Баба Шура

Ей тогда было, наверно, чуть за пятьдесят. Но мне, четырех- или пятилетней девочке, она казалась древней старухой.  Маленькая, сухонькая, с лицом цвета дубовой коры, которое было всё испещрено густой, как марля, сеткой мелкими морщинами, она могла показаться ровесницей века. Этому способствовали и узловатые руки,  и непонятного происхождения одежда - нигде больше в своей жизни я не видала таких платьев; и  жидкие тёмные волосы, собранные в неряшливый пучок, неаккуратность которого происходила, впрочем, не от собственно неряшливости, а от малого количества этих волос, в которых, тем не менее, не было и намёка на седину. Но стоили внимательнее глянуть - и становилось видно, что кожа её, невзирая на складки, упруга, а глаза темны,  безмятежны, и не думают выцветать.
Шли годы, я росла, а она не менялась. Цвет её кожи был так же смугл, сама она была всё также мала ростом и суха. Мы, дети, жившие на одной даче, её не боялись, относясь к ней с каким-то смутным отстранённым любопытством. Так, наверно, смотрят на редкий экземпляр…не знаю даже чего. Её внучка приходилась мне двоюродной сестрой, жили мы в одном доме, поэтому я могу достоверно воспроизвести жизнь бабы Шуры. С утра она готовила нехитрый завтрак: варила несколько картофелин или кастрюльку каши, неизменно приговаривая: "Мясца …мясца бы…", подслеповато щурясь и улыбаясь той загадочной улыбкой Будды или, скорее, идиота, без которой её никто не видел. Поев, она шла на крыльцо, где собирались прочие старухи: баба Света, одна из шести (ох…) владельцев нашего дома, сладкоречивая и коварная; дачница баба Наташа, живущая у нас около 20 лет и пользующаяся поэтому правами ближайшей подруги первой и живущая по принципу "разделяй и властвуй", применяя его по отношению к ближайшим соседям, пара дачниц, которые были озабочены единственно тем, чтобы не испортить отношения со своими хозяйками, а потому поддакивавшие всем и вся; вечно плачущая, немного слабоумная баба Юля, являвшаяся каждое утро, и некто Митревна, как её называли прочие старухи. Она жила в комнатах дяди в качестве домработницы-гувернантки для моего племянника и потому держалась с вышеперечисленными особами свысока, помня о своём привилегированном положении. Что касается бабы Шуры, то даже в этом обществе она в разговор практически не вступала, ограничиваясь тем, что сидела на скамеечке, загадочно улыбалась, щурилась и лузгала семечки. Понимала ли она, о чём ведётся разговор? Может быть… Если к ней обращались с вопросом, она моргала, улыбалась и добродушно отвечала, махая рукой: "Ня знаю…". "Что ты об этом думаешь, баб Шура?" .. "А ничаво…"  Когда же наступало время обеда, она готовила какой-нибудь нехитрый супец, ела сама и кормила внучку, после чего опять шла на крыльцо. Иногда разговоры на крыльце утомляли этот бесхитростный ум, и тогда она садилась на ступеньки своей времянки ( той самой времянки,  где в холоде, зимой,  через  двадцать лет сгорит во сне ее  пьяный сын) в одиночестве и сидела часами, моргая, улыбаясь в пространство и почёсываясь - её ноги были всегда покрыты редкими, но никогда не проходящими зудящими узлами. Когда же темнело и начинали звенеть комары, она поднималась, кряхтя, и бормотала: "В койку… в койку пора"… Она была самым примитивным существом, которое я когда-либо знала. Будучи неграмотной, она не прочитала ни одой книги, но это ей нужно было меньше, чем рабам в египетских каменоломнях. Единственное, в чём она научилась разбираться - так это в деньгах и безошибочно отличала рубль от трёшки. Безмятежность её тёмных глаз объяснялась очень просто - никакая забота никогда не омрачала их, никакая тревожная или волнующая мысль не смела нарушить спокойствие этого стоячего болота. У ней было двое взрослых детей, но они, похоже, появились на свет независимо от её сознания и их жизнь её интересовала не больше, чем история средневекового Багдада. Я думаю, она бы с одинаковым равнодушием восприняла бы и обращение её в рабство и помазание на царство. Она не смотрела телевизор, не слушала радио. Её была не чужда некоторая предприимчивость: выращивая на грядках у дома укроп, петрушку etc, она иногда продавала их возле станции, выручая до десяти рублей за "сеанс". А это, если помните, были деньгами немаленькими. На рубль можно было сходить в кино, съесть несколько мороженых, поиграть в автоматы, и напиться газировки  - сколько влезет. Дело было в самом начале восьмидесятых. Ещё баба Шура собирала бутылки по окрестным канавам и на пляжах у р. Сестры. Тогда эта социальная ниша не была столь занята, как теперь. В среднем бутылок у неё набиралось на рубль-два рублей ежедневно. Эти внеплановые деньги употреблялись по прямому назначению. Догадаться на что, нетрудно. Правильно… На что же ещё? Но баба Шура не была алкоголичкой, ни в коем случае. Скорее она была пьяницей, причём не горькой, а так… Нельзя сказать, что от скуки, потому что, не зная никаких интересов, увлечений или устремлений духа, вряд ли она понимала, что это такое - скука, но, видимо, то, что отличает человека от животных, не до конца угасло в ней и  всё-таки смутно томило её и толкало искать какого-то забвения.   Выпивала она один - два раза в неделю и это, право, немного, учитывая её финансовые возможности. Пьяной я её практически не видела; будучи в этом состоянии, она ложилась и засыпала. Она была как воплощение равнодушной природы: никто от неё не видел ни хорошего, ни плохого. За двадцать лет её облик не претерпел ни малейшего изменения. Умерла она в возрасте слегка за семьдесят после короткой болезни, простудившись, если меня не обманывает память, на улице, собирая бутылки после хорошей порции огненной воды. Умерла она тихо, не грустя и не радуясь, ни жалуясь и ничего не прося - точно так же, как и жила.