Лед и спрайт - 2

1
Однажды в  день города договорились смотреть салют. Долго гуляли среди толпы, среди бесчисленных лотков, лавчонок и шашлычниц, устали, нужно было решить с салютом. Вокруг носились обрывки радиопопсы и копченые  дымы шашлыков. А салют в  двенадцать ночи. Это было бессмысленное занятие, но тогда  такие праздники  были редки, думали - когда  еще устроят? Поэтому  отдохнули у нас,  пили чай и все-таки пошли на  салют. Там народ на  крутом берегу  реки сбился, на барже у берега давали концерт. Тьма ночи, огни на реке, гром  музыки и колыхание  толпы - все это возбуждало и пугало. Я толпы боюсь и потому просила - милый, не уходи от нас, держи детей. Сама  крепко держала  младшего и дочь, и с другой стороны  моя  подруга. Милый успокаивал меня, что не  уйдет, хотя не любил тоже. Ему не нравилась эта  затея, опасно для  детей...

Когда  ударил в  небо первый  сноп огня, когда расплылись по нему дрожащие  штрихи малиновых цветов, все  закричали. И дальше каждый  залп кричали потрясенно. Посыпались невдалеке  гильзы, осколки от ракетниц падали на  людей, те разбегались, образуя в  толпе  как бы  отражение салюта. Берег не  был  укреплен, склон крутой, некоторые, скатившись к  воде, уже  хлюпали по  берегу, ища  сухого  места

Я смотрела в  небо, остолбенев. Это было новостью тогда, и  сильный страх с  восторгом вгонял меня в  дрожь. Я крепко  держала  руку  сына, с  другой стороны вцепилась в  локоть подруги. Она чувствовала  себя  так  же, так же  дрожала. До этого  она  всегда ходила с родителями или с  дворовыми друзьями, а тут  ее  отпустили с  нами. Слабая  улыбка  блуждала по ее лицу, я видела это мелькающих  искрах  салюта. У меня  было ощущение сна, от  которого  нельзя  просыпаться. Если б началась война, я  хотела бы оказаться здесь, на  берегу с милым, детьми и с ней. Чтобы  это было последнее, что я  помнила. Поэтому, задыхаясь от странного  чувства  праздника и конца  света  одновременно, я не отпустила ее  домой, когда все кончилось. Пошли к  нам и уложили  ее на раскладушке. Начиналась  летняя  жара, все попадали спать кое-как. Старшие  убежали пить пиво... Утром ее не  оказалось на  месте,  она  ушла украдкой и заставила меня ужасно волноваться. Ночью пошел  дождь, и она могла простудиться по дороге, если  ушла  пешком.

Я  плохо соображала в то утро, только знаю - полетели  камешки в  окно. Там  мелькнула  знакомая нахохленная  фигурка. Я как была, выбежала  в трусах и плаще на  голое  тело. Грудь скользила по шелку  подкладки, и  вообще  я чувствовала  себя как  кукла в  целлофане. Она  сидела на  лавочке. Неистовые зеленые  глаза, узкое лицо все  в каплях и дожде. Заплаканное  невообразимо милое существо. Ушла, боясь родительского гнева и  вскоре, не поспав, пришла  обратно. Что там  дома  подумали? Что сказали? Ругали, наверно? Ужас.
Просила - иди в дом, напою тебя  чаем.
Не шла.
Не могла  уйти, ко мне  хотела.
Не хотела  входить из-за  милого.
Не спала  на  раскладушке.
Ненавидела того, кто со мной  рядом лежал.
Не могла вынести, что кто-то трогал меня.
Я просила,  умоляла, тянула ее  за тонкую  руку. Что он не  виноват - не  бойся  его. Он все  видит, он  пальцем  меня не тронет при тебе. Он  чуткий  очень, он  очень деликатен с  нами. А мог бы...
На  меня шел поток  ненависти, обращенной не на меня, такой  плотный, хуже  дождя и  града - что я  забыла о том, что не одета. Плащ распахнулся, и все стало видно. Идущие  мимо  люди чуть не  упали. Я дернулась... А она рукой  туда  под  плащ. Днем, на  улице. Мы сидели там  час, наверно... Шел  дождь. Жизнь стремительно кончалась. А и пускай...
...Все,  хватит.
Мы  пошли в  дом, я не знала,  куда  деться от позора, трясущимися руки напялила в  ванной  одежду.

Весь мой  народ смотрел,  обалдев. Что все это значило? Кое-как поели. Она  сидела, завязав  голову  косынкой. Она часто так  делала, когда  ей  было невыносимо. Никого не могла  видеть! Она пряталась  под шарфами, шапками, полотенцами, понимая, что так еще  больше  пугает нас.
Она  была в оцепенении. Что делать? Уходить нельзя,  сидеть нельзя. Плеснула  ей водки,  себе. По наперстку.
Немного легче. Я  уже  могла  говорить, делать домашние  дела. Иногда, проносясь мимо, просто касалась рукой, плечом -  эхом  была недоуменная  улыбка. А, черт  возьми, снова надо водки. Пей, ну  же, выходи,  давай. Очнись, родненькая, не откажусь от  тебя, чего бы мне не стоило.
И вот я  мою  посуду, стою спиной, а она тихо  тянет  холодные  руки  и смыкает их на моей  шее. Медленные водоросли, щекочущие кожу. Медленная  прозрачная вода, обволокшая тело, струями напоминая и водяной нашей  природе. И  вода же, каплющая на  мою ключицу  из ее  глаз.
Вернулась. Вышла. Оттаяла. Мы всегда  долго оттаивали...
Нам  нужно  было  бороться с  этой смертной  тоской  невозможности. Мы же понимали, что обречены, что нельзя ничего, а сопротивляться не  было  сил. Нужно  было  жить, постоянно перебарывая тяготение друг к  другу. Все отдалилось, потускнело, все грозило жестоким холодом и только вот этот,  единственный  комочек  тепла  решал все. Жить или  не  жить. Есть или пить. Улыбнуться  миру  либо оскалиться. Простить и принять все унижения. Либо лучше  умереть...


2
Нечаянно нашлось  место.
Там  можно было три  часа жить и радоваться  жизни, не привлекая  внимания. Быть рядом и  подмигивать. Дразниться и не обижать. Видеть и не скрываться. Мы могли расстаться каждую  минуту.  От пустяка. Если год  ушел на то, чтобы смирились мои близкие, то ее  близкие не  собирались мириться. Они не  были поставлены  перед  фактом, но они догадывались. Вечерами на  кухне  шли разборки. Что ты  там  делаешь  сутки напролет. Какие  там  могут  быть рукописи, какие дела. Там   семейные  люди, а ты  их  заколебала уже. Займись, наконец,  собой. Ну и что - закончила. Что значит - они не против. Что значит общность. А может вы...
Беседы  кончались хлопаньем  дверей. Ночеванием у друзей. Не у меня, не  могла она…
А я  вместо того, чтоб жалеть, я  обижала  ее то и дело. Она, набедокурив, шла  ко мне с  веткой хризантемы. А я даже  забывала - во  сколько, где, когда. Мне  столько было нужно сделать, я  так  любила  милого, детей, я была  такой деятель  тогда, ну  как  сумасшедшая. Ко мне день и ночь приходили  люди, жарко обсуждали что-то, стоя в  прихожей, разворачивали папки, сыпались листы… Постоянно звонил  телефон, мне кричали, что опять меня нигде нет. Что я  опять поехала в  бассейн.

Она пряталась на  кухне за  шкафом. Стояла там, вытянувшись, слившись со стеной, кусая  губы от  досады.

Там -  прятаться не надо было. Там надо было попрыгать под музыку, понаклоняться, поприседать, смеясь над своей  неуклюжестью, потом, смаргивая  сладкий  пот, добрести до душа. И врубить водопад на полную, и  смотреть, исходя немою улыбкой, как  она водит мочалкой по плечам и  груди, как под снежно-голубыми  хлопьями мыла проступают коричневые стебли  рук,  юркие рыбки грудей, как  через зыбкие потоки  воды мелькают ласковые глазки, жадный и коварный  рот. Нас там  было девятнадцать  человек, девятнадцать наяд самого разного  возраста, цвета волос и кустиков  меж бедер, девятнадцать чьих-то любовей и нежностей. Худых и полных, простых и стильных, в  татуировках, в  фенечках и без. С наколотой  обводкой вокруг  губ и просо   облупленным  маникюром.  Гордых и не боящихся, что некрасивы. Мы  все знали, что нужны! И я, вечно  стесняясь своего сочного смуглого тела, боясь, что мне нельзя  выйти спокойно на  пляж, здесь я не боялась  себя. Ведь она  видела, что я  смотрела, и показывала  мне тихонько  кулак, но что тут грозить, сама  тоже  смотрела, прищурясь и шевеля мне издали губами, я  видела, она  шептала то, что шептала  в  другом  месте, сжимая  меня в объятиях. Хриплым угрожающим  шопотом – «ну, попка, держись»…
То есть полный  отдых  души и тела.

В тот раз  мы страшно ссорились. Я снова  провинилась.
Мы договаривались об  одном. Вышло  другое. Меня  задержали на работе. Пришли люди сообщить о важной  культурной  акции. Мы спорили  до  хрипа, надо было  ехать в  Ч. Ей  было плевать на  акции. Нужна  была  только я, а  другие  были  врагами. В это время  она  мерзла  где-то на  остановке, потом  уехала  домой. А  там  ее запрягли. Приехали родичи, надо было  сидеть с ними. Все  рушилось. То есть, нет.  Не  весь мир. Мы не  могли  увидеться  один  день, и это приводило в полное  отчаянье.
«Брошу  тебя», -  сказала она по телефону. Я заревела. В полных  слезах сделал  ужин – котлеты, вермишель с  сыром. Много  было еды. Есть не  могла. Урок сыну  объяснять не  могла. Сгущались  сумерки.
Оставалось несколько минут, когда  мы с  пакетами и шапочками для  купания  рванули на остановки. Ожидания и  мороз я пропускаю. По дороге мы  доругали до  того, что  останавливалось  сердце. У обеих одновременно. Я упала в  снег, она меня  потащила вперед, грубо дернув  на  руку. Перед глазами стоял адский  туман из слез и морозного злого марева. Пихая друг  другу  в рот  валидол, сгибаясь от сердечной  муки и ураганного  ветра, вскочили, сильно опоздав, в бассейн. Камеры  хранения  заняты. Они как  на  вокзале – их нужно зашифровывать, крутить тумблеры, а  потом они  все равно не  открывались, звали  мастера. Потом в  носках по  мокрому  полу  бежать в  раздевалку.

Мы прибежали как  во сне. Занимались на  ковриках в  зале. Все  считали  пульс – у всех от зарядки повышение, у  нас  от валидола  понижение. Тренерша поднимает брови. Мы не  смотрим  друг на  друга еще  час  занятий, но уже  соскучились. После  душа, который она принимает не напротив, а в  соседней  кабине, чтоб я не видела – идем в джакузи, наша  очередь. Нас  четверо, опускаемся в  зеленую воду с  травами и бромом. Там  бьют пузырьковые  струи  снизу. Я  поправляю  купальник и вдруг вижу,  как  она  смотрит на  мою  возню. Меня ударяет  в  жар, а  она мягко поправляет на  спине, где я не  достаю. Зачем?! Мы же  расстаемся! Не трогай меня! Отстань, говорю!

Но тренерша заученно  щелкает магнитофоном, включает  пение  водопада и жужжанье  жуков - и  уходит к другой  группе, девочки-напарницы обсуждают тренажеры. А мы тихо смотрим  друг на друга.
Ах ты,  зелена  вода, родная стихия. Мы две большие  лупоглазые  рыбы, плаваем в  тебе, и оживаем. Только что  подыхали, ели таблетки, но вот омыла  нас волна - «Я тебя  омыла,  как  волна!» - твердила  Магдалина, - и мы  уже  дышим жадно, шевелим плавниками. Мы всего лишь чуть касаемся ногами, и начинает течь чувственный  ток. Да  еще  эти струи пузырьков, обогащение воды, ужас – они  щекочут бедра,  обтекают их и попадают туда.
Это наказание, надо передвинуться. Но  струи достают  везде. Тело раскалено неутолимой  тягой. Лицо ее, влажное, яркое, точно  бешеная  лилия,  цветет над  водой. Откуда  берутся  эти краски, она  только что  была  бледной и  вялой… Но в зеленой  воде она трепещет, сонная рыба, она  бьется и взбивает  тучи брызг. Вся в фонтане, в салюте бусин. Чудо мое  водяное. Пальцы чуть сжимают мою руку  под водой. Больше ничего позволить нельзя. И вдруг я вздрагиваю – идет, идет, начинается… Сжимаюсь в  комок, отодвигаюсь, пытаюсь отвлечь  себя… Бесполезно. В этом клекоте  воды меня  захлестывает грубый  праздник плоти, наслаждение  крутит  мне  вены… Все! Смотрю украдкой – она  тоже -  все. В метре друг от друга. Абсолютное  совпадение.
 У нас виноватый вид у  обоих. Мы почти не прикасались. Хоть бы никто ничего не заметил!

Сидя  в  кафе  после  душа, пьем спрайт и  молчим. Вентиляторы гонят  воздух и раздувают волосы.  Нам хорошо. Ни о  чем не  думается. Покой охватывает  душу и  тело. Бармен: «Девочки, вам  со льдом?»
Конечно, Дода, со льдом. Лед и  спрайт, вот что нам  нужно. Больше ничего.