О современном русском романе

Николай ПЕРЕЯСЛОВ

ЗАМЕТКИ О РУССКОМ РОМАНЕ



“ — ...Paul! — закричала графиня из-за ширмов, — пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.
— Как это, grand’maman?
— То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!
— Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских?
— А разве есть русские романы? Пришли, батюшка, пожалуйста, пришли!..”

                А. С. Пушкин. “Пиковая дама”.


1. ПЕЛЕВИН И ПУСТОТА
Думается, что напрасно, выступая в газете “День литературы” (№ 5 за май 1999 г.), Кирилл Ильин утверждает, что “несмотря на известьность, В. Пелевин так и не снискал подлинного успеха у читателя”. На мой взгляд, дело обстоит как раз наоборот, и то, что очередному роману Виктора Пелевина, названному им “Generation П”, суждено стать бестселлером 1999 года, было ясно уже задолго до его появления на книжных лотках и прилавках. Однако искать этому объяснение в одной только “раскрученности” этого автора в российских СМИ (хотя это и видно всем невооруженным глазом) было бы, как мне кажется, все-таки неверно. Гораздо объективнее, пожалуй, признать тот факт, что автор “Омона Ра” и “Чапаева и Пустоты” оказался действительно талантливее большинства своих пишущих сверстников и сокурсников по Литературному институту (а я учился с ним в одно и то же время, и могу с уверенностью сказать, что из всего нашего потока в литературе сегодня встречается не более трех или четырех знакомых имен). Ну, а кроме того, в отличие от многих коллег по “цеху”, не ставящих своим творчеством иных задач, кроме как УДИВИТЬ читателя филологической “зашифрованностью” своих романов, ШОКИРОВАТЬ его изображением сверхинтимных или же сверхжестоких сцен, ЭПАТИРОВАТЬ откровенно нарочитым употреблением ненормативной лексики, а в лучшем случае — просто РАЗВЛЕЧЬ его занимательной историей, лихо закрученным детективом, псевдофилософской притчей, интригующим фэнтэзи и другими видами коммерческой или журнальной литературы, Пелевин всегда (сознательно или подсознательно — это уже другой вопрос) претендовал на роль этакого идейно-философского “гуру” поколения 90-х. Причем он не просто навязывал читателям свои собственные взгляды и верования, но обладал неплохой способностью улавливать еще только зарождающиеся духовные устремления определенной части своих сверстников, давать им романное оформление и возвращать в массы в виде уже готовых идей и учений. Почти как у Маяковского, припоминаете? — “Бился в Пелевина темный класс, / тек от него в просветленьи / и, обданный силой и мыслями масс, / с классом рос Пелевин...”
Так что, я думаю, нет абсолютно ничего удивительного в том, что, едва только выйдя из печати (М.: “ВАГРИУС”, 1999), новый роман сразу же утвердился в верхних строках рейтинговых таблиц отечественных бестселлеров — это место ему было гарантировано самой уже ЗНАКОВОСТЬЮ фигуры Пелевина, удостоенного в средствах массовой информации титула “самого известного и самого загадочного писателя поколения тридцатилетних”.

(К сожалению, такой вот — равновеликой ему по знаковости — фигуры сегодня очень и очень не хватает в стане писателей национально-патриотического направления. Наиболее близким к нему здесь по своему “весу” в сегодняшней литературе можно назвать только Юрия Козлова, хотя это всё же представитель более старшего поколения и выражаемые в его прозе идеи соответствуют скорее исканиям сегодняшних сорока-, а то и пятидесятилетних.)

Но поглядим, что же за откровения несет Пелевин своей восторженно внимающей пастве?
Признаем сразу: “Generation П” — это не просто роман о рекламном бизнесе, как может показаться на первый взгляд, но ни много, ни мало — художественно развернутый манифест, выражающий кредо всего того поколения, которое в качестве главного жизненного ориентира выбрало “Пепси”. Хотя, как вынужден констатировать сам автор, “у поколения “П” на самом деле не было никакого выбора, и дети советских семидесятых выбирали “Пепси” точно так же, как их родители выбирали Брежнева”. При этом, добавим мы, если во времена Брежнева каждый все-таки и вправду стоял перед необходимостью САМОСТОЯТЕЛЬНОГО выбора между устремлением на демократический Запад и верностью своему Отечеству, то в жизни поколения “П” не осталось ныне даже этой дилеммы, ибо западная “демократия” со всеми ее “общечеловеческими” псевдоценностями сегодня САМА принесла себя на просторы России. Так что героем пелевинского романа оказывается поколение, у которого в его “свободе” гораздо меньше возможностей для самостоятельного выбора, чем было даже у его “несвободных” отцов...
Тут представляется уместным задать вопрос: а в чем, собственно говоря, вообще заключается сущность РОМАНА как такового? На мой взгляд — в том, чтобы, проведя своего героя (а с ним и читателя) через вереницу исторических, психологических, нравственных и иных, сюжетно выстроенных потрясений, встретить его на последней странице хотя бы на порядок ВЫРОСШИМ в духовном, умственном или гражданственном плане по сравнению с тем, каким мы его видели в начале повествования. Именно так происходит с героями “Преступления и наказания”, “Тихого Дона”, “Мастера и Маргариты”, “Доктора Живаго” да и практически всех известных романов, входящих ныне в золотой фонд русской классики.
Но только — не с героем пелевинского романа Вавиленом Татарским.
Увы, но из-за вошедшей в кровь с первым глотком “Пепси-колы” способностью выбирать только то, что для него уже выбрано КЕМ-ТО, Татарский плывет по сюжету, как щепка (если не сказать хуже) по сточной канаве, безропотно подчиняясь любым поворотам и прихотям, которые ему готовят судьба и другие люди. Не сопротивляясь и не помогая событиям, герой Пелевина проходит сквозь роман, не проявив ни одного душевного качества, и, несмотря на внешне значительный прогресс своей карьеры от продавца киоска до директора рекламного центра и по совместительству — мужа богини Иштар, остается к концу сюжета фактически НА ТОМ ЖЕ духовном уровне, на котором он нам встретился на первых страницах произведения. За всё отведенное ему сюжетом время герой не повысил ничего, кроме уровня своего владения информацией, а это значит, что перед нами не РОМАН, а обман, мистификация, изрисованные похожими на иероглифы, но ничего не значащими закорючками страницы, ибо автору на самом деле НЕЧЕГО сказать своим читателям, и созданный им мир — это не более как миф, блеф или глюк, и нет в России ни олигархов, ни президента, ни известных политиков, ни депутатов Думы, а есть только создаваемые на телеэкранах их компьютерные версии, которые одурачиваемые зрители и принимают за окружающую действительность. Таким образом, начатое Пелевиным еще в “Омон Ра” покушение на реальность доводится в “Поколении П” до своего логического пика — нет, мол, на самом деле никакого мира, а всё окружающее — это только рекламный клип, созданный и прокручиваемый на вселенском видеоплейере Всевышним. “Подумай, — говорит Вавилену Татарскому его бывший одноклассник Гиреев, — разве Богу сложно на несколько секунд создать из ничего весь этот мир со всей его вечностью и бесконечностью, чтобы испытать одну-единственную стоящую перед ним душу?..”
Именно восприятие мира как некоей глобальной ВИРТУАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ как раз и объясняет равнодушие пелевинских персонажей ко всему, что происходит с ними и вокруг них, а также отсутствие в романе даже намека на какую бы то ни было ЛЮБОВНУЮ линию. Кого любить и кому сострадать, если всё вокруг — только созданный неведомыми копирайтерами рекламный ролик! Отсюда — и практически постоянное стремление героев нанюхаться кокаина, напиться водки или нажраться мухоморов, благодаря чему их душа начинает хоть как-то проявлять своё “я”, убегая от пустоты несуществующего виртуального мира в свои собственные — еще более несуществующие — бредовые видения...

2. ХОЖДЕНИЕ В АВАНТЮРРЕАЛИЗМ
Совсем иная картина открывается нам в романе Александра Сегеня “Общество сознания Ч”, опубликованном в третьем и четвертом номерах журнала “Москва” за нынешний год. Среди приверженцев национально-патриотической литературы имя этого писателя известно, пожалуй, не меньше, чем имя Виктора Пелевина среди апологетов постмодернизма. Однако затянувшийся на несколько лет уход писателя в историческую прозу хотя и позволил ему встать в один ряд с такими корифеями этого жанра как Владимир Личутин и Дмитрий Балашов, но вместе с тем и вывел его из поля зрения читателей СОВРЕМЕННОЙ литературы, лишив тем самым той знаковости, какой обладает фигура Пелевина у своего поколения.
И вот, наконец, давно ожидаемое (по крайней мере, лично мною) возвращение Сегеня к проблематике дня нынешнего состоялось, и сразу стало видно, насколько разные пути предлагают своим читателям два эти писателя. Во-первых, словно бы восполняя пелевинское отсутствие любви в мире, герои романа Сегеня почти единственно ради этого чувства и живут, постигая путем преодоления ошибок и соблазнов его первостепенную ценность в человеческой жизни. Во-вторых, если для героя пелевинского романа Вавилена Татарского символом осуществления счастья выступает Вавилонская башня, образ которой уводит его при помощи мухоморных галлюцинаций и других наркотических опъянений в царство виртуальной реальности, то герои Александра Сегеня, даже попав в обособленное от внешнего мира княжество “Жаворонки” (тоже своего рода вариант Вавилонской башни), тут же ощущают неестественность подобного существования и стремятся скорее вырваться из этого искусственно образованного сообщества и возвратиться в лоно РЕАЛЬНО существующего мира. В-третьих. Если главным строительным материалом создаваемого Пелевиным мира является ПУСТОТА, то роман Александра Сегеня насыщен множеством самых разнообразных, обжигающе страстных человеческих чувств. Причем здесь не просто ГОВОРЯТ о любви, Боге или о чести, но поистине ЛЮБЯТ, ВЕРЯТ и ОТСТАИВАЮТ эту самую честь в поединке. В-четвертых. В отличие от героев “Поколения П”, ищущих духовной подпитки исключительно на путях буддизма, спиритизма, культа поклонения богине Иштар и иных чужеродных религий, герой романа Сегеня Сергей Тетерин, попав случайно (опять-таки из-за жажды любви!) в общество сознания “Ч”, понимает, что сотворяемый там на его глазах культ буквы — это далеко не безобидное увлечение, а самая настоящая подмена Истины, такое же точно ПОКУШЕНИЕ НА РЕАЛЬНОСТЬ, как и то, что мы видели в романах Пелевина.

(Думается, что не случайно имя этого автора выныривает однажды в романе Сегеня; да и тот факт, что на сеанс спиритический связи с Татарским выходит в романе Пелевина не кто-нибудь, а именно дух Че Гевары, говорит о явной ОБЩНОСТИ ИДЕОЛОГИЙ общества сознания “Ч” и поколения “П”. И стоит только допустить беспрепятственное слияние этих “Ч” и “П” — т.е. одурманивающей псевдорелигии и неспособности людей к самостоятельному выбору — и мир перестанет генерировать ЛИЧНОСТИ, бесповоротно превратившись в этакий единый организм, изображенный в романе Пелевина под именем орануса или ротожопа. Так что можно даже вывести некую пугающую формулу, имеющую вид: сознание “Ч” + поколение “П” = “ЧП”. Причем это “ЧП” —  далеко не районного масштаба...)

Уловив всё это уже на интуитивном уровне, Тетерин бежит из общества сознания “Ч” и вскоре вместе с остальными героями романа оказывается в православном сельском храме на праздновании Светлого Пасхального Воскресения. И хотя этот ход и нельзя назвать оригинальным в силу его откровенно лобовой и не впервые используемой в литературе символики (вспомним хотя бы опубликованный в прошлом году роман Владислава Артемова “Обнаженная натура”, который заканчивался сценой КРЕСТНОГО ХОДА), для романа Александра Сегеня он представляется вполне органичным и логически оправданным.

(Следует, наверное, отметить, что быть сегодня полностью свободным от перекличек подобного рода невозможно по причине постмодернистичности самого времени. Конец века — это всегда оглядка на пройденное, время перебирания “трофеев” и переговаривания цитатами. Это как последний ОБЩИЙ вечер во время школьного выпускного бала, когда только и слышишь со всех сторон: “А помнишь, как мы?..”, “А ты помнишь?..” — и, услышав одни только первые слова, радостно киваешь головой: “Конечно, не стоит и напоминать...” Так — во время многолетнего сидения в одной тюремной камере — зэки нумеруют все известные им анекдоты, и затем, чтобы не повторять в сотый раз уже наизусть всеми знаемые тексты, достаточно кому-нибудь произнести вслух один из номеров этого кода, и камера разражается хохотом.
Нечто подобное можно обнаружить и в романе Александра Сегеня — например, в его эпиграфах к главам, взятым из таких популярных во времена застоя кинофильмов с участием Юрия Никулина как “Операция “Ы”, “Кавказская пленница” и “Бриллиантовая рука”. Хотя, как мне кажется, в обращении именно к этому источнику имеются определенные минусы, так как, во-первых, поколение молодых читателей может и НЕ ЗНАТЬ этих общеизвестных для старшего поколения кинолент, а во-вторых, сатирические диалоги всё-таки несколько мешают серьезному погружению в атмосферу романа, ни в малейшей степени не являющегося сатирическим...)

Понятно, что безоговорочно относить Александра Сегеня (как, впрочем, и упоминаемых нами выше Владислава Артемова или Юрия Козлова) к лагерю постмодернистов было бы, наверное, неправомерно, и я бы скорее назвал этот творческий метод “рискованным реализмом” или, если короче, АВАНТЮРРЕАЛИЗМОМ.

(Не путать его с жанром АВАНТЮРНОГО РОМАНА, ибо если авантюрный роман всего лишь СОДЕРЖИТ В СЕБЕ приключения и похождения героев, то авантюрреализм — САМ ПУТЕШЕСТВУЕТ среди других творческих методов, приобретая черты каждого, на чью территорию он забредает. Именно в этом смысле можно считать оправданным употребление в отношении романа Сегеня и термина “постмодернизм”, проявляющего себя, в частности, в сцене дуэли-фарса Василия Чижова с Белокуровым, что откровенно перекликается с аналогичными эпизодами из романа Андрея Битова “Пушкинский дом” и фильма Сергея Соловьева “Храни меня, мой талисман”).

Однако, именно распространяя на свой роман “ауру постмодернизма”, Сегень получает возможность для проявления такого характерного для этого метода качества как ПАРОДИРОВАНИЕ практически любой из обозначаемых в произведении тем. Благодаря этому, например, неким очередным утопическим Чевенгуром, пародирующим собою идею построения социализма (равно как и любого другого строя) ”в отдельно взятой, — как острили смельчаки в семидесятых, — за ж...пу стране” можно считать изображение суверенно-экспериментального княжества “Жаворонки”. Другой пародией — на всевозможные декабристские, марксистские, антропософские, масонские, уфологические, парапсихологические и иные кружки — смотрится выведенное в романе общество сознания “Ч”. Пародией на оппозиционную прессу выглядит возглавляемая Белокуровым газета “Бестия”, и так далее.
Вместе с тем далеко не всё в романе Александра Сегеня так однозначно (если понятие однозначности вообще применимо для литературы с постмодернистскими признаками), как это может показаться на первый взгляд. Так, если постмодернизм в своем, так сказать, “чистом виде” — это примерно то же для литературы, что кабинет Евгения Примакова для нашей экономики и политики (то еесть — ПОВТОРНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ опыта своих предшественников при одновременной их ДЕГЕРОИЗАЦИИ и ДЕИДЕОЛОГИЗАЦИИ породившей их системы, что, безусловно, не может  не привести к явлению ЗАСТОЯ вместо всеми ожидаемого СКАЧКА ВПЕРЕД), то выявленный нами авантюрреализм — это некая ОТКРЫТАЯ СИСТЕМА, позволяющая одновременно: А — иронизировать над скомпрометировавшими себя в истории общественными ценностями, идеями и литературными формами; Б — использовать в своем творчестве положительные наработки и открытия всех предшествовавших поколений и всех противоборствующих художественных направлений; и, наконец, В — вкладывать в легко читаемую авантюрно-модернистскую форму глубоко философское, психологически тонкое и проблемно насыщенное содержание.
И трудно отыскать в сегодняшней русской литературе путь, обещающий более интересные результаты, чем этот.

3. РАБЫ ВАГИНАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ
Не исключено, что читавшие две последние вещи Юрия Полякова — повесть “Небо падших” (М.: ОЛМА-ПРЕСС, — СПб.: Нева, 1999) и роман “Замыслил я побег” (М.: Молодая гвардия, 1999) были в некотором роде разочарованы столь откровенным сужением фокуса творческого внимания этого незаурядного писателя. И действительно — после таких его “политически заряженных” произведений как “Сто дней до приказа”, “ЧП районного масштаба”, “Работа над ошибками”, “Апофегей” или вышедший недавно седьмым (!) изданием “Козлёнок в молоке” упомянутые выше сочинения, казалось бы, и в самом деле свидетельствуют о переориентации автора с остро социальной проблематики на удовлетворение запросов массового, уже почти стопроцентно относящегося к литературе как к одной из разновидностей индустрии развлечений, читателя. И на первый взгляд, такое восприятие поляковской прозы последнего периода вполне закономерно, ибо основные сюжетные события в ней практически не выходят за границы двухспальной кровати, а уровень анализируемых автором страстей не поднимается выше пояса главных героев да их постоянных или случайных партнеров по сексу. Однако было бы совершенно несправедливо обвинять в оскудении изображаемой жизни самого создателя упомянутыых выше произведений (хотя, признаюсь, я и испытал этот порыв сразу же по прочтении повести “Небо падших”). Увы, но это не для писателя Юрия Полякова, а только для героя его повести — молодого удачливого представителя российского авиационного бизнеса (а в его лице, читай, и для большинства так называемых “новых русских” вообще) окружающий мир от критериев безграничности и неохватности вдруг сузился до размеров маленького, полностью умещающегося под легшей на него ладонью, курчавого треугольничка в нижней части женского живота.
Вполне понятной, хотя, как мне кажется, и не совсем убедительной выглядит сделанная в газете “Ex libris” от 21.10.99 попытка Владимира Березина доказать, что выведенный в повести образ “новых русских” — это образ не настоящих бизнесменов, а “тех, которых придумало массовое сознание, которых создал обыватель, подглядывая за ними в дырочку”, тогда как, надо полагать, настоящие “новые русские” не в пример шире и в интеллектуальном, и в духовном, и в культурном планах.
Но... Чего уж там говорить о наших бизнесменах “первого призыва”, если даже генеральные прокуроры и министры юстиции не поднимаются в своих “интеллектуальных исканиях” выше пресловутого купания в бане с проститутками! Как бы ни возвеличивал “новых русских” В. Березин, а повесть Юрия Полякова — это такой же обличительный документ режиму, как, скажем, и роман Александра Солженицына “Архипелаг ГУЛАГ”. Но если созданное Солженицыным полотно обвиняет власть России в уничтожении своих хотя и гипотетических, но — ПРОТИВНИКОВ, то повесть Полякова показывает, как эта власть угробляет  уже своих собственных АПОЛОГЕТОВ. И дело даже не в том, что поляковский герой погибает в конце повести от рук киллеров, и от него остается только стопка выстиранных носовых платков, которыми его возлюбленная удерживала в себе его семя. Даже если бы автор и не показал нам его ФИЗИЧЕСКОЙ смерти, мы всё равно были бы вправе говорить об обличительности поляковской повести, так как отнять у человека СМЫСЛ ЖИЗНИ практически равнозначно тому, что отнять у него и САМУ ЖИЗНЬ. А сужение мира “новых русских” до размеров вагины как раз и свидетельствует о том, что в этой жизни их уже НИЧЕГО НЕ ИНТЕРЕСУЕТ. Мечта о шестисотом “мерседесе” может подменять собой категорию смысла жизни только до тех пор, пока на его покупку нет денег, однако она теряет свою остроту практически сразу же после приобретения автомобиля, переводя его из категории идеала в категорию средств передвижения. То же самое можно сказать и в отношении квартиры, виллы, личного самолёта, поездок на Канары... Это только нищему кажется, что найди он миллион, он станет самым счастливым человеком в мире, а на деле, чем быстрее удовлетворяются материальные запросы, тем скучнее и неинтереснее становится жить. Потому-то и не разрывает узел затянувшейся любви-борьбы со своей секретаршей герой повести Полякова Павел Николаевич, что эта смертельная схватка — фактически ПОСЛЕДНЕЕ ЧУВСТВО, КОТОРОЕ ЕЩЕ НАПОЛНЯЕТ ЕГО ДУШУ ОСТРОТОЙ ПЕРЕЖИВАНИЯ, напоминая ему, что он пока еще — ЖИВ.
Восприятие мира как ВИРТУАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ — это своего рода даже роскошь, поскольку таит в себе разнообразие пускай и вымышленных, но всё-таки разнообразных и острых ощущений. Мир же героев Юрия Полякова намного трагичнее, поскольку, вследствие отсечения от него таких ценностных категорий как УВАЖЕНИЕ КОЛЛЕКТИВА, ТРУДОВАЯ СЛАВА, ГОРДОСТЬ ЗА ОТЕЧЕСТВО, ПРИЧАСТНОСТЬ К ВЕЛИКИМ ДЕЛАМ, ОСОЗНАВАНИЕ СЕБЯ ЧАСТЬЮ ВЕЛИКОГО НАРОДА и тому подобные, все возможные ощущения в нём сосредоточились в уже упоминаемом нами курчавом треугольничке в нижней части женского живота, переводя восприятие окружающего мира в категорию ВАГИНАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ. И не менее ярко, чем в повести “Небо падших”, оно дало себя знать в последнем на данный момент романе Ю. Полякова — “Замыслил я побег...”, весь сюжет которого сводится к тому, что собравшийся уйти от жены к молодой любовнице герой собирает свои вещи и вспоминает прошедшие годы.
Несмотря на отсутствие каких-либо нарочито-модернистских прибамбасов, роман несёт в себе такую подробную детализацию эпохи, что она воспринимается чуть ли не как постмодернистский прием скрытого цитирования. Да впрочем это и есть цитирование — разве что не столько литературы, сколько всей нашей вчерашней жизни, вчерашней идеологии и вчерашнего искусства.
Так, например, автору уже сегодня приходится объяснять и героине, и своему молодому читателю кое-какие из приводимых по ходу сюжета цитат: “...Он выдернул, пустив слезу, неожиданно вызябнувший из ноздри волос и стал мыть руки, думая о том, что разность поколений определяется не постельной жадностью и не количеством седины. А чем-то иным. Вот, к примеру, он пошутил “Надо, Вета, надо!”, а она даже не заметила примочки, на которой выросло его, башмаковское, поколение. Шурик в фильме “Операция “Ы” лупит хулигана-пятнадцатисуточника по заднице прутьями и приговаривает: “Надо, Федя, надо!” Даже учителя так шутили. “ — Анна Марковна, может, не надо двойку?” “ — Надо, Башмаков, надо!..”
Но это, так сказать, замечание побочное, а сила поляковского стиля заключается, как я уже говорил, не в формальном трюкачестве и не в превращении романа в филологический ребус. Она — в том уже упомянутом выше пристрастии к вроде бы второстепенным, но абсолютно точным деталям, которые придают достоверность самому недостовернейшему событию, потому что заставляют читателя почти на каждой строке издавать внутреннее восклицание: “Блин, ну надо же! И со мной так было...” (Или — “И я так думал...”)
Да и сам герой романа Полякова уж очень похож на нас с вами, всё время собирающихся совершить нечто грандиозное, но так до конца жизни и не находящих времени, чтобы повесить в умывальнике заказанную женой полку. Оглядываемся в конце пути — в гении не вышли, страну промитинговали, любимую отдали торгашу из ларька... А от нас-то всего и требовалось, что... “Надо было только протянуть руку, — вспоминает Башмаков одну из своих несостоявшихся любовей. — Почему же он этого не сделал? Боялся Кати? Боялся себя? Стеснялся подчиненных? Ерунда! Никого он не боялся и не стеснялся. Просто не протянул руку — и всё...”
Особенность последнего романа Юрия Полякова заключается еще и в том, что выведенный в нём образ главного героя является таким же ЗНАКОВЫМ (или, как писали в школьных учебниках, ТИПИЧНЫМ) для нашего времени, как образы Онегина, Печорина, Обломова и других ЛИШНИХ ЛЮДЕЙ СВОЕГО ВРЕМЕНИ. Конечно, способность на совершение ПОСТУПКА как такового в первую очередь зависит от силы личности самого человека, но немало для её формирования делает и эпоха. “Чем гениальнее правитель, тем раздолбаистей народ”, — говорит в романе друг главного героя — Джедай, намекая этим на сформировавшую их брежневскую эпоху. От этой неспособности на поступок рушится жизнь и самого Башмакова, и любящих его людей, и всего государства. Ну вот, например, подходящая случаю сценка: “До позднего вечера слушали ораторов и скандировали что-то упоительно антиправительственное. Митинг закончился принятием резолюции о немедленной отставке Ельцина. После этого люди успокоились и пошли по домам...”
Поразительно, но при всей непохожести личных судеб преуспевающего биснесмена Павла Николаевича из повести “Небо падших” и постоянно выпадающего из полосы удачи Башмакова из романа “Замыслил я побег”, у них у обоих выработалось восприятие мира исключительно как ВАГИНАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ. И как для героя гоголевского “Невского проспекта” Пискарёва, сон, в котором он видит свою любимую, становится главным источником сердечной радости, а стало быть и смысла жизни, так для героев поляковской прозы главным содержанием жизни становится секс. Но секс не ради секса, а ради слияния с тем ЕДИНСТВЕННЫМ ПАРТНЁРОМ, которого каждый из нас ищет всю жизнь. Именно поэтому, одержанная в конце концов победа в затянувшемся любовном поединке с Екатериной (одержанная, заметим, ценой ЕЁ ЖИЗНИ), подводит своим фактом роковую черту и самому Павлу Николаевичу. А вставшая во весь рост необратимость разрыва с женой как бы выталкивает собой из жизни и сорок лет убегавшего от принятия ответственных решений (даже имя себе такое придумавшего — “эскейпер”, т.е. “убегатель”) Олега Трудовича Башмакова. Да и жил ли он, если разобраться, этот такой похожий на нас и такой НИКАКОЙ человек? Был ли он? И случайно ли его смертельное падение с балкона так удивительно похоже на вываливание из окна гостиницы набоковского Лужина? Помните?
“...Дверь выбили. “Александр Иванович, Александр Иванович!” — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича НЕ БЫЛО”.
Точно то же можно сказать и о героях последних книг Полякова. Потому что от вагинальной реальности остаётся не больше чем от реальности виртуальной. Разве что — куча носовых платков с засохшими на них следами человеческого семени. Да и те, понятно, можно выстирать и сложить в ящике шкафа стопкой...

4. ГЕРОЙ ДЛЯ ПОКОЛЕНИЯ П.
Едва ли не впервые за последнее десятилетие прочитанная книга вызвала у меня желание поговорить не только о ее авторе, но и о том, кто дал этой книге путевку в жизнь. Понятно, что не сидели все эти годы без дела ни “Вагриус”, ни петербургская “Азбука”, ни “ЭКСМО”, но попробуйте-ка вот так сразу назвать хоть одну выпущенную ими книгу, которую можно было бы считать этапным явлением современной литературы и которая бы наметила собой поворот к какой-нибудь принципиально новой художественности? Увы, но сегодня уже хорошо видно, что, за исключением прозы Виктора Пелевина, издательства занимались раскруткой не столько литературных имен, сколько прибыльных серий. Отсюда — множество неотличимых друг от друга романов про Бешеных, Меченых, Слепых, бесконечные эпопеи про Конана, множащиеся, как тараканьи колонии, подделки под Толкиена и другая поточно-конвейерная продукция из категории “чтиво”.
Но можно ли говорить о каком-либо серьезном вкладе в современную литературу, скажем, А.Марининой? Думается, что когда-нибудь и она, и многие из ее сегодняшних коллег по перу будут выделены будущими Тыняновыми и Лотманами в специальную подгруппу авторов, “сумевших не внести своим творчеством в современную им литературу ни одной социальной, философской или художественной идеи”.
Увы, но при всей кажущейся ныне заполненности книжного рынка, невозможно отделаться от впечатления, что в издательское дело пришли целиком выпускники одного класса — и так же, как они передирали когда-то через плечо друг друга сочинения сидящего на первой парте отличника, так и теперь они слизывают у лидирующих издательств их проекты и направления, бессчетно дублируя созданные ими книжные серии и плодя литературных двойников-гомункулусов. А иначе как объяснить становящееся уже просто невозможным засилие стереотипных издательских программ и серий-близнецов, а также зеркально отражающих друг друга персонажей и всего того серого однообразия, что заполонило сегодня наш книжный рынок? Не удивительно, что на этом фоне Пелевин с его примитивным пересказом идей буддизма показался многим чуть ли не новым литературным мессией, молодежным Достоевским конца ХХ века...
Но, слава Богу, литература — это всегда ожидание чуда, и время от времени такие чудеса в ней и вправду случаются. Вот и издатель Игорь Захаров, известный до этого раскруткой чисто коммерческого проекта по изданию книг Б.Акунина о сыщике Фандорине, вдруг совершил почти революционный для сегодняшнего книгоиздания поворот в сторону поиска новых имен, и напечатал римейк никому доселе неизвестного прозаика Сергея Обломова (Кладо) на тему давно уже всем известной истории про старика Хоттабыча (Сергей Обломов. Медный кувшин старика Хоттабыча: Сказка-быль для новых взрослых. — М.: Издатель Захаров). И стало вдруг видно, что в современной литературе начался новый, гораздо более многообещающий, чем до этого, этап развития. Причем — не потому только, что в нее пришел новый блистательный автор. А потому, что издатель перестал наконец бояться выпускать книги, несущие в себе помимо увлекательного сюжета еще и ощутимую социальную нагрузку, и развернулся от наводнения рынка развлекаловкой к изданию настоящей литературы.
Да, роман Сергея Обломова написан в так называемом “легком жанре”. Да, с присущей сегодняшней постмодернистской культуре долей ироничности и молодежного “стёба”. Да, с изображением молодежных тусовок, курения анаши и использованием инвективной лексики. Но вместе с тем (и это самое главное!) — и с претензией на создание настоящего литературного героя, лидера, способного перевесить собой (и — перевешивающего!) персонажей книг такого “знакового” для поколения нынешней молодежи писателя как Виктор Пелевин.
Первое, что отличает героя романа С.Обломова от персонажей произведений Пелевина — это его (нетипичная, сразу скажем, для сегодняшней постмодернистской прозы) социальная неинфантильность, а также его, утраченная героями последнего десятилетия, причастность к происходящим в окружающем мире событиям. Будучи высококлассным компьютерным взломщиком или, как принято сегодня говорить, хакером, главный герой романа Гена Рыжов (кличка — Джинн) участвует в необъявленной партизанской войне в Интернете против НАТО на стороне Сербии. Казалось бы, мелочь, но этот штрих говорит о социальном пробуждении не только героя и его автора, но и — издателя, ибо “засветить” свои политические симпатии не к тем, кому предписано на текущий момент государственными идеологами, и так сказать, “лажануться”, выказав свои просербские, а тем более — антиамериканские взгляды, было до сей поры гораздо опаснее, чем даже полностью обанкротиться. И, может быть, Вавилен Татарский в пелевинском “Поколении П” потому как раз и не дотягивает до уровня настоящего литературного героя, что так и не выказывает на протяжении всего романа абсолютно никакой социальной зрелости. А как писал в свое время Н.Г.Чернышевский, “без приобретения чувства гражданина ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола сначала средних, а потом пожилых лет, но мужчиною он так и не становится...”
А молодому читателю, с его непомерно затянувшимся инфантилизмом, сегодня как никогда нужен такой герой, который бы являл собой пример не столько физиологического, сколько именно внутреннего, духовного и гражданственного взросления, символизируя тем самым превращение комплексующего хлюпика в настоящего мужчину — четко различающего добро и зло, и знающего, для чего он пришел на эту землю.
Своими основными идейными линиями роман Сергея Обломова не просто перекликается или дискутирует с творчеством Пелевина, но представляет собой как бы его зеркальное отражение, несущее в себе такую же, как у оригинала, занимательность диалогов, современную лексику и другие изобразительные приемы, но имеющую противоположные знаки. Так, если конечная цель идеологии персонажей Пелевина — пустота, в которой они жаждут раствориться, окончательно избавившись от своего “я”, то для героев обломова она — только начало всего, яйцо, из которого готовится вылупиться Истина, или тишина, в которой уже живет еще не произнесенное Слово. И если Вавилен Татарский у Пелевина плывет по жизни, как... ну, скажем, щепка по волнам, беспрекословно и слепо принимая любые выпадающие на его долю ипостаси, то обломовский Гена Рыжов имеет силу воли отказаться и от даров Хоттабыча, и от миллионов Билла Гейтса, лишь бы не потерять то главное, что у него есть — себя самого.
Единственное провальное место романа-сказки Сергея Обломова — это финал, в котором автор отправляет своего героя жить за границу. Эмиграция (если она не вынужденная — как, скажем, у той же Дайвы, спасающей таким образом свою свободу) — это все-таки нечто сродни дезертирству, а у героя “Медного кувшина” были все предпосылки для совершения ПОСТУПКА...
Но даже при этом минусе книга Сергея Обломова и Игоря Захарова (а я в данном случае расцениваю участие издателя в её появлении как полноправное соавторство) является поистине поворотным литературным событием наших дней, так как читать после неё пелевинские оды пустоте уже просто нестерпимо скучно.
И только на один недоуменный вопрос я ищу и не нахожу ответа: куда же смотрят редакторы наших толстых журналов, мимо заполненных одними и теми же именами страниц которых проходит действительно НОВАЯ литература?..