Северо-Запад. Контуры чудес

 

 Алексей В. Черепанов
 Sun drops in the rain
 And in your eyes…
 AMON DUUL II

 Какая стрела летит вечно? –
 стрела, попавшая в цель.
 В.НАБОКОВ


 1.

 Роман ли, повесть ли, рассказ? События и строчки, облеченные в жанр, терзают меня. Хэй! Глянь сюда, я здесь, недалеко от тебя. Достаточно только чуть развернуться в мою сторону. Огонь чресл, свет жизни… нет, мало. Как вплести твоё имя в мозаику слов? Как втиснуть сокровенное в прозу жизни?
Все предметы проникли в тебя, ты проникла в них – и я кидаюсь к любой материи – обманываясь непрестанно, и всё равно бросаясь снова к едва брезжащей надежде.
Что движет мной? Слепая жажда сомнительного успеха; слова, рвущиеся наружу независимо от сознания; усталость изнемогшего под тяжестью символов человека? А вероятнее всего – стремление воплотить в пунктир строчек свой, глубоко личный «распад атома», свой «клубок терний». Найти, стремительно падая в пустоту, неровности, шероховатости в идеальной полированной бессмыслице – и удержаться, затормозив падение. Измыслить идол случая для того, чтобы рассмеяться в грубое лицо истукана за его плохо скрываемую фатальную иронию причинности…
Зачем? Мне самому это не очень понятно. Время грубого гунна прошло – и я лишь скромно размышляю над растворяющимся прошлым и о призрачном будущем. Хромой богомаз - время всё устраивает не в мою пользу. Кому-то срочно понадобились седые человеческие волосы на выделку париков для трех комических старух-мойр…
Мною владеет лишь одно – и, когда я говорю ОБ ЭТОМ – огненные, безумные шаманские пляски видны у меня в глазах, языки пламени танцуют в зрачках и мозг отключается от никчемного недружелюбного мира, который окружает меня – к чему он, когда я говорю ОБ ЭТОМ…
Кто-то сказал мне: встань и иди. Это проще простого. Но – куда? И зачем? Мне нужно только одно – ТЫ, и сучьи петли нам ни к чему. Давай лучше полюбуемся на мой «клубок терний».
А как же имя? Важны ли имена в моей истории? Я спрашиваю себя – никого более, ибо никого нет кроме меня, а скорее наоборот – все есть, кроме меня; все реальны в реальной жизни, а я реален в своей…Нет, наверное, не важны, за исключением одного… Негатив все же есть, где-то в самом дальнем кармашке портмоне, но я передумал его проявлять – к чему конкретика? Можно лишь дать туманный абрис, иллюзию знакомства, архетип, хотя и тот ни к чему. Читал я как-то выкладки одного известного толкователя имен, и, помню, меня поразило, что носителям определенных имен он отказывает в способности на поступок, а носителей других он ею наделяет. Развернув эту тему в свою сторону, хочу поразмышлять над этим. Что же такое поступок? Уверен, что большинство понимает под этим нечто возвышенное, но в то же время банальное, привычное, имевшее прецеденты и, таким образом, имеющее право на существование. То есть – быть способным на поступок означает преимущественно ряд типовых ситуаций, хотя и совершить что-то наперекор всему, в том числе здравому смыслу – тоже относится к ряду (или разряду) «поступков». И вообще, существуют ли рамки, ограничивающие действие, значение слова «поступок», есть ли признанные критерии и хотя бы смысловое его содержание? И почему мы беремся судить, кто способен, а кто нет? Конечно, больше вопросов, чем ответов.
Означает ли признание (не мной, другими) способности на поступок (ещё только предполагаемой, заложенной в программе, но не вполне очевидной), приписываемой какому-нибудь возможному моему антагонисту и отсутствие моей зафиксированной очереди на подвиг – означает ли это определённую отверженность в глазах судьбы (ещё решающей, что с нами делать), приоритет его в глазах Её, и вторичность моей, уже именно моей способности на поступок – в кружеве будущего адюльтера?
Отверженность в глазах судьбы некоторое время назад казалась мне более неоспоримой, чем сейчас. Но тем не менее. Мне тут встретились недавно строчки, что судьба не предает
своих избранников. Их преподнесли мне – будто бы они относятся ко мне… Вот именно – «избранников». Я таковым не являюсь. Где какие-нибудь указатели – молчаливые, бесстрастные, но вполне понятно указывающие на эту самую «отличность» твою от других (печать Судьбы на челе, могучая рука Неведомого, отводящая тебя за несколько минут до катастрофы в безопасное место или каким-нибудь многозначительным расположением каких-нибудь предметов вдруг внезапно сообщающая тебе твою исключительность)?
А если б я даже и был таким, то строчки о честности судьбы разве являются аксиомой? Я в это не верю.
В условном соревновании двух индивидуальностей, подразумевающем, двух (или нескольких) антагонистов, могущих даже не знать друг друга, но тем не менее соперничать, догадываясь о существовании возможной альтернативы и представляющих довольно жалкое зрелище во время своих неуклюжих, традиционно-неоригинальных попыток вывести каждый себя на передний план, доказать, что «я - тот самый» и разорвать финишную ленточку в конце долгой дороги и не думать ни о чем, отбросим «ложные», по их мнению, мысли об архитектуре судьбы и прочих глупостях. Так вот, в этом условном соревновании нескольких милых, несчастных людей, смущенно-мрачных или растерянно-веселых типов с жаром внутри – в подобном соревновании бесспорного лидера быть не может. Слишком многое зависит от мимолетности свершений, того или иного жеста, той или иной фразы, умения преподнести себя с выгодой, с лучшей стороны (худшую до поры спрятав в карман)…
Такого умения я за собой не замечал никогда. Мне всегда казалось, что всё давно предопределено заранее, во всяком случае – всё самое главное, определяющее. И пока я не имел повода разувериться в этом. Потому что всё потихоньку происходит, случается, выжимает постепенно соки, перемалывает – и большинству событий ты противостоять не можешь. В лучшем случае только слабо кричать и жаловаться самому себе на жизнь. Да, конечно, всё это не означает, что нужно слепо покориться судьбе и быть безгласной марионеткой в её руках – однако, мне кажется, самые важные вехи уже заложены в летописи мира, написанной для каждого человека и на сотни лет вперед (здесь я говорю в узком смысле – не в смысле судеб человечества в целом).
…Опять же, если всё предопределено – то какого черта! – почему, почему – я вижу улыбку твою, адресованную мне… Какого черта – всегда при встрече нам светило солнце, а при расставании всегда лил дождь? При известном внутреннем усилии это может сыграть роль символов возможного счастья –
но как быть с тем, что я видел и другие, множество других, противоположных по эмоциональной окраске, и не только символов, а также и поступков, действий, слышал много слов – вовсе не обнадеживающих, улавливал недосказанное, замечал обмолвки – и с каждым таким моментом становилось всё страшнее жить дальше.
Ещё о предопределённости. Несомненно, нежелание покориться неумолимости судьбы присутствует у любого, самого законченного фаталиста, но дело в том, что обычно далее этого нежелания он не идёт, подчиняясь навязываемым жизнью обстоятельствам. Отчего именно я не иду далее нежелания покориться? Возможно, потому, что я чувствую всю взаимосвязь всех жизненных ситуаций, мгновенных решений и поступков. Можно даже схематически изобразить мой взгляд на это. Я рисую линию с определённым количеством точек на ней, представляющих собой различные этапы, вехи жизни. НО: это вовсе не будет движением к конкретной реальной цели, прямым, твердым, решительным движением иного «хозяина жизни». Как раз именно отсутствие подготовительных этапов, благоприятных поворотов и обилие неблагоприятных – не позволяет двигаться к искомой точке; можно лишь иметь её в воображении и только. Потому что любая возможность, которая помогла бы в достижении цели и начинающая постепенно, очень трудно и долго реализовываться – немедленно отсекается судьбой, как не соответствующая замыслу. И здесь же – обратная сторона медали, то бишь – гораздо более оптимистично выглядящая. Удивительно, когда вся история жизни и множество, казалось бы, незначительных моментов, взглядов, недомолвок – убеждают в невозможности взаимного счастья; когда всё, казалось бы, уже предопределено и уже видна серая, мрачная дорога, ведущая куда-то вниз, во тьму… - вдруг начинаешь различать приятные мелочи, тёплые улыбки и много чего ещё, что кажется скромными символами – нет, не счастья, а ещё только его возможности, и уже немного меньше болит сердце и надежда – легкая верткая птица летит впереди всех забот. Взаимодействие сил природы отождествляется с взаимоотношениями двоих, откуда следует робкое предположение, что их можно назвать влюблёнными, обоих, и именно потому, что при встрече светит солнце, то есть радость встречи переполняет душу, а при расставании идет дождь, символизирующий грусть, опавшие листья, расставание – в общем, ожидание появления солнца вновь.
Всё это воспринимается как конфликт сурового предопределения и иных, более добродушных и человеколюбивых сил, конфликт противоречивых символов и знаков, и инспирирует сомнения в дееспособности Судьбы.
Но любая мелочь из неблагоприятных, которая вдруг каким-то тайным ходом проникнет внутрь и, задев сердце, обдаст всего совершенно ледяным холодом – доводит меня теперь практически до комы. Меня бьет озноб ужаса – от чудовищной нелепости жизни, от фарса – которым она есть и была, а будет ли – неизвестно – ведь будущее это не самостоятельное время, это прошлое плюс настоящее… Будущее не абстрагировано, оно именно формируется прошлым и настоящим, прошлым – даже в большей степени.
Для того, чтобы я поверил в возможность существования, касаемо её и меня слова «МЫ» - мне нужны доказательства взаимосвязанности наших жизней; доказательства, что существует некая причинная связь между её поступками и моими, а также между событиями нашей жизни – и тогда само это убеждение в связи смогло бы стать основой для зарождения надежды на благополучный (счастливый, матримониальный) исход предполагаемого романа. А без взаимной связи наших жизней (что-то одинаковое любим, что-то одинаково понимаем; сходство в жестах, интонациях, может, даже в характерах… - и это только низший, простейший уровень взаимосвязи) – без этого даже надежды – не может возникнуть.
Хотя… Всё это один из полюсов. Сейчас я больше склоняюсь ко второму ( более перспективному ) варианту свершений. Смысл его в том, что нужно быть разными и в том, что не следует подстраиваться под её ритм; быть самим собой – и разноименные заряды притянутся.


 2.

…Что я могу сделать, чтобы войти в твою жизнь? Я совсем выключен из неё, ничто в твоей жизни не касается меня – я никак не касаюсь её и это причиняет мне сильнейшую боль – потому что отсюда берут начало большинство предполагаемых (возможных) бед и катастроф… Впрочем, катастрофа здесь одна – я. Проклятая моя мечтательная и бездеятельная натура… но я действительно бессилен здесь. Что я мог бы сделать СЕЙЧАС? Я столько думал об этом – неужели не думал! В общем-то, я трачу свою жизнь полностью на обдумывание наших отношений. И наш (мой) пока что односторонний бедненький роман проштудирован до самых мелочей – но выход не найден. Я хочу предпосылок счастья, я хочу знаков, которые прямо указывали на то, что счастье и твоя Любовь – ожидают меня. И чтобы это действительно было. И уже вскоре.
Но пока что я ничего подобного не ощущаю, и всё же шагаю по этой дороге, перед которой прочел указатель - «Обрыв». А где же ты?..
Я чувствую тебя – ты недалеко – где-то у черты горизонта… там, где яркие краски не искажают свой цвет, где негромко поют свирели и веселые гномы играют в прятки в твоей заоблачной стране Счастья, а маленькие лужайки зелены вечно…


 3.

Юношеские потрясения, вполне обычные, банальные и закономерные неудачи – для более взрослых кажутся несерьёзными, но для самого субъекта и в то чувственное, юное время – имеют обыкновение казаться вполне реальными иллюстрациями бесполезности существования.
Мои поступки в то время имели, в общем-то, сознаваемый оттенок рисованности (при воспоминании вызывающий улыбку, впрочем, скорее, ухмылку) – но, в силу казавшейся безысходности, не до конца мною прочувствованный. Несколько лет назад мысль о суициде была плодом эмоций, взвинченных до предела возможностей души, открывшимися вдруг вратами в успокоение и избавление от действительности. Эта мысль в то время ещё не означала единственный вариант исхода, видимо, это была обычная, вполне заурядная мысль о том, что жить больше не стоит, и это казалось закономерным и вытекающим из обстоятельств.
В настоящее время это то, что всегда во мне, всегда со мной; то, о чем я помню постоянно и что является единственным реальным действием, которое я ещё в состоянии совершить, хотя и готовность пока лишь моральная…
Но этот «второй приход» - как девятый вал. Что делать, когда ты устал от всего, когда ты выжат до конца и ощущение безысходности поглотило тебя с головой? Когда ты чувствуешь, что время пришло, ничего не меняется и твои усилия оказываются равными нулю? Когда ты живешь, словно в вакууме, двигаешься как робот; оглушенный происходящим и ощущая себя почти мертвым, чувствуя необратимость изменений, произошедших с тобой в последнее время – что же делать тогда? Не знаю, я придумал лишь такой ответ.
У меня уже нет сил казаться спокойным и безучастным ко всему, чтобы никто не проник в моё внутреннее пекло; не бесноваться и не кричать о своей любви и реагировать на важнейшие для меня, рассказываемые даже не мне, а так – безвестному статисту, жизненные эпизоды (ну, скажем, появление новых знакомых и поклонников у любимой, имеющих по её словам, разнообразные привлекательные черты, а также внезапная с виду, но вполне обусловленная причинно, абстрактно-отвлеченная (но от этого не менее благосклонная) перекличка её силуэта с вновь обнаружившимися, которая превращается в безрадостный символ и рвёт наметившиеся, ещё едва различимые среди остальных, нити удачи); так вот, я больше не могу реагировать на эти эпизоды только поднятием бровей и вопросом «неужели?» (участвуя таким образом в беседе) и, может быть, ещё растерянной глупой улыбкой…
И, словно в подтверждение, в один из пронзительных моментов я ощутил себя угрюмым, злобным пауком, неспособным плести сети, отрешённым и абстрагированным от жизни, погрязшим в беспросветной музыке Van der Graaf, Soft Machine, Burnin’ Red Ivanhoe, Amon Duul, способным собирать и хранить лишь тот самый «гербарий прошлого», не кидая ничего в копилку будущего, не умеющим порадоваться удаче возлюбленной и, что особенно удручает, стеснительно-нагло озирающимся вокруг, желая урвать чей-нибудь взгляд и смотря во все глаза на свою смертельно безнадёжную любовь. Но так ли?
Неспособность к решительным действиям ( я даже их сути не в силах уловить ), а главное – отсутствие реальных сил за спиной, действующих заодно и поддерживающих, а если выразиться более ясно – отсутствие ангела-хранителя, покровителя начинаний – всё это заранее обесценивает любые усилия по «наполнению» копилки будущего и провоцирует коллекционирование отблесков теней, контуров чудес, мимолетных прикосновений к странным предметам, очертаний фигур и множества других столь же абсурдных и бесплотных отпечатков любви.
При моей работе ночного сторожа, сущность которой состоит в ничегонеделании, казалось, только бы размышлять и обдумывать всевозможные вещи о своём будущем, о вариантах поведения в тех или иных ситуациях, либо просто предаваться привычной рефлексии и умосозерцанию. Однако в моей жизни настал некий период, отличный от предыдущих большей апатией, меньшей чувствительностью, гипертрофированным автоматизмом и тупостью мозга. Мне кажется, я окончательно опустил руки и деградировал. Я никогда не видел, что у меня есть будущее. Правда, это можно объяснить моей мнемонической и интуиционной слепотой. И я вовсе не хочу постоянными мыслями о своей бесперспективности вызвать к жизни некие бледные тени возможных ветвей моей судьбы, ибо, как говорят, в отдельных случаях можно «накликать» на себя даже те невзгоды, которых не было запланировано свыше, но которые приняли реальные очертания именно из-за ваших личных автоинсинуаций.
Когда я говорю, что всё проходит, пролетает мимо меня – я не шучу. И прежде всего я имею в виду необходимые, основополагающие «начала» всякой жизни периода «вставания на ноги» - разнообразную студенческую жизнь, востребованность в этой среде, знакомства, определённый круг потенциальных избранниц, полуприсутствующих в расчетах (тот, из которого постепенно выкристаллизовывается будущее в моем понимании ). А моя проклятая – не застенчивость даже, а нерешительность, бездеятельность – лишает меня этих элементарных вещей. То же самое – в отношениях с той, о ком пишу эти листы.
Задумаемся: что необходимо для благополучного исхода? На ментальном уровне – перекличка взглядов, моментальные вздрагивания в ответ на важное для обоих, улавливание легких импульсов, ощущение единства мыслей и чувств… На более осязаемой ступени – взаимные мимолётные, многозначительные прикосновения, участие в повседневной жизни друг друга, отсутствие сомнительных моментов во взаимоотношениях, ощущение утраты при долгой разлуке, в общем, любые осязаемые соприкосновения в существовании обоих и ещё немалое количество факторов, не поддающихся расшифровке на уровне восприятия. Не менее важны и элементарные, рутинные мелочи.
 …В туманной своеобразной перспективе будущего мне видятся странные всполохи, мягкий свет, а иногда – зарево неведомого пожара, неясные отблески и мерцания, но отчего-то наиболее ясно на внутренней стороне век отпечатывается вполне реальный, большой стенд-плакат где-то на Северо-Западе – из тех, что обычно призывают нас что-то купить или кого-нибудь выбрать в президенты, или же стоят пустыми, рекламируя саму возможность рекламы. Но в этот момент мыслей о будущем – на щите отпечаток чувства, словно спустившийся на землю ангел задел бездушный картон краем своего прозрачного хитона, и на белом фоне проявились большие четкие разноцветные буквы: ДАША, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
И когда эта картинка чётко проступает в моем сознании, я начинаю думать, есть ли в ней тот самый кусочек смысла, частица решающей остановки в поисках, маленькая составляющая успеха – которая, наконец, решит всё… и мне начинает казаться, что я даже не успею дойти в своём пути до воплощения счастья…
Я люблю её даже на каком-то совершенно непонятном регистре чувств. Мне не объяснить, что это такое, но моя любовь наполнена запахами, взмахами ресниц, утренним туманом, росой, звуками шагов, невидимыми лентами дождя и преклонением колен… она наполнена чем-то почти мистическим, фатальным. Я хочу, чтобы когда-нибудь какой-нибудь мечтатель вспомнил меня и написал о том, как я любил её, как весь мир концентрировался в её образе, как я был готов ревновать даже к воздуху, которым она дышит. Как я пытался найти - и находил – отзвук в своей душе в ответ на мысль, что она когда-то была здесь, где сейчас стою я; здесь ступала её нога, а вот здесь мы улыбнулись друг другу… Это место мгновенно становится для меня наполненным особым смыслом, святым. Воздух, тротуар, всё вокруг имеет отныне отпечаток её шагов, частицы её дыхания, её смутный, призрачный образ… Мне кажется, что я схожу с ума… Она настолько чудесна, моя рассветная девочка. Во мне всё стонет от нежности к ней. Лучше уйти из жизни, чем так немо выть.
Она удивительна, она нежна, лукава, сумеречна, невыносимо желанна. Я люблю её больше жизни.

 
 4.

Смертельная усталость… Тени проносятся мимо, мелькают частицы истины – я не успеваю уловить в летящих днях то важное, что придало бы им смысл. Мы все стремимся поймать момент истины – и временами чувствуем, что он приближается – по свежести воздуха, по особой трепетности секунды, предшествующей удару грома, по болезненно-сладкому толчку в сердце. Но мы не успеваем схватить миг совершенства – и истина, озарив на секунду зигзагом молнии – исчезает из виду, а мы остаемся в неведении – с ощущением, что нас одурачили.
Совершенство истины – в отсутствии беспрекословной правды, ибо всё – от чего-то и для. У каждого человека есть своя, личная, сокровенная правда, и по критериям, которые формирует каждый для себя сам, по мимолетным иллюзиям прозрений, по особому вдохновению и подъёму внутри – человек определяет свою правоту как истину; не стоит отбирать у него эту уверенность, ибо тогда все взаимоотношения людей станут абсурдом. Однако: стоит ухватить какой-то кусочек высшего – знание хватает внезапно холодной рукой сердце, грозя вырвать его из груди, разум начинает беспокойно метаться, ощущая непосильное бремя – и шаг с крыши кажется избавлением просветленного ума.
Хорошие дни проходят, всё позади и, возможно, впереди – дальнейшее разочарование. Действительность простирает к нам свои руки – но они заклеймены печатью неотвратимости времени, усталость валит с ног и сердце сжимает железная рука безвыходности.
Мы одни, открыты ветрам и разным смерчам. Никто не поможет сделать шаг вперёд. Ты должен сделать его сам. Пытаясь разглядеть в тумане будущего хоть один слабый огонёк, на который ты мог бы пойти – ты не видишь ничего.
Вопрос «что дальше?» возникает после того, как ты, отчаянно вглядываясь вперёд, видишь тьму. Ты обречен быть один и все твои затруднения лишь подчеркнут это. А выживет и будет даже иметь право на кусочек счастья только тот, кто сможет черпать смысл и силы в собственной слабости, и энергию – в собственном нежелании жить.
 …Между нами всегда существовало нечто странное, нечто необъяснимое. Это нечто было всегда с привкусом некой потусторонности и именно во многом исходя из этого я заключал, что наши пути пересеклись не зря и через какое-то время пойдут параллельно, рядом.
Ты помнишь ли наш – этот абсолютно наш взгляд, когда мы замираем и смотрим друг другу в глаза – без доли иронии или игры, забыв ( хочется верить ) обо всём, как-то по особенному серьёзно…
У меня темнеет в глазах и туманится мозг, когда я вижу тебя; я дорого бы дал за то, чтобы знать, что ты ощущаешь то же самое – хотя бы в моменты моих внезапных появлений. Я наполняю смыслом всё, что касается тебя, я помню тысячи мелочей, больших и малых отрывочков из наших жизней. А помнишь ли, Миранда ( как говорится в известной элегии ), как ты и твоя мама вдруг, за вечерним чаем ( ты уже сказала «спасибо» и ушла и припорхнула обратно ) шутливо добивались от меня, хороша ли твоя прическа сейчас и я сказал, что хороша, но между прочим заметил, что люблю, признаться, когда волосы совсем распущены… И не знаю, как тебе, а мне – после твоего кивка ( мол, тоже нравится распустить ) странным образом кольнуло сердце – и не потому что совпали, а оттого, что женщина за столом напротив мелькнула в голове моей в образе матери моей невесты – и эта женщина была никто иная, как твоя мама…
Но эта иллюзия улетучилась так же мгновенно, как и возникла, осталась лишь, как всегда – боль. Ты исчезла опять, я налил себе ещё чашку чая, и мы ещё немного сидели с твоей мамой и пытались о чем-то говорить, но за столом царило смущение, и только сейчас я понял его природу: она тоже почувствовала то, что почудилось мне…
В разное время люди одержимы разными призраками. По прошествии времени, необходимого для того, чтобы рассеялся туман наваждения, мы внезапно обнаруживаем себя во власти следующего монстра. И так до самой смерти.
Помню один пронзительный миг, когда я ощутил, как тогда мне показалось, истинное положение вещей: всё закончилось, так и не успев начаться. Я видел, слышал – как мимо со свистом пролетали секунды нашего небольшого, скромного времени на двоих – и даже наедине с тобой я чувствовал себя лишним. Я ничего не узнавал, в смысле – никто не посвящал меня в некие поразительные откровения, - я лишь ощутил толчок внутри – приход ясной истины, как проблеск яркой и чёткой молнии в темноте. Я ощутил приближающиеся раскаты грома. Надеюсь, я ошибался насчёт всего этого. Однако некий привкус вторичности моего бытия по сравнению с её – мне приходилось ощущать излишне часто.
Однажды смешливую красавицу нашу, я – свою любовь, её отец – любимую дочку мы ожидали с летней дачки, где она должна была вволю наобщаться с парнями из соседских домиков, реализовав в совместных двусмысленных прогулочках, шепотках с подружками и лукавых взглядах свои тинейджеровские юные мечты. Я ждал с нетерпением, отец её – с равнодушной уверенностью в появлении, со спокойствием человека, обладающего бесспорными правами видеть, ждать, наставлять и обнимать. Я же был бесправный и потому ждал с волнением и нетерпением сердца. Отец её о моих чувствах к его дочери не знал и не догадывался даже, хотя считал себя прозорливым, наблюдательным и вообще, непогрешимым человеком. Мне же казалось, что при некотором стаже нашего общения и некотором условном, взаимодейственном родстве
( мой старый отец и её бабушка состоят в позднем, закатном браке, и отсюда – не родство даже, а сродство, то есть не кровное ) – любому не потребовалось бы какой-то особой проницательности для появления догадки. Но так казалось мне – постоянно думавшему о своей любви и с каждым днём черневшему душой от её безысходной безнадежности ( мои тогдашние мысли ), а окружающие, наблюдая следствие – мою мрачность, всё же не прозревали причину.
Я прождал её полдня у них дома, и вечером за ужином мне вдруг вспомнились такие же вечера, когда мы собирались за столом – они и я, вспомнилась тёплая тайная нежность, возникавшая во мне ко всем им и, особенно – к ней… и тут меня с силой ударило её отсутствие…
Я был на работе с вечера, отец её подъехал туда уже поздно и чем-то мы сначала занимались, решали какие-то вопросы, что-то считали… Перед уходом я спросил невзначай: - Муся приехала? – имя это у неё такое, домашнее, принятое в кругу близких. Он помотал головой и также мимоходом бросил, подразумевая время возвращения: - А была сегодня заявлена…
И у меня вырвался двусмысленный вопрос: - Кем?
В ответ он поднял глаза и по взгляду я уловил, что он неправильно меня понял. Я имел в виду, что с кем-то она должна была возвратиться, с бабушкой, например, с которой она там пребывала… Но когда отец её неверно меня понял, я подумал о том же и эта его реакция не знаю, почему – потрясла меня, ибо весь букет её частых отсутствий, занятий танцами и вечеринок сложился вдруг в неожиданное созвучие цветов и цвета и ослепил меня – мне привиделось, что моя жизнь – насмешка над самим собой, и давние глухие рыдания сердца едва не прорвались наружу, но я сдержался. Теперь я путаю цвета и если вижу в небе сверкающий белый диск Солнца – знаю, что на самом деле он чёрного цвета.
…А на дачке той, как и на любой другой – разные ненужные вещи из одежды: всевозможные брюки, куртки, свитера, обувь. Вот висит старый пиджак – привезён сюда за ненадобностью и выслугой лет. Я вижу его, это пиджак её отца. По современным меркам он старомоден, хотя нет, просто немного устарел покрой. Надеваю его, примериваясь – впору, даже маловат. Он носил его когда-то давным-давно, её ещё и на свете не было. Но существование её, залог её существования – уже тогда закладывался именно этим пиджаком, потому что он был СВАДЕБНЫЙ: он был на её отце в день женитьбы на её матери…
Теперь, отслужив свой срок, пиджак тихонько висит на вешалке в саду и я, изредка бывая там, накидываю его, чтобы поработать. Такой вот эпизод к вопросу о прозрачных, просвечивающих предметах и сквозняках из прошлого. А будущее формируется прошлым, настоящего не существует.
 Время шло, она вырастала из милой девочки в красивейшую юную девушку и всё вокруг неё было жизнерадостно и как-то толково – словно в противовес мне – бездарно проведшему свою юность в детской неосознанной грусти, усугубляемой проблемами родительских взаимоотношений и недостатком средств к существованию – но это уже в старшем возрасте, в котором изначальная грусть трансформировалась в безысходное состояние немой мрачности. Я сознавал, что у меня не получается направить наши отношения в русло развития, что я не знаю, как сделать, чтобы моя возлюбленная (amata nobis quantum amabitur nulla) полюбила меня.
Мне всегда казалось, что в её жизни я не присутствовал даже как предельно туманный образ. Лицей, занятия, уроки, вечеринки, конкурсы, подруги и друзья, бесспорные тайные взаимоотношения с кем-то (для меня тайные), феньки, рюкзачки, кинотеатры, музычка, титаники, «…и фильмами добрыми бредишь…», и несомненная убеждённость в том, что несчастлива…
Где среди этого я?
Но даже пусть сдохну в конце концов, я не могу не любить эту девчонку, уже в четырнадцать читавшую Стендаля.

 
 5.

А девчонка между тем предоставлена самой себе. «Наконец-то» - вероятно, думает она. Что думает мать? О, мать далеко не глупа и совсем не склонна «махнуть рукой» на времяпровождение дочери. Но при этом считает, что шестнадцатилетний возраст даёт право на определённые поблажки в режиме. Однако и несколько ранее рамки не были особенно жесткими, как могло казаться ей самой или заинтересованным лицам. В данный момент тот самый факт, что мать в феминистическом своём порыве решила начать собственную самореализацию и поступила на работу, а отец, в общем-то, по-прежнему появляется дома лишь вечерами – этот факт позволит нам если не проследить, то представить досуг интересующей нас особы. 16 лет – очень свежий и самовольный возраст. Предаваясь образу жизни, принятому у лицеисток старших классов и «за глаза» кивая родителям, посылая похвалу за то, что в своё время направили её порыв на занятия бальными танцами – она в общем, солнечна, условно чиста и, без сомнения, коммуникабельна ( это мы разбили на компоненты слово «счастлива», хотя в шестнадцать не найдешь ни одного, кто сказал бы это про себя ). При всём этом присутствует в ней жестокость, неизбежно, правда, присущая её однолеткам, но мне, заинтересованному в том, чтобы накрывающий меня при этих размышлениях совершенный, абсолютный, тянущий, воющий мрак – чтобы его реальность не была столь неотвратимой и явственной, мне от этого не легче.
Жестокость эта заключается не только в игнорировании меня, игнорировании, правда, не совершенно полном… но: в отсутствии любых, абсолютно любых развертываний в мою сторону, отсутствии инициативных реплик, заинтересованности ( даже элементарной ), доброжелательности, не говоря уже о большем – а я ведь жажду этого… так вот, не только в этом, но вообще во всём, присущем ей. Наверное, кто-то возразил бы здесь – но мне – записному безумцу и пристрастному наблюдателю видна именно эта её сторона.
Итак. Девочка-тинейджер может прогулять уроки. Девочка-тинейджер, закончив учёбу в час, домой может прийти в семь. Поздно ( гораздо позже ) возвращаясь домой, она не возвращается одна – и сколько бы рюкзачковая моя не морщилась в ответ на определения провожатого как «её парня» и сколько бы не отмахивалась, уверяя, что это не так – всё равно – вот они, начала, «beginnings»…
Вернемся. Девочка своенравна. Она резка. Она много молчит. Возможно, в моём присутствии. Потому что со своей мамой у неё практически полное взаимопонимание, несмотря на материнское довление и диктат.
С первого, мимолётного и неглубокого взгляда может показаться, что её молчание – когда я рядом – уже само оно должно говорить о чём-то конкретном. Но всё это чушь: её молчание с равными шансами может свидетельствовать и о ненависти, и о любви, и о равнодушии. Так что это вновь тупик.
 …Девочка-тинейджер идёт рядом с мальчиком-тинейджером в разноцветных бликах догорающей осени, в лучах солнца легонько шуршат под её легкими шагами выпавшие из школьных гербариев трогательные листики сходящего на нет бабьего лета. Частенько вечерами она хохочет вместе с мамой на кухне, перебирая разные имена разных мальчиков; мама игриво оглашает эти имена, дочь мило кривляется, вздевая в притворном жесте притворного ужаса руки ( набоковское «ах, нет…» ) и закрывая смеющееся лицо.
При всём при этом мне хочется назвать её особенной, я хотел бы назвать её непостижимой – но она просто девочка, девочка шестнадцати лет.
Почему мы не бредем ( мы! ) с ней в каких-нибудь осенних скверах, с весенними мыслями, держась за руки? Мы могли бы идти так, за исключением, пожалуй, последнего компонента, отдающего некоторой пасторальностью, но при этом всё вокруг было бы другим. Воздух чист, так же свеж, но наэлектризован; солнце светит ярко, но с неуверенной сопроводительной весёлостью; листья жизнерадостно, с недоумённой готовностью разлетаются от прикосновений наших подошв – моих стоптанных каблуков и её изящных котурн; если б был снег – интересно было бы проследить, как в нём отпечатываются следы – её – цепочкой, друг за другом ( признак удачливости ), мои – вразнобой.
Да, мы могли идти так – я бы расстарался, подстроил; но вместо сомкнутых ладоней между нами и над нами бесновалось бы напряжение… Я подстроил бы – дождался тебя у школы; если с подругами ( а ты любишь поболтаться с ними после занятий – цельно-бесцельно ), то объявился позже, подстерёг бы буквально первый-второй уже одинокий шажок твой – и мы уже идём, в непостижимом, хрустальном, бесподобно многозначном молчании, изредка прерываемом моими фальшивыми возгласами, либо искренними, бессвязными и обезличенными признаниями. Впрочем, именно эта прогулка ( её даже так-то не назовешь, просто дорога домой ) может попасть в число нечастых наших взаимопониманий ( это случается благодаря естественной или искусственной искре со стороны девушки ) – и тогда, только тогда мы можем говорить, можем вести диалог, не выглядящий, как бывает, принудительным. Но это редко.
 Когда я далеко от неё, теперь стараюсь не смотреть фотографии, запечатлевшие её, либо нас - внезапная материнская прихоть; впрочем, моя подобная инициатива уже не была активно поддержана ( в обратной перспективе помню руку её матери, убирающую случайный стул из предполагаемого кадра: мешает ), не поддержана, а молчаливо, с лёгким раздражением ( отмечали её именины и мы были в этот день как-то по особенному друг против друга настроены ) была принята девочкой моей, однако до сих пор, по прошествии года, мной не получена эта фотка и даже негатива я не видел. Если немного развить эту тему, то можно отметить расположение участников не проявленного снимка: я намеренно встал позади, легонько приобняв её – разноцветную, в шелковых ярких одеждах, недовольную, положив свои ладони поверх её ладоней; если не ошибаюсь – есть именно такой плакат, являющий нам, кто составляет массовую культуру, - парочку кумиров: смазливенького мальчика, героически потом утонувшего в отчаянном ( и, как я понял, удачном ) порыве спасти хотя бы партнершу, и самую её, не собирающуюся пока тонуть, целеустремлённо смотрящую вперед, приобнимаемую своим возлюбленным именно так, как я приобнимаю в данный момент свою.
 Наше взаимопонимание часто выглядит весьма затруднённым при взгляде со стороны, то есть на визуальном уровне, однако мы сами никогда ни секунды не сомневались в том, что насквозь видим все, почти все мысли друг друга.
Как только она поняла, что я намекаю нашей диспозицией на её любимый в то время фильм, сразу стала ещё более недовольной, напряглась и после сверкнувшей вспышки решительно устремилась прочь от меня. Я улыбнулся на это, расстраиваться не хотелось, и мы щелкнули следующий кадр: немного выпивший я и её порядочно выпивший отец. Пятое ноября, что поделать. Её день.
Так вот, я не знаю, почему у меня исчезло желание видеть её запечатлённой – возможно, просто нет необходимости таким суррогатным способом освежать её образ в своём внутреннем поле зрения – лучи памяти высвечивают её лицо сразу же, как только об этом возникает мысль.
Сны мои, как ни странно, не заполнены ею, а если вдруг сонная смутная девочка изредка забредает в мои быстрые сны, то красота её не отпечатывается в мыслях настолько, чтобы утром я мог вспомнить сохранённые подробности; чаще всего помню только сам факт её лёгкого присутствия и невыразимое чувство безусловного и безоговорочного счастья.
Что происходит с ней, в ней – мне неизвестно. Я не знаю, снюсь ли ей. Я не знаю, как зовут её обаятельных подруг, кто сидит рядом с ней на занятиях, чем она занимается в свободное время – я только догадываюсь. А с ней и в ней наверняка что-то происходит. Потому что в шестнадцать, как правило, многие уже имеют за душой нечто.
Моя девочка-тинейджер читала мои стихи и акрозарисовки, письменные признания, получала от меня цветы и открытки и конверты «до востребования» - но я ничего толком не знаю о том, какой след внутри оставило всё это в ней, ибо она «схлапывается» в ответ на мои неуклюжие вопросы об этом.
Возможно, что никакого – или весьма бледный, неказистый штришок появился на секунду и был отвергнут как не жизнеспособный. Весь этот пессимизм обусловлен не только лишь личными размышлениями на заданную тему – так, возможно, было чуть раньше, но недавно, в начале апреля, она меня сломала. Либо сама ситуация показалась мне невыносимой, либо достаточно было сколько-нибудь ощутимого толчка, чтобы расшатанные лесины моих нервов рухнули вниз – факт в том, что в моих чувствах, в моих нервах произошел какой-то рубиконовый слом. Я был вне игры, в почти невменяемом ауте несколько дней. Хотя, возможно, я сам себя туда загнал. Но я был безумен. В какой-то дальней электричке ( а добирался туда и обратно исключительно ими, голодный, без денег ), уже уезжая, я, не ощущая себя, не понимая уже ничего, подсел к такой же, как она, юной девушке и, путая слова, в двух-трёх бессвязных предложениях сказал, что люблю такую же, как она, а она, та, и слышать не хочет об этом…
Потом, почти сразу, я отсел, ощущая, как внутри глухо ухает и рыдает всё, что способно рыдать, очнулся, включив зрение часа через два, вырвал листик из записной книжки, написал на нём короткое стихотворение и передал на память той девушке, когда она вышла… Вот оно:
 
Мы устремимся вперёд
Мы кинемся искать свет
И как птица, подбитая влёт
Мы поймем, что света здесь нет.

Нас поглотит вечная тьма
Но когда-нибудь, не сейчас.
И мы успеем сделать дела
КОТОРЫЕ КАСАЮТСЯ НАС.


Я не слишком далеко убежал от её возраста, но жутко завидую её юности. Вспоминаю свою, нервную, с комплексами, не наполненную действительно интересными событиями – и завидую белой завистью, и радуюсь за неё, девочку мою.
Хотя всё это – умение радоваться, умение ощущать юность как счастье, жить этим – идет откуда-то из совсем другого, а не от появившихся в последнее время возможностей ярко жить ( клубы, супердискотеки, доступные концерты, крутые кинотеатры и т.п. ). Я думаю, зависит всё это от образа мыслей, основы которого закладываются, пожалуй, в детстве – но совершенно не могу назвать компонентов. Может быть, это условия жизни, социальная устойчивость, может, мироощущение родителей, книжки, которые ты читал в детстве и то, как и в каких условиях это преломлялось… и т.д.
А может быть, это вообще у всех к определённому возрасту возникает романтизация утраченной юности и ностальгия по беззаботности…
 Если попробовать взглянуть на динамику мыслей, событий, фактов, ощущений, касающихся меня – за последние 7 – 8 лет – становится более ясным моё нынешнее состояние.
Окончание школы, ощущение свежести; то, что казалось тогда безвыходным и мрачным – задним числом понимается сейчас как золотое, наивно-чистое и талантливое время. Я остро чувствовал, несчастная тогдашняя первая любовь приносила очищение, была ясной память, чётко работало воображение. Я заблуждался во многом – но как дороги мне эти заблуждения сейчас. Год-два после школы – мне казалось, что они прошли в каком-то тумане и даже были пусты – но это ощущение тоже относится к тому времени, а тот анабиоз, сухость мыслей, молчание сердца, что налицо сейчас – являют собой гораздо более высокую степень пустоты.
Неужели я всю жизнь буду обречён гоняться за призраками предметов, которых она касалась; пытаться восстановить в памяти детали наших встреч – собирать тот самый «гербарий прошлого»? Дело в том, что бесполезность каких-либо усилий не вполне очевидна и это многое усложняет. Нужно уметь улавливать ту тонкую, почти незримую грань между реальностью и иллюзиями. Иначе новые открытия и редкие припадки обузданного безрассудства грозят обратиться в кривлянье, а то главное, что ты хочешь пронести через годы – окажется последним отблеском догорающей свечи.
 …Как ужасно увидеть иногда в простом, даже немного глупом то, что вдруг перевернет у тебя всё внутри и заставит страдать сердце… увидеть что-то до смерти жалкое и в то же время милое, узреть в этом поступке отчаянье и безысходность и упасть на колени перед этим великим и омыть слезами раскаяния…
- Кто же этот родственный чужеземец – грубо, стеснительно, нагло и застенчиво стремящийся ворваться в жизнь нашей семьи, в наши планы на будущее? Может, он и на фантазии права не имеет, а мы тут уже и в дом заходить ему позволяем… и в кресле сидеть и крестословицы разгадывать… Так кто он, этот странный человек, любящий нашу дочь?…

 Лица, лица, лица… Время, характер, судьбы. Панорама бесконечного. Мозг отказывается понимать происходящее вокруг и отправляется в волнообразную медитацию. Когда ты на полпути к вечности – убийство времени теряет свой туманный смысл и становятся важными инсинуации. Они помогают, когда стараешься скрыть нечто более серьёзное, чем шелуха смысла поверхностных речей. Но вечность тоже теряет свой смысл, если отсутствует цель…
Мягкость внутри вытесняется разрастающейся пустотой – она отражается в моих глазах. Мне кажется, что это сон, но нет… просто это отрывок из нашей любви, кусочек использованной киноплёнки, мозаика осколков разноцветного танца – который я танцую вот уже несколько лет. И нет, кажется, ничего, что могло бы остановить это чувство, схожее с падением в пропасть.
Какая из бесконечных обернётся единственной? Безупречность какого обернётся решающей? Мы оба знаем ответы – они звучат как счастливое взаимное «да», но пока не ясно, на чьей стороне Судьба. Просветлённое молчание объяснит больше, чем можно сказать.
 Встряхнуть часы – пусть потикают ещё немного. Ожидание утра. Утро – затишье перед началом боя. Зверек на линии огня. В местном тире открыт сезон охоты. Там можно сразиться даже с мельницами. Попадёшь – они крутятся. Хотя логичнее было бы остановиться.
…Хочу читать только сказки Гофмана, хочу видеть только поля и леса, хочу уметь играть на свирели, хочу слушать только тишину. Или птиц… Переживания мотылька, для которого самое сильное впечатление в жизни – броситься на свет и сгореть. А для чего случилось твое существование?
Для чего ты был?
Прибой автодорог. Водовозы поливают только центральные улицы. Окраины прочно забыты богом. Ложная решительность. Беспомощный гнев перед проступками судьбы. Любые мелкие детали обычной прогулки вызывают в памяти болезненные воспоминания: существует странная связь между мыслями и утренней хмуростью, пыльной дорогой, вчерашним днём, несмелой улыбкой ребёнка, прощающегося с воскресным папой…
Пленка цела, стекло восприятия жизни не замутнено. Трогательная ранимость, доверчивость и относительная благополучность за короткий срок произведут дефлорацию действительности. Она означает прорыв в восприятии жизни, обозначение границы между невинностью и шагом вперёд; устранение физической преграды с одной стороны, и моральной – последней, связывающей с прошлым нити – с другой.
Неужели в уморительной ( а также умозрительной ) беспутности и просторубашечничестве некоторых есть своя отчаянная, притягивающая как мед, прелесть? А благодушно-трепетная стильность содержит ли в себе большее, чем приземлённое мещанство и стремление к уютному достатку ( хотя первое этого тоже не исключает ) ?
Теоретическая полезность практического применения. Стремление вызвать в себе ответный трепет при воспоминании, что ты был здесь несколько лет назад, при важных для тебя обстоятельствах – постепенно подменяется ленивой скукой и неоспоримой никчемностью подобных ретроспекций, тем более, что обстоятельства казались важными только лишь именно тогда и очень непродолжительное время, с точки зрения сегодняшнего дня они вообще начинают казаться не обстоятельствами, а, скорее, определениями или, хуже того, дополнениями в странном предложении, выхваченном из контекста давно прошедшего дня и поэтому моментально потерявшем свою сущность и значимость.

 
 
 6.

 За моим окном – календарный февраль, но в воздухе уже чувствуется скорое приближение весны и то жуткое напряжение, которое разрешится к маю. Происхождение этого напряжения всех чувств – от их беззащитности перед весенними испытаниями. Пробуждение к жизни двойственно оттого, что радость вновь обретённой остроты её сочетается с обнаженностью ощущений. Но что мне до того, что мне до всеобщей весны, когда у меня есть своя весна, при взаимодействии с которой обнаруживается постоянная обострённость моих чувств и ощущений, навсегда застывших в точке абсолюта. Эта весна – ты. Ты мой март, апрель и май. Ты – моя вечно шумящая кровь, моё беспокойство, моя тайна и тревога.
Милая, мы с тобой, возможно, живём по ускоренному, какому-то особенному графику бытия, по параллельному, запасному варианту, предполагающему усиление всех наших страстей. Я уже в твои четырнадцать любил тебя с такой силой, что мир вокруг трещал по всем швам, твои 14, 15 освещены для меня неким мягким, сверкательным и светло-трагическим мерцающим сиянием. Я любил тебя так, как не любил никого ни до, ни после – ибо сейчас тебе шестнадцать – всё забыв, мучаясь немым стоном от неизбывной нежности к тебе и всему, что касается тебя. Забежав вперед, скажу, что сейчас моя нежность, конечно, не уменьшилась – она стала более, гораздо более осмысленной и наполнилась серьёзной уверенностью, но пик – самый пик просветленного безумия был именно тогда.
Милая моя, ты помнишь ли 30 июля и меня, бессвязно пытающегося сказать то, о чем ты догадалась мгновенно, удивительная моя девочка. Я никогда не видел таких счастливых глаз – твои глаза блестели и лучились неким настолько хрустальным и осязаемым светом, что небольшой привкус снисходительности, бывший во взгляде, полностью и без остатка растворялся в нашем начинавшемся безоговорочном счастье. Твой эйфорический мысленный полёт продлился и на следующий день; твой взгляд был влажным и сумрачным, абсолютно упоительным и… я просто не знаю, что ещё сказать, даже на бумаге у меня перехватывает дыхание…
Наше с тобой бытие имеет свою, собственную фактуру, свои законы, часто непредсказуемые и нелогичные действия, но оно в моём видении настолько совершенно и настолько наше, что, кажется, желать более нечего. Остаются лишь те вещи, которые окончательно его материализуют: твоё признание, твоё доверие, твоё желание быть со мной.
…Она стояла, девушка моя, прислонившись к двери, потупившись, краса моя, умница – как стояли в такие моменты тысячи и тысячи чьих-то милых сотни веков подряд, и ждала, что я скажу. А я говорил какие-то глупые, застенчивые слова… А она слушала их и за этой шелухой выбирала для себя крупицы хрупкой правды – сильная, храбрая моя прелесть.
Она оказалась умнее и мудрее меня – взрослого дурака, всего сбитого из условностей. Девочка, млеющая над «Титаником»… юная особа, млеющая над мреющей красотой эпизода. Ей уже давно всё известно, а я упорно считаю её ребенком. Но не могу, не могу я открыто сказать, что пришел за ней, что пришел к ней… Отчего? Я и сам не скажу. Может, потому, что 90 процентов нашего общения – это её отчуждённость и моя беспомощность перед её отчуждённостью.
И ласкательно, сумрачно, влажно, счастливо, мягко, улыбчиво, любовно…



 ЧАСТЬ 2



РОДИТЕЛИ, ИНТЕРЬЕРЫ

Его отец – некогда блистательный журналист федерального уровня, закат карьеры которого совпал с тем временем, когда со всеми возможными символическими сценами пал советский режим.
Для матери отец был её первым мужем, для отца мать была уже второй. В этом составе они придумали ребенка, что было поздновато для отца и в самый раз для мамы. Вскоре после рождения ребенка ( на самом деле лет через пять-шесть ) они расстались. Отец женился в третий раз ( не сразу, правда, тоже лет через пять ), мать растила сына и валялась в больницах…
В результате несложных интриг сын остался жить с ней; они получили полуторку в одном из новых и заброшенных районов, впрочем, довольно зеленом. Добра они не нажили вовсе, а зеленый район превратился вскоре в пыльную серую обитель работяг в робах, синюшных старых проституток и их беспризорных детей.
Чёткость, с которой мальчик мог помнить интерьер и эпизоды прошлого периода жизни, была весьма относительна. Между тем в их новую комнату оттуда перекочевало многое. Полированный шкаф, составлявший, видимо в свое время некий предполагаемый гарнитур с трельяжем, устроившимся напротив. Он помнил этот шкаф весьма смутно, как и вообще почти всё остальное: ребенок, перемещаемый в жизненном пространстве и вынужденно меняющий жизнь в детском возрасте вряд ли способен запомнить если не размещение предметов, окружавших его, то их свойства и присущие особенности – точно. Об этом шкафе, например, он помнил, пожалуй, лишь его способность зарываться на ключик ( либо от детей, либо скрывая некие семейные скелеты, то бишь тайны, либо просто декларируя возможность замкнуть и отомкнуть, сохраняя, однако, при этом ключ в положении «не заперто» ). Сейчас это ветхое построение некогда блистательно полированных досок и вовсе забыло о существовании отмычек, ключей и других шпилек – замки давно уже пришли в негодность и даже более того, - просто-напросто выдраны из гнёзд.
Самый факт переезда он не очень помнил, переезд подразумевался им в силу нескольких подспудно наличествовавших в памяти эпизодов. Один из них: мама, его тетя и маленький заинтересованный он стоят на пороге новой однокомнатной квартиры и смотрят внутрь; комната девственно пуста, она ещё свежа, она ещё не знает, что и спустя много лет в ней будут те же обои, та же мебель, которую в неё сейчас занесут, пол не покроется ковром и начнет скрипеть, выражая, возможно, этим свой закономерный протест, а может быть напоминая, что до сих пор хранит маленький детский кладик, провалившийся в щелочку под половицей – два бумажных рубля советского времени, никому не нужные теперь, но, возможно, ждущие возвращения благосклонного к ним периода истории… Он, разумеется, не мог тогда обратить внимания на некую заминку, но позже задним числом вспоминал секундную паузу в дыхании жизни, какое-то ощущение загнанной решимости, возникшее у мамы на некий миг, предваривший последующую жизнь здесь, и тут же снятое её же одобрительной репликой, стронувшей лавину просившихся на места вещей.
Немного о той, с которой ему было предназначено встретиться однажды. Относительное благополучие её семьи развивалось по схеме, ставшей в наше время классической. Её родители – выпускники одного из технических вузов, женившиеся друг на друге то ли на втором, то ли на третьем курсе – поначалу жили вообще неизвестно как, потому что не было ни денег, ни квартиры, ни перспектив. Только упрямство главы этой семьи перед судьбой и его устремленная воля позволили добиться определенных результатов в сравнении со стартом.
Взрослеющую девочку холили, занимали, она росла этакой домашней озорной прелестницей, глядя на которую гости неизменно умилялись её выходкам, забавам, её естественности и открытости. В четырнадцать с лишним лет она занималась бальными танцами, неплохо рисовала, учила несколько языков в школе, писала простенькие стихи и читала Цвейга. И чуть позже, в школьный самый разгар, в эту юную её весну, в это самое чувствительное время появляется он, но предполагаемый, так как слишком уж всё зыбко и условно, портьеры смысла то и дело падают, утрачиваются необходимые звенья, а всё потому, что появление его внезапно, а она вовсе не уверена, что нуждается именно в нем. Потому что это ещё нужно осознать.

ЦЕЛИ И МЕЧТЫ

Сложность их достижения пропорциональна их амбициозности. На заре условной взрослости он придумал себе основную цель. Заключалась эта цель в полном овладении той, которая, как ему показалось, предназначена для него. Полном не в смысле ассимиляции и подавления, а в том простом смысле, когда происходит таинство счастливого взаимодействия влюбленных.
Владеть Её мечтами, Её мыслями, Её прошлым и настоящим
( будущее мыслилось совместное ), Её смехом, Её надеждами, Её телом ( не в последнюю очередь ). Векторы её устремлений предполагалось развернуть в сторону своих или же свои направить параллельно ( готов был, то есть, идти рядом, вбирать её свет и ассимилироваться сам ).
Особенностью его мечты было то, что желаемое не всегда желалось не всегда желалось сейчас же, а могло лишь предполагаться в будущем. В данный конкретный момент он мог о чем-то молить небеса, но сам – в мыслях своих – оттягивал исполнение желания на несколько более поздний срок, сознавая, что именно сейчас желать именно этого невозможно и даже преступно.
Слово «Она» было не эфемерным ( как бывает у многих в юности, этакий собирательный неясный образ Прекрасной Дамы символистов ), наполнялось не гипотетическим, а конкретным и реальным образом юной красавицы, виданной уже много раз. Замена исключалась – и не только в проектах. Однако безоговорочный выбор закономерным образом не привел к счастливому воплощению задуманного.
Её мечты не были ему известны, её мысли оставались тайной, если же он пытался истолковать в свою пользу прошлое-настоящее (чтобы выкроить более счастливый кусок будущего) и при этом простодушно западал на мелочах и перевирании обстоятельств, то факты, действительно имевшие место, немедленно обнаруживали себя, с поразительной готовностью пиная его душу поддых. Смех её ускользал, легонько касаясь собеседника, и даже в те редкие моменты, когда смысл улыбки можно было уловить и присвоить извлеченную выгоду себе, оказывалось, что смысла нет и окраска нейтральна. Надежды не поверялись… а тело, тело было шаловливо, но шаловливость эта распространялась пока что неосязаемыми волнами и единственным подтверждением этому был его жар на расстоянии и лукавость его изгибов.
Так вот, цели этой всё должно было подчиняться и осуществляться какие-либо события должны были только в силу этой цели. Всё соотносилось именно с ней. Он считал, что со временем нынешнее положение дел изменится в лучшую сторону, но для этого нужно ждать, а ждать он умел. Он даже записывал на своих бесконечных разрозненных листочках, скапливавшихся в ящиках стола: «Я уже устал ждать, но я буду ждать ещё. Потому что такую, как ты можно ждать и нужно ждать…». Ясно, что при таких условиях остальные цели умалялись и оказывались в гораздо более трудных обстоятельствах существования. Конечно, они были, но, в основном, зачаточного свойства, да и те мыслились как сопутствующие.

РЕФЛЕКСИИ

В последнее время он чувствовал себя особенно плохо. Боль и смятение душевные как-то объединились с общим недомоганием и в своей мучительной совокупности отражались на всех делах, которыми приходилось заниматься. Вместе с этим пришло какое-то странное беспокойство – появилось неуёмное желание доделать всё начатое, завершить незаконченное, отдать долги, договорить, объяснить недомолвки, допеть, долюбить, додружить…
Впервые подобные настроения появились у него порядка двух-двух с половиной лет назад. Однако тогда он хотел, чтобы те дни не кончались – они даже в чём-то ему симпатизировали, с их постоянной тоской и грустью. Это были дни, полные безумств, страданий и великого, какого-то благостного, вдохновения. Но потом, позже, он был рад, что дни эти прошли – и какое счастье, думал он, что их не вернуть. То были затяжные дни… как туман, сходящий с гор на зеленые, цветущие долины, как унылый осенний дождь, превращающий золото осени в грязь и слякоть… Ему казалось, что всё вокруг затаилось в предвкушении чего-то ужасного, но до смерти обыденного в общей картине жизни…
Тогда они прошли, теперь вернулись вновь. И было почти не странно встретить их опять. Всё это подталкивало его к мысли, что приближается нечто. Но столь необходимое общение оказалось отчего-то довольно труднодоступным, во всяком случае, не давало желаемого облегчающего результата и он постепенно устранил из бесед со знакомыми и друзьями свои попытки разобраться с их помощью в себе. Сам он плохо понимал свой статус в глазах окружающих, да и тот образ, который он внушал глядящим на него – сознавался им только в самых общих чертах. Одни считали его заумным и законченным интеллектуалом, другие – донельзя замкнутым пессимистом, третьи – веселым, смешным и беззаботным разгильдяем, четвертые, соглашаясь с третьими, добавляли, что он необразованный и недалёкий, пятые восклицали, почти простанывая эти слова: «Господи, ну какой же ты скушный!», а другие говорили с точностью до наоборот.
Сам же он свои шансы занять сколько-нибудь приличное место в жизни оценивал довольно скромно, считал себя не очень уверенным в себе человеком, могущим реально рассчитывать лишь на немногие вещи, - в то время как окружающие твердили о его предельной самоуверенности. Быть может, ему не хватало простых взглядов на мир – без присущей ему всегда усталости и непременной доли цинизма, удивительным образом сочетавшегося с наивностью и готовностью попасться. Был ли он самодостаточен – сложно сказать, скорее нет. Ведь он, несмотря на то, что был одиночкой по натуре, стремился к общению больше чем многие, а былая любовь к затворничеству начала покидать его. Правда, происходило это несколько своеобразно – теперь ему претило заключать себя в четыре стены дома – тянуло наружу, на свежий воздух, где меж незнакомых людей ( встречи со знакомыми только огорчали ) – словно эдгаровский человек толпы, он мог неторопливо брести по тротуару, неважно почти, куда. Впрочем, все его маршруты в конечном счете сводились к одной точке – к тому месту, где в данный момент находилась Она, только при этом условии место обретало реальность и индивидуальный таинственный смысл.

ФОТОГРАФИИ

Он знал – она всегда будет прекрасной и улыбчивой на фотографиях, даже вместе с сомнительными личностями вокруг, и что будет это от замечательного взаимодействия её фотогеничности с натренированной на прицел объектива улыбкой, ничуть не терявшей от этого в естественности.
У них было несколько совместных фотографий. Он вообще обожал её альбомы – разноцветные карточки казались чудными окнами в её улыбчивый мир. Некоторые из них особенно запоминались. Одна фотография, где она была запечатлена ещё в полудетском возрасте, ему нравилась тем, что уже тогда её глаза были необыкновенно серьёзны и умны, хотя и всё остальное – и обстановка и общий ментальный настрой участников снимка соответствовали той крайней юности, в которой она пребывала. Было там её лет двенадцать.
Через несколько лет появилась первая совместная фотография. Девочка превратилась в девушку, повзрослела, оформилась. Там они были вдвоем – хотя фотографировала её незримая мать, у которой, видимо, что-то такое проснулось внутри, или просто дурачилась, неважно. Так вот, там он даже немножко приобнимает её за плечо и девочка наша если уж и не совсем к нему повернута, но и не отстраняется, а перед этим даже волосы распустила, что вообще хороший знак… но да, всё ж не совсем вместе выглядят: вроде и приобнимает, но есть напряжение, есть. Ну вот, так примерно их и щелкнули. Он чего-то ещё заикался потом, чтобы снимок ему прислали, но получил его лишь спустя год, из её рук, причем в их домашнем альбоме аналогичного кадра не осталось. Актуальность их последующих совместных кадров для её домашних, видимо, была сведена к нулю, а она сама либо не захотела настоять на проявке, либо была солидарна с домочадцами в равнодушии к возможности их появления на свет.
РАЗГОВОРЫ

Какие же были разговоры? А разные – и незначительные, когда не особенно многое вкладываешь в произносимые слова, и наполненные особым смыслом – когда тяжело дается каждая фраза – из-за грозной чувственной силы, стоящей за ней. О развлечениях, увлечениях, кумирах её, учебе, немного о родителях… Умещалось всё это в нечастые, в общем-то, искры взаимопонимания, высекавшиеся из огнива хорошего настроения. В противовес этому и несколько чаще были конфронтации… Как-то он пришел, когда она была дома одна, - и пары слов было достаточно, чтобы он, сидя в кресле, промолчал сорок минут до прихода остальных. Она молчала тоже. Да чего там, хоть не просто на улице мимо проходили, мог он посещать её дом, частенько заглядывал в гости к родителям её. Заглядывал, заглядывал и вдруг увидел Её, словно раньше в шорах был, а теперь они внезапно исчезли и, в общем, впечатление было такое, будто прозрел. Понял, что захаживать он будет, пока ей хотя бы семнадцать не будет, а там – держись! – прыжок в будущее, трамплин, пожар на взлётной… Вообще, было немало встреч, когда они даже чего-то разговаривали прилично – ведь случается душевность между людьми; они о земных вещах говорили, но он навсегда запомнил восхитительную горячность её, в сущности, детского лепета о какой-то ерунде ( ну там, какого-то когда-то злодея видела, или смешного чудака на улице ), хотя, опять же – почему ерунда, не ерунда, а её мир.
Что же там ещё было? Да много чего было – взгляды, едва уловимые прикосновения, столь бесплотные, что можно было усомниться: а было ли? Ещё улыбки, а ещё – немое мученическое желание тесных объятий и, бывало, не объятий даже, а – уткнуться ей в коленки, в плечо, одним словом, в неё, в неё, и знать и усваивать, что – вот Она и не кто-то другой, а Она!…
Ехали куда-то, в машину набилось черт знает сколько народу и вышло так, что он сел у двери, а она – к нему на колени. Минут десять ехали так, он перестал думать, дышать, слышать, всё остальное, сосредоточившись только на ней, на прелести её лица, обнял её. Уткнулся в мягкую её кофточку и слушал, как она уютно что-то мурлыкает, рассказывая… и хотел просидеть так всю жизнь. Нет, не вышло, прошло ещё несколько мгновений и она упорхнула, как легкая птичка и ничего не осталось от прежних его ощущений, лишь где-то в памяти и разве чуть-чуть…
Но это были как раз одни из тех редких минут счастья, трогательно-безумные мгновения, которые вспоминаются потом с удивительной нежностью и тихой улыбкой, вызывающей гусиную кожу на тонкой оболочке души.

СНЫ

С воображаемого, неоправданно осязаемого неба сыпались какие-то серебристые звезды, сделанные из фольги, пластмассовые снежинки, дождь изображался карандашной штриховкой, сквозь которую иногда можно было прочитать строчки будущих стихов. Поутру они забывались, а если успевалось проснуться, вскочить и записать – наутро эти строки казались бредом, что, впрочем, не мешало оформить их в полноценный шедевр безумия.
С горизонтальных плоскостей вздымались какие-то фаллические горы, сменявшиеся вполне приемлемыми картинами городских новостроек, совершенно, правда, не населенных, ибо казалось, что пустота царит и, сгустившись, шествует по жалким улицам, освещенным, однако, жизнеутверждающим солнечным светом. День сменялся ночью в непредсказуемом порядке и в сумерках становилась видна процессия танцующих огней, несущая в своих отблесках, похожих на руки, каких-то багряных своих родственников в качестве транспарантов. Бывало, настигала внезапно чудовищная волна, возникавшая где-то внизу, под ногами, поднималась выше головы и раскрывалась наподобие капюшона кобры, падала сверху, накрывала полностью и душила, выматывая. Спасение обязательно приходило в последнюю секунду, закрывая внутреннему зрению весь обзор идеальной черной пленкой. На смену маслянистой темноте приходили приятные картинки совокуплений с безликими, но вполне милыми существами, мыслившимися как сохранённые сознанием образы; впрочем, цельное впечатление утрачивалось практически сразу после переключения на другой канал сновидений.
…А однажды ему приснилось, что на карте мира появилась та самая набоковская Зоорландия. С удивлением, восторгом и недоверием он вглядывался в странную череду островов неподалеку от Антарктиды и читал над ними по слогам: Зо-ор-лан-ди-я и с жаром принимался рассказывать кому-то: «Смотри! Это же Зоорландия! Набоковская! Он её придумал и она вправду есть!». Кто-то неведомый согласно кивал ему и медленно растворялся в дымке предрассветного пробуждения.
Сменяющие друг друга картинки разноцветных сновидений, включавшие в себя поначалу абстрактные символы ( не воспринимавшиеся, впрочем, буквально ), постепенно складывались в одно целое, словно осколки единого шедевра, и взору, направленному вглубь сознания, являлось открытое окно спальни. Сразу за ним начиналось огромное пространство полей и лугов, блиставших яркими оттенками – душа вырывалась из своего гнезда и устремлялась туда. Безмятежный полет, чистый воздух и ощущение счастья существовали в иллюзии сна обычно недолго – внезапно приходило чувство падения в пропасть, заслонявшее собой все остальные ощущения. Короткая вспышка где-то на задворках сознания предотвращала катастрофу, не давая упасть полностью и воспринять связанные с этим страдания: всё окружающее заливало молочно-белым светом, который, рассеиваясь, разбивался на разноцветные отдельные частицы. Они трансформировались в успокаивающие волны. Достигнутое спокойствие способствовало вычеркиванию из памяти сна мрачных его элементов, оставляя к пробуждению эмоции положительной окраски.

ФЕНЕЧКА

 Он попросил её в подарок сам. С совсем уже черными и затуманенными глазами, накануне отъезда ( разлуки для него - но не для неё ), выпившим. Понравилось, что безоговорочно достала и даже сама надела на его руку ( узковата была, но налезла ). Однако это так называемое движение души производило впечатление такового лишь со стороны, на секунду-другую. Метнулась куда-то, возвращаясь к прежнему делу, моментально забыв о нём и злосчастной феньке.
Ниточка солнечного бисера, перемежаемого редкими черными точками, для него была тем психологическим символом, сгустком энергии любимой, её частью, что, по его представлению, должно было связывать их на расстоянии. Однако, ошибка была в том, что скромный презент вручен был не по доброй воле, а бездумно отдан и жесту этому со стороны дарительницы значения придано не было. Фенька продержалась месяца три и порвалась, когда обладатель с другом в шутку махали кулаками, боксируя. Спустя ещё три месяца, сдав одну пятую сессии, он рванул к ней. Хотя в том городе жил и отец и родственники, смысл поездок для него был давно уже сведен к встречам с мечтой. Про феньку давно забыли ( он, впрочем, не совсем ) и как-то, когда случился момент взаимопонимания ( редкий и поэтому прекрасный ), он напомнил, упрекнув в ненаблюдательности – что вот, феньки-то нет. В ответ невозможная девчонка только фыркнула. А его вскоре выгнали из университета за академическую неуспеваемость.

 * * *

Неизвестно, в каких условиях, где и когда писались те строки, в которых мы узнаём о существовании его и её в реальной системе координат; в просветленные ночные часы, когда, бывает, кажется, что приоткрылась дверь в будущее и возникла иллюзия обладания истиной; во время жуткой болезни, когда постепенно, вместе с продвижением из полной тьмы и вселенской пустоты – к скромному, робкому просвету в восприятии – возвращалась та самая, ничем не облегчиваемая боль – и находила выход в лихорадочных записях; может быть, в часы утреннего жесточайшего похмелья, когда, лишь бы обрести вновь нормальное состояние, человек немедленно сотворяет себе маленького, неполноценного бога и, моля о снисхождении, выражает готовность поступиться и поклясться чем угодно…
 
 Наброски предполагаемого, верно, не сразу проступают в сознании; сначала, как в полароидной действительности, интуитивно улавливается тень мысли, позже она обрастает почти невидимыми смысловыми нитями – и вот тогда формируется, наконец, то смутно представляемое, что можно назвать эскизами будущего, вариантами свершений и очертаниями мечты.



 ЧАСТЬ 3


К этому времени умолкают шепоты и крики, шорохи, стуки, взрывы грома, небесные разговоры звезд и даже кровати за тонкой перегородкой в памяти начинают скрипеть тише – словно чья-то раздраженная рука убавила звук у идиотской мелодрамы.
К этому времени догорают свечи, падают портьеры и из полутемного зала выходят равнодушные люди; гримерные пустеют, актеры, неотличимые от зрителей, расходятся по домам. Всё, что должно было произойти, уже случилось, точки над I расставлены, под завещаниями уже проставлены подписи и даты.
К этому времени блекнут надписи в подземках, утрачивают смысл девизы, в клубе «Marquee» звучит последний аккорд гитары, а в Альберт-холле последняя бальная пара танцует свой последний танец и усталые арбитры вяло отмечают оценки в своих блокнотах.
В этот безнадежно поздний час жизненного дня всё встает на свои места, яркие вспышки догоревших костров жизни на мгновение озаряют окружающий мрак, умолкают последние звуки разыгравшихся симфоний бытия, шуты обретают сущность предсказателей, арлекины начинают плакать, вещи разговаривают, символы, рожденные воображением, приобретают реальные формы – и тогда всё многообразие проявлений судьбы и её роль, определяемая второй Мойрой, вынимающей жребий, открывается мне если не в первозданной, то в относительной ясности.

 Мы не слышим друг друга в ночи, хотя должны были бы улавливать эти токи; мы не читаем мысли друг друга на расстоянии, хоть и существует расхожее мнение о некой ментальной связи между мужчиной и женщиной, связанных Чувством; в одно и то же время мы занимаемся совершенно разными делами; наш сон имеет разные оттенки, варьирующиеся в пределах спектра – хотя подразумевается, что два человека, у которых темнеет в глазах при встрече, должны видеть сны, объединенные, как минимум, одной идеей или характерной деталью, вроде полётов или преобладания определенного цвета в психологической окраске сна. Мы по-разному молчим и говорим; её молчание – это естественное отсутствие слов, иногда – нежелание говорить; моё – немного напряженная пауза. Мне всегда кажется, что своими разными манерами молчать мы тоже ведем разговор, хотя, возможно, это иллюзия, а на самом деле это два одновременных монолога.
У нас разные цели и разные методы их достижения – притом, что было бы логично иметь по меньшей мере одну общую цель, к которой можно следовать одной дорогой. В один отрезок времени мы думаем о совершенно разных вещах, которые могут быть совершенно противоположными и противопоставленными друг другу. В одно и то же время один из нас смеется, а другой плачет – и эта разница никак не отражается в нашем восприятии, так как когда одному плохо, другой отчего-то не чувствует этой боли.
…Вспомню ли ночи безысходности и надежды, когда нужно будет сделать последний шаг – в бездну?..
 Родившись в год, о котором столько писали, говорили, слагали о нём музыку; в день, который стал для меня святым и который я стал боготворить – как боготворю я всё, что касается тебя; под знаком, который покровительствует всему странному, неведомому, роковому; сочетая в себе множество взаимоисключающих качеств, непредсказуемая, веселая и сумасбродная – Ты явилась чудным созданьем, для которого природа долго накапливала всевозможные плюсы, складывая одну частицу к другой – и ты ворвалась в мою жизнь, поначалу сама не ведая об этом… и я постепенно понял, что это навсегда.
Я целую воздух города, в котором ты живешь. Я глажу руками твой дом. Я собираю листки с твоими строчками. Я разговариваю с тобой сквозь толщу ночи, времени и расстояния. Я люблю тебя.

…Вспоминаю её снимки, и среди этих фотографических воспоминаний изредка мелькают те, на которых она запечатлена так, что если учитывать её тогдашний возраст – только его и ничего больше – лишь в этом случае можно говорить, что она юна. ПОТОМУ ЧТО УЖЕ ТОГДА ЭТО БЫЛ ДЕМОН – демон в обличье девчонки, демон в смысле рокового отпечатка: обаяния, грации, силы. С тех её фотографий бьёт совершенно бешеная энергия – не в смысле движений или какой-то сумятицы – нет, просто от её нахождения в кадре: небольшой прищур, внезапно замершее неуловимое движение головы, смысл взгляда (вряд ли ею осознаваемый) – это я, это мои мысли в моих глазах; я существую… И вот это вот ощущение, чистое ощущение чистого бытия как такового, концентрация в некий миг всего, что касается её существа, вот так по неуловимым признакам мы чувствуем эффект узнавания отмеченного – нет, не богом, не дьяволом – неким подобием Дара ребенка, ещё какие-то хрупкие детали, её схваченный объективом пронзительный взгляд, который был запечатлен – всё это элементы того, из чего тогда складывалась её роковая сущность.
Я даже предвижу некоторые эмоции, могущие возникнуть после прочтения всех этих строк. Но я просто УЖЕ ТОГДА, в её совершенной юности – видел в ней ещё неясные, но для моего зрения вполне определенные очертания ТОЙ – того человека, с бытием которого я теперь до самого своего конца буду соразмерять ритм своей жизни и чувствовать его как неотъемлемую часть своего существования.
…Смотрю на твою фотографию – и не верю, что ты существуешь… Мгновение, схваченное объективом, не убеждает меня ни в своей реальности, ни в твоем существовании. У меня уже давно такое впечатление, что ты – миф. Оно разрушается только когда я могу коснуться тебя – хотя бы условно, бесплотно и пусть я могу и не ощутить касания, но я же вижу, что ты рядом, я чувствую твой аромат – и я уверен в твоем реальном присутствии. Но когда я вдали от тебя – вот тогда я уверен, что ты была создана моим воображением.

А помимо прочего, необходимо время, чтобы занять место в твоих мыслях, и пока что свет истины, который, я уверен, временами открывается тебе, освещает своими яркими и честными лучами нечто ведомое лишь тебе, а неровная извилистая дорога, ведущая в мою сторону, остаётся темна.
Я включаю самодельные фонари, пытаюсь заставить мой тусклый нимб сиять хоть немного ярче; я зажигаю костры, используя как топливо черновики писем к тебе – но путь, ведущий ко мне, по-прежнему тонет в непроглядной мути.
Я знаю, ты двинешься по нему тогда, когда он будет чист и ясен, когда отступят чудовища, когда будет ЛЕГКО ПО НЕМУ ИДТИ. К тому времени перед тобой откроется множество путей для выбора… И здесь я сам задерживаю шаг, ожидая. Дело за тобой, ибо
 Я УЖЕ ВЫБРАЛ ТЕБЯ.

 Пермь - Челябинск
 1999 - 2000