетеросексуальным романом и таким же посредственным сборником лесбийской прозы, он безусловно выберет гетеросексуальный роман. Потому что ему просто неинтересно читать о том, что не имеет к его жизни никакого отношения. Зачем читать всякие глупости про каких-то лесбиянок, если такие же глупости можно почитать в привычном формате?
Только высокий художественный уровень, только устойчивое качество выводит книжку за рамки так называемой субкультуры, этой грязной подворотни, придуманной себе в оправдание литературными гомобездарностями. Как легко объявить себя непризнанным гением только на том основании, что вот, дескать, сами мы не местные, а лесбиянок в нашей пра-ативной стране никто не хочет читать, так что поможите чем можете! Как трудно смириться с мыслью, что никакая лесбиянка, будь она ею хоть трижды, не смеет называться писателем только на том основании, что она соизволила в очередной раз навалить на бумагу соплей в сахаре, сдобренных кондовой эротикой и туповатым юморком.

Именно эту простую мысль я и пыталась донести до составителей сборника лесбийской прозы, в котором они собирались опубликовать что-нибудь из меня, и меня это сильно беспокоило. Вот тут-то закавыка и вышла. Потому как лесбиянки были, и проза была, и даже социальная значимость наклевывалась, а вот художественных произведений не было. Вернее было, но мало. Очень мало. Как везде и всюду.
Но что же делать, если издать сборник хочется, а издавать нечего?
И что же делать, если желающих много, а сборник один?

Я предлагала такой вариант: отбирать авторов только по художественной ценности. Пусть их будет пять человек, но ведь если это хороший автор, то можно взять у него несколько произведений и сделать таким образом вполне приличный сборник, состоящий из пяти авторов и их двадцати рассказов. И пусть это будет всего только пять человек, но это будет качество, за которое не придется краснеть.
Но мне возражали:
– Нет, Наташа, мы не можем отбирать авторов только по художественной, как вы выражаетесь, значимости. Нам бы еще и по культурологической и социологической значимости хотелось бы отобрать. Чтобы наш сборник был, так сказать, срезом лесбийского общества. Чтобы читатель увидел, как данная среда влияет, так сказать, на культурный пласт этого среза.
Я удивлялась:
– Но зачем ни в чем не повинным читателям вникать в какие-то узкоспециализированные срезы и маловразумительные пласты?
– Ах, вы не понимаете! Это очень важный момент. Это очень нужное, полезное для нашего общества дело. И потом, ведь есть рассказы, в которых есть очень удачные места. Их вполне можно опубликовать.
– Что можно опубликовать? Удачные места из рассказов?
– Ну да. В виде отрывков.
– В виде отрывков? Вы хотите издать сборник отрывков? Сборник, состоящий из пластов, отрывков и срезов? Это и есть та самая никому не ведомая культурологическая и социологическая значимость?!
И тут в разговор вступила некая дама.
Все это время она томно улыбалась мне, едва ли не в экстазе соглашаясь с каждым моим словом.
Она и сейчас была со мной согласна.
– Я согласна с тобой, – сказала она, улыбаясь. – Я совершенно с тобой согласна. Вот поэтому  я и хочу объяснить тебе разницу между художественной и прочей значимостью. Это очень просто. Если делать сборник художественный, то надо включать в него твой рассказ “Танец”. А если культуросоциологический – то твой рассказ “Челка Ахматовой”.
– Кстати, – сказала хозяйка квартиры, составительница и издательница сборника, – мне этот ваш рассказ… эта ваша «Челка Ахматовой»… тоже не нравится. Какой-то он… скучный. Я эту вашу «Челку Ахматовой» больше и в руки брать не хочу.
– Я с вами согласна, – сказала дама, – я с вами полностью согласна. Мне он тоже не понравился.

Хотите, я расскажу вам одну историю?

Когда-то, сто лет назад, эта самая дама с жаром поведала мне о своей страстной любви к некой актрисе, с восторгом живописуя невероятное свинство, на которое она готова была пойти ради этой любви. Она писала об этом роман.
Роман выходил слабый, ходульные хилые страсти его никак не увязывались с тем размахом подлости, на которую, казалось, была готова эта мятущаяся душа. Не хватало либо мастерства, либо подлости, либо правды о ней.
Мне стало интересно, и я спросила:
– Представь, что у тебя есть возможность без какого бы то ни было ущерба для этой женщины сделать с ней все, что ты захочешь. Представь, что тебе привезли ее прямо на дом, в гипнотическом состоянии, и она никогда не узнает, что с ней произошло. У тебя есть возможность реализовать свое желание, но эта возможность только одна. Что бы ты сделала?
Удовольствие от вопроса отразилось на ее лице.
– Я бы… – она сладко зажмурилась. – Нет, не то… Я бы… – Она вперилась в пространство, прикидывая окончательный вариант. – Да, именно так. Я бы поцеловала ее глаза!
В сущности, на этом можно  было бы сразу же тогда и закончить – одного этого было вполне достаточно, чтобы понять, почему ее роман никогда не станет настоящей литературой, а так и останется  навсегда обыкновенным сентиментальным лесбийским чтивом, за которым обязательно последуют (уж это обязательно!) точно такие же романы. Но должна же я была получить хоть какое-то удовольствие?
– Усложним задачу, – многозначительно изрекла я. – Тебе дан только один жест. Какой глаз для поцелуя ты выберешь?
Она заволновалась, пытаясь как можно быстрей сообразить, чем это, собственно, поцелуй левого глаза может отличаться от поцелуя в правый. Черт их знает, эти глаза, еще выберешь не тот, сраму не оберешься.
– Левый, – сказала она. – Нет, постой!.. Да, все-таки левый.

О, я сразу догадалась тогда, какую отговорку она на всякий случай приберегла: левый – потому что ближе к сердцу…

И вот теперь, слушая ее литературные откровения, меня посещали странные мысли о том, что мой рассказ «Челка Ахматовой» явно обладал мистическим свойством патологически не нравиться некой особой категории людей, которые, так ничего и не сумев объяснить мне по поводу всех этих чесоточнологических значимостей, нашли-таки способ культурно намекнуть, что мой прекрасный рассказ дерьмо. И не просто дерьмо, а какая-то особенная, культурологическая и социологическая его разновидность.

Ну и денек у меня был, скажу я вам. Сначала я …э-э… раскритиковала их сборник. Потом они …э-э… раскритиковали мой рассказ. Потом Ирина Князева сообщила мне, что хочет набить мне морду за то, что я всем надоела со своей дурацкой критикой, после чего благоговейно попросила почитать ее последний рассказ и дать о нем  – ни за что не догадаетесь! – критический отзыв, так как ей очень важна моя критика, за которую она чуть попозже обязательно набьет мне морду. После чего моя вовремя приехавшая подруга набила морду Ирине Князевой. После чего мне всучили в руки рассказ Елены Цертлих (литературный псевдоним моей Светы из «Челки Ахматовой») под интригующим названием «Любимая женщина Цертлих», из которого я, заикаясь и бледнея, наконец-то и узнала, кому я обязана своей гениальностью.

И вот теперь самое время вернуться в «царство любви».

Кто может знать, отчего, следуя каким непреложным законам, люди неизменно находят друг друга? Почему хаотичное движение частиц в итоге всегда заканчивается их стройными рядами? И почему обязательно наступает момент, когда ты точно знаешь: кто с ними, тот против нас?
 
После того как моя бывшая любовница едва не убила меня, мир раскололся надвое: я и она. Мне было тридцать пять лет. У меня был красивый голос, я сочиняла красивые песни, и мужчины говорили мне комплименты. А кроме того, у меня были деньги – ну как можно было не влюбиться в меня?

И моя бывшая любовница влюбилась.

Все исчезло, когда пришла болезнь, – все, кроме ее любви. Кроме ее любви и ее небедных любовниц, – не скрываясь, прямо на моих глазах, она торопилась пристроить себя, пока я не сдохла вместе со своими деньгами.  Каждый день она говорила мне: «Как ты плохо выглядишь, любимая. Наверно, ты скоро умрешь».

Но сначала она долго рассказывала, как умерла ее мать. Парализованная, еще далеко не старая женщина, она сильно кричала от болей. Это раздражало. Это угнетало. Это заставляло задуматься. Ах, как все не так было еще совсем недавно! – уют, занавески на окнах, смех, нарядные гости,  и вдруг  – крики, пролежни, запах… И в один из дней она подошла и положила на ее лицо подушку. Но вдруг вспомнила, что, кажется,  лица покойников при факте удушения приобретают какой-то особый оттенок, отчего вполне можно загреметь в тюрьму. То ли она где-то читала об этом, то ли слышала от кого. Тогда она подумала еще немного и сняла подушку.
Она сама рассказывала мне об этом. И добавляла: «Никогда не забуду ее глаза, когда я сняла подушку. Она потом все время так на меня смотрела, когда я подходила к ней».
 
Потом умер ее муж – повесился в лесу. И никакого следствия не было, говорили, вроде как по пьяни повесился, да мало ли таких случаев, господи. Вот только родители его, приехавшие хоронить сына, в дом к ней так ни разу и не зашли, хотя каждый год на могилу приезжали. И она прямо боялась этих дней и все говорила, что они ее сглазить хотят, зла ей желают, заговоры против нее на могильную землю делают и ту землю ей под дверь подсыпают. Ну, конечно, глупостью все это было, натура-то у нее была творческая, вот и мерещится всякая ерунда. 

И только когда я сама стала умирать – только когда на собственной шкуре испытала, что это значит, оказаться тяжелобольной в чужом городе с маленьким ребенком на руках без всякой помощи, без единого поданного мне стакана воды, без единой постиранной мне вещи, но зато с огромным количеством слов о любви, которые никогда не иссякали – никогда и ни при каких обстоятельствах, – только тогда, перепуганная, лежащая как труп, с невыносимыми болями в теле, в полном одиночестве, изредка нарушаемом ее приходами ко мне за деньгами, которые я продолжала ей давать, а она – брать; только тогда я познала наконец вечную истину, народную мудрость, которую никто от меня и не скрывал, но которой я сама не хотела верить: кто про что, а вшивый про баню, а на воре и шапка горит.

А она и впрямь была творческой натурой. Она ставила отрывки из спектаклей. Она говорила, что ей бы очень хотелось поставить полновесный спектакль, но, к сожалению, у нее, кроме таланта, ничего для этого нет – ни костюмов, ни декораций, ни профессиональных актеров, ни музыкантов, ни сценаристов,  а ведь это очень трудно –быть творческим человеком, когда у тебя ничего нет.
 
А еще она пела. У нее был слабый, едва ли не в пол-октавы голос и простенькие стишки, но зато у нее были грустные глаза и она умела держаться на сцене. Однажды ее даже показали по телевидению: женщина-бард, с грустными глазами поющая о любви. А потом  захотели сделать передачу со мной.
И моя бывшая любовница сказала:
– Послушай. Если бы ты не приехала в этот маленький город, я была бы здесь первой. Но ты приехала, и теперь я могу быть только второй. Но ты ведь никогда не хотела быть певицей. А я хочу. Прошу тебя, откажись от передачи. И тогда я останусь первой.
Она избрала верную тактику: со мной следовало говорить только напрямик. Мне стало ее ужасно жалко и как-то неловко за себя, за то, что я вообще это слышу. Неужели она не понимала, как унижает ее подобная просьба?
– Но ты же все равно будешь знать, что это не так, – сказала я. – Даже если я откажусь, даже если никто больше об этом не узнает, но ведь ты – ты сама – все равно будешь об этом знать.
– Ничего, – сказала она. – Справлюсь.

Я отказалась от передачи.
И она – справилась.

А еще она умела правильно подбирать слова. Выклянченное признание она называла просьбой о помощи, ежедневные напоминания о моей скорой кончине – заботой обо мне, мои неготовые вещи – шедеврами, мои шедевры – черновиками.

Банально и пошло: спала с мужъями своих подруг, а потом рассказывала им об этом. Они обижались, расстраивались, пугались. А она говорила, проникновенно глядя на них своими печальными глазами: « Дурочка, да я же сделала это ради тебя. Он ведь совсем не любит тебя, иначе бы он никогда тебе не изменил». Подруги уходили домой и еще много лет нервно заглядывали в мужнины глаза. А она выходила на сцену и объявляла: « Эту песню я посвящаю своей подруге, которую я очень люблю».

Да, она умела ценить дружбу – про цену она знала все. Она приезжала (ее привозили) в чужой дом, она ела чужой хлеб, устраивалась чужими заботами на работу, а то и вовсе не устраивалась, а так и жила из месяца в месяц на чужих хлебах, всего-то и делая, что без устали осыпая благодетеля комплиментами да грустными песнями про любовь  – и благодетель млел, пребывая в восторге от своих благородных порывов, взахлеб сообщая всем, какая необыкновенно душевная женщина живет в его доме, а потом вдруг и сам не понимал, как же так получилось, что однажды, придя с работы домой, с удивлением узнавал, что отныне вот эта самая женщина, которая еще сегодня утром из милости хлебала чужие щи, больше не будет спать на раскладушке возле хозяйских ног, а будет спать в хозяйской постели с хозяйской женщиной рядом, хотя никто его, бывшего благодетеля, не гонит, поскольку раскладушка свободна и в полном его распоряжении.

Зато она умела взывать к чужой совести. Она говорила мне: « Как ты можешь делать подарки моему сыну, в то время как у меня так мало красивых вещей».

Она умела напоминать о себе людям. Она говорила сыну об очередной благодетельнице: «Позвони-ка этой жирной свинье, она обещала купить тебе кроссовки».

Но главное – главное! – она умела себя жалеть. Она говорила: «Моя бедная собачка, она умирает, ей нужно срочно сделать укол. Но я не могу его сделать: ведь ей будет больно, она будет кричать, я ужасно расстроюсь».


Вот и все, что я хотела сказать.
Добавить мне нечего, кроме, пожалуй, одного.
Им так нравилось, что я посвящаю им свои стихи и рассказы – им так нравилось хвастаться этим и раздуваться от гордости, что я просто не могу отказать им напоследок в этом маленьком удовольствии. Этот рассказ я посвящаю им.
Одно только интересно: догадывается ли Света, как жестоко оскорбила она мою бывшую любовницу, во всеуслышанье назвав ее любимой женщиной Цертлих? Как низко она заставила ее пасть, лишив такого громкого титула?
Потому что быть пусть даже «бывшей любовницей Воронцовой» именно для нее намного престижней, чем быть никому не известной «любимой женщиной Цертлих».
И она никогда не откажется от этого звания по собственной воле.
Никогда и ни за что.
Ни при каких обстоятельствах.

Не так ли, любимая женщина Цертлих?




_________________________________
P.S. Все художественные цитаты, за исключением относящихся к Цветаевой, Шостаковичу и Ахматовой, взяты из опубликованного произведения Елены Цертлих под названием “Любимая женщина Цертлих”. – Остров, 2002, Москва.


28.02.02


Рецензии
я так понимаю это вариант в прозе
“Бывшей любовнице Воронцовой”?
мда...
бывают же такие
и ведь подушек на них не напасешься!

что с гусями?

подала заявление пойти в пастушки:

Duimovochka   04.05.2003 02:29     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.