Домино

Предисловие автора.
 Этот фантастико-мистический рассказ был начат в 1987-ом, окончен 10 лет спустя, в 1997-ом году. 6 лет он пролежал под спудом (на даче). В 2002 году дачу подожгли… В Крещенский Сочельник 2003 года к этому рассказу было добавлено вступление и посткриптум…
Так что это произведение вполне можно считать выдержанным шестнадцатилетним вином из обгоревшей бутылки с этикеткой 2003 года.

***
Примечание врача-психиатра:
Этот рассказ был обнаружен мной в истории болезни одного из моих пациентов. Несмотря на некоторые шероховатости, мне он показался несколько забавным и даже в чем-то поучительным. После некоторых колебаний я решился представить его широкой публике.

Домино.

- Жизнь представляет из себя не что иное, как череду черных и белых полос, - безапеляционно произнес аспирант Университета.
Сидел он в кресле, у самого камина, от чего на правой половине его лица играли причудливые огненные блики. В любой компании он всегда был зачинщиком всяческих, по преимуществу бесплодных, споров.
 – То есть жизнь – это домино, или тельняшка, если хотите. И это здорово помогает жить, - аспирант чиркнул зажигалкой и по сигарете, торчащей у него изо рта, пробежал нервный сизый дымок. – Вы только представьте себе, что находитесь на неблагоприятном этапе жизни и вас сразу же охватит ликование; ведь вы знаете, что рано или поздно наступит полоса белая…
- Но ведь с таким же точно успехом можно и предаться унынию, ведь за белой, как вы ее называете, полосой неизбежно следует черная, - наставительно, будто учитель, ответил сидящий у окна поджарый мужчина лет сорока. То был хозяин дома.
- И потом,- не без ехидства вмешался еще один участник беседы, таможенный офицер, - позвольте определить, по каким это признакам мы отличаем один период жизни от другого. Возьмем хотя бы ваши пресловутые полосы…
- Это совсем не трудно, - рассудительно ответствовал аспирант. – Когда вам плохо…
- Я не о том, молодой человек, - опять вмешался таможенный офицер. – Я о тех признаках, по которым вы узнаете приближение, скажем, хорошего периода в вашей жизни. Как вам это удается? Согласитесь, что это немаловажный вопрос. По другим же приметам мы можем как-то уберечься от злосчастий нашей судьбы.
…Спор, в продолжение которого хозяин Дома рассматривал замысловатые узоры на покрытых изморозью окнах своей загородной резиденции, изредка поглядывая на гостя, сидевшего в дальнем углу комнаты, продолжался еще час. Гостем был высокий седой мужчина лет пятидесяти с небольшим. Опытный наблюдатель, только лишь взглянув на него, тотчас бы решил, что в душе его бушевали некогда сильные и противоречивые страсти: морщины лица говорили об их кровавых столкновениях. Глаза его говорили о живом, но утомленном уме, а левую половину лица пересекал шрам. Хозяин никому не говорил о том, откуда появился этот необычный гость: он любил неожиданные сюрпризы.
Спор, как ленивый маятник, постепенно сходил на нет. Вскоре ничто не нарушало тишину утренней карельской зимы и только пистолетные щелчки отсыревших каминных поленьев оживляли звуковое убранство комнаты.
- Господа, - этот голос принадлежал незнакомому гостю и был столь необычно хрипл, что все присутствующие враз повернулись к нему. – Господа, Вы говорили здесь о знаках судьбы. Я могу поведать Вам историю моей жизни, очень поучительную в этом смысле.

Все приготовились слушать.
Хозяин Дома закурил ясеневую трубку (что делал чрезвычайно редко), таможенный офицер подбросил дров в камин, а аспирант поставил свое кресло ближе к незнакомцу.
- Родителей своих я не помню, - начал гость. – Моя нянечка в детдоме, у которой я часто спрашивал о них, лишь разводила руками, неспособная мне чем-то помочь. Мои мать и отец – где они?! – этот вопрос мучал меня с самого раннего детства. Однако Всемогущее Провидение, кажется, благосклонно отнеслось к моим чаяниям, в чем я имел случай убедиться, уже будучи шестнадцатилетним полуподростком-полуюношей.
В то время я уже обучался в офицерском училище, в которое поступил на льготных условиях сразу же после детдома.
Трудно сказать, что привлекло меня на военную службу: то ли ребяческое восхищение от бравого вида щеголеватых офицеров, часто гуляющих с дамами мимо окон детдома, то ли их кажущаяся независимость и самостоятельность, о которой я так мечтал. Увы! Проучившись год, я понял, что ошибся, но изменить как-нибудь свое положение не хотел, ибо был убежден, что чья-то высшая сила распоряжается мною и идти против нее, по меньшей мере, неразумно, если не сказать кощунственно, и что таков мой крест – вечно страдать и быть одиноким, и кроме того – об этом я хочу сказать особо (о, я такой же слабый смертный, как и все живущие под сим Небом!) – после выпуска новоиспеченные офицеры получали за службу немалые деньги.
Для охраны складов, хранилищ, автотранспорта и боевой техники, которой было немало в училище, назначались караулы. Заступающему в караул выдавали автомат Калашникова, два рожка с патронами, штык-нож – как раз всё то, что нужно часовому для надежной охраны поста и уверенности в собственной безопасности.
…В ту осеннюю ненастную ночь я второй раз заступил на пост,и сразу же после того, как стихли шаги уходящей смены, остался наедине с безраздельно гуляющим по посту ветром, порывы которого безжалостно пронизывали до самых нервов и заставляли качаться и жалобно скрипеть ночные фонари; с осенним дождем, капающим из безнадежно затянутого облаками беззвездного неба; остался с самим собой. - Незнакомец, немного помолчав, продолжил:
- Каждый из нас был по-своему одинок: ветер, мокрые ночные огни, дождь и я – но все мы непостижимо и причудливо переплелись на этом клочке земли, став уже частью друг друга. Вам, вероятно, знакомо приходящее иногда чувство вечности мгновения – и мне показалось, что вечно будет так: эти капли дождя, скользкие фонари и пропитанный сыростью ветер, не оставивший на земле ни звука, лишь свист и завывание.
Ручаюсь, что из всех мыслей, приходящих в голову часового за долгих два часа, вы с трудом найдете хоть одну о том, что он охраняет. Вот и я стал между грузовиками «Урал» так, чтоб меньше общаться с ветром, и прислонившись к кузову одной из них, невольно задумался о своей маме.
Наши мысли зачастую неподвластны нам; они могут течь сами по себе, будто тихий лесной ручей, а могут вдруг исчезнуть в потемках нашего сознания; но в эту ненастную ночь мне ни о чем и ни о ком не думалось так, как о матери. Странно, а еще удивительнее то, что мне не казалось это странным, но про отца я почти не вспоминал.
Имеющие матерей просто не представляют, какое это счастье; пройдет немало лет, прежде чем они поймут, придя на могилу этих святых женщин, что дороже, ближе и роднее человека, родившего их, нет никого на свете.
Понемногу мои думы становились тяжелей; они уже не резво бежали, как тройка рысаков, а тащились, как волы с тяжелой повозкой в гору. Веки мои опускались… глаза слипались… так прошло минут пять… а может и десять; мне показалось, что я уже заснул... но тут же очнулся от какого-то резкого толчка.
Оглянувшись, я увидел, как толкнувший меня какой-то прохожий (а это, несомненно, было так, иначе б я не проснулся) дальше протискивался сквозь толпу, работая локтями.
Наверняка все это было сном; в ушах еще свистел ветер, надсадно скрипели фонари, волосы были мокры от дождя, а к спине прилипла железная твердь автомата; но сам я был одет по-другому; там, на посту, который я только что охранял, была ночь, а здесь день - размазанное солнце искоса поглядывало из глубины хаотично скользящих всклокоченных облаков.
И лишь когда рядом, зло сигналя, пронесся автомобиль, обдав меня грязным снопом брызг, я окончательно проснулся. Всё же странно было себя чувствовать одновременно в двух местах, в двух измерениях – но постепенно, минута за минутой, это ощущение проходило, и я увидел себя на одном из центральных проспектов очень большого и незнакомого мне города. А может, и не такого уж незнакомого?
Хотя ясно я помню себя лишь с детдома, в моей голове сохранились не связанные между собой обрывки каких-то воспоминаний додетдомовской поры, как редкие клочки бумаги из некогда большой и важной книги. 
Самым ярким детским образом был позолоченный шпиль, очень похожий на тот, что возвышался сейчас слева от меня, тускло отсвечивая дневные лучи.
И тогда этот шпиль был таким же отблескивающе-тусклым.
А вокруг бурлила толпа, сигналили автомобили – шла обычная, повседневная сутолока большого города. Из боязни быть сбитым толпой я отошел к углу массивного, серого, дореволюлюционного покроя здания и тогда впервые увидел ее: красивую молодую женщину с грудным ребенком на руках. Она стояла на середине машинного потока и смотрела в сторону шпиля, с которого начинался проспект.
Ее лицо… было изнутри заполнено таким теплым и ясным светом, который могли передать лишь лучшие художники эпохи Возрождения.
Ветер трепал ее белое платье, обнажая ее ровные правильные колени. И даже отсюда, с тротуара я отчетливо видел ее глаза – в них сверкали тончайшими игольчатыми нитями все оттенки человеческих чувств; но вот они стали растворяться в ее зрачках, уступая место нарастающей тревоге. Ее волнение передалось и мне; но в той стороне, куда так напряженно всматривалась дама в белом, я ничего не увидел.
Все было как обычно: куда-то несся людской поток, скрипели, переключая скорости, автомобили, но каждой клеткой тела я вдруг почувствовал, как от каких-то исполинских ударов чуть слышно дрожит земля.
Следующим моим впечатлением был животный крик женщины, который я услышал сквозь визг тормозов авто, а затем воцарилась дикая, гнетущая тишина, которую не найдешь и в снах глухонемого.
Казалось, все застыло – и вдруг город содрогнулся от грохота, смешанного с металлом.
Мой слух пронзил единый вопль беспредельного ужаса, выдохнутый толпой – по проспекту, вырастая прямо на глазах, несся гигантский грязно-белый конь. Глаза коня были страшны, спина его лоснилась от пота, а изо рта вываливалась кровавым дымом пена. Все ждали его приближения так, как ждет приговоренный к виселице момента, когда из-под него выбьют стул. Теперь я разглядел и всадника – одетый во всё черное, он прятал свое лицо от толпы. Молодая мать с ребенком осталась стоять посредине проспекта.
Конь остановился перед ней, и когда всадник зло ударил его пяткой в бок, тот встал на дыбы и заржал, и тогда его грива коснулась облаков, а ржание разнеслось по всему небу.
Дама в белом, не выпуская из рук ребенка, без чувств упала на брусчатку. Последний ее взгляд был обращен ко мне: мольба и отчаяние говорили лучше всяких слов.
Я рванулся к ней, но тут всадник скинул капюшон и я увидел, что им была женщина. Ее чело, будто тонкой вуалью, было покрыто чем-то, похожим на тень… скорее даже на тягучие сумерки зимнего вечера. Я пересекся с ее глазами: в бездонных хрустальных бокалах ее глазниц зрачками плыли пылающие свечи, которые, заглянув в мое сердце – и это было ужасно! – осветили самые низкие страсти моей души; я испытал чувство человека, внезапно раздетого донага перед приличной публикой. Что было дальше, я не знаю; от перенесенных впечатлений я рухнул на мостовую, как подкошенный. 
Падая, я увидел, что конь и всадница стали неторопливо расплываться, втягиваясь в сырой осенний воздух, и вскоре вовсе исчезли.
И еще я помню тепло руки дамы в белом, до которой я успел коснуться. Сколько всего пришлось времени на эти видения (или сны), я не знаю… Открыв глаза, я увидел мокрый тент грузовика и клацанье штык-ножов, пристегнутых к “Калашникову” – то была очередная смена.
Оказавшись в среде товарищей, я забыл всё происходящее со мной как наваждение, как странный сон.

Прошло несколько лет. Закончив военную школу, я волею судеб попал служить в отдаленный забайкальский гарнизон. Кто знал, что всего через несколько месяцев великие катаклизмы пронесутся над Россией! Новые власти решили, что та армия, в которой я служил, не для них. Множество офицеров, среди которых оказался и я, были выброшены на улицу. Накопленные, с огромным трудом, скудные сбережения были потрачены в первые же месяцы на еду, и лишь немногим счастливчикам удалось добраться до европейской России. Каюсь: денег, заработанных мной, с лихвой хватило бы и на проезд до Парижа, но я попал в сомнительную компанию молодых гуляк-офицеров, с которыми проводил время за вином и картами. Поначалу фортуна, хоть и издали, но улыбалась мне, но через месяц я проигрался в пух и прах. Как-то, в очередной раз собравшись за столом, я услышал, как один офицер сказал, что терпеть не может мерзавцев, что морочат порядочным господам голову и не платят карточные долги. При этом он с вызовом посмотрел на меня. Я вспыхнул, и тут же, в духе лермонтовских традиций потребовал удовлетворения, хотя на дворе стояло время Ельцина. Моя идея всем понравилась. Решили стреляться сейчас же. Место выбрали тут же, неподалеку, на шоссе, что соединяло деревеньку, стоявшую близ части, с иркутским трактом.
Стояла летняя ночь. Звёзд не было видно из-за закрывших облаков; собиралась хорошая гроза и, несмотря на июль, было прохладно. Меня и моего соперника сопровождало пять или шесть человек. Каждый из секундантов нес в руках по фонарику, чтобы мы видели друг друга в момент выстрела. Я был настроен решительно, как только может быть настроена безрассудная молодость в присутствии серьезной опасности.
Надо сказать, что узкое шоссе, на которое мы уже вышли, вообще было весьма пустынным, особенно в это время года. Машины, за исключением наших, войсковых, были там большой редкостью; тем более я, да и мои спутники были удивлены, когда, уже почти дойдя до места, увидели фары подъезжающего авто. Это была хоть и досадная, но поправимая помеха нашей дуэли. Мы посторонились: мимо нас пронесся новенький, как с иголочки, и вдобавок шикарный мерседес серовато-стального цвета. Вспыхнула молния и я увидел, что за рулем его сидела дивной, невиданной красоты женщина. Ее левая рука в черной перчатке небрежно свисала из окна. Она повернулась ко мне: вся красота ее профиля исчезла, провалившись в черных глазах-колодцах. Говорят, что ясным летним днем можно увидеть из глубины колодца звезды на небе; здесь же всё было наоборот: в её черно-синих глазах я увидел плавающие зеленые звезды и свет от этих звезд ледяными нитями проник в мою душу и тогда я, вспомнив, узнал ее. Это была та Дама в черном на бледном коне, что я видел давным-давно в неведомом мне городе. Она слегка улыбнулась мне. Никто из сопровождавших меня этого не заметил. Мерседес скрылся за поворотом, а мы встали друг напротив друга. Фонари уже не понадобились: небесная иллюминация помогла нам в освещении нашего природного спектакля.
Необычной была эта картина: дождь, мокрое шоссе, фотографические вспышки молний, причудливые тени с пистолетами…
Наконец, мы начали сходиться. Противник выстрелил первым: пуля, зацепив фуражку, сбросила её на влажный асфальт. Я считался хорошим стрелком в полку и все знали это; кроме того, я действительно вознамерился его убить за нанесенное мне оскорбление. Я поднял руку с пистолетом. В это время очередная молния зацепила линию электропередач, отчего с телеграфного столба ярким шаром посыпался сноп разноцветных искр. Я, как и все, обернулся и чуть не вскрикнул от изумления: передо мной стояла женщина в белом платье. То, что я принял за сноп искр, было, в действительности, ее волосами, белыми, как солнце в полуденный день. От нее веяло теплом. Тонкий румянец покрывал ее щёки. А в глазах… А в глазах у неё стояли слёзы. Она с мольбой посмотрела на меня… так же, как та молодая женщина с ребенком на проспекте незнакомого города. Это была она, дама в белом…
Не знаю, видел ли ее кто-нибудь из окружавших  меня сослуживцев, да, признаться, меня это особо и не занимало.
Рука моя поневоле опустилась. Я с отвращением бросил пистолет на землю. Насмешки, удивленные и восхищенные возгласы – всего этого я уже не слышал. Я понял одно: тогда, на проспекте, я спас эту женщину в белом, и теперь она пришла спасти меня. И спасла. И я был счастлив так, как никогда в жизни.

После обвального сокращения армии я вместе с другими «защитниками Родины» – так нас еще недавно именовала официальная пропаганда – оказался никому не нужным. Мне пришлось пережить нищету, голод и унижения. Моя молодая жена не роптала и только иногда, качая люльку с трехлетним сыном, украдкой плакала. Случайно увидев это, я был потрясен: ее слезы и дрожащие губы придали мне решимости обратиться к высшим силам. Сам по себе я человек робкий и очень неуверенный в себе; может, поэтому я никогда не обращался к ней – Даме в белом, боясь оскорбить ее своими земными просьбами. Но теперь всё обстояло иначе: речь шла уже не только о моей жизни. Всю ночь я простоял на коленях, смиренно моля неземную Даму в белом, моего ангела-хранителя о заступничестве. Люди не умеют делать чудеса своими руками и сказка об этом является всё же несбыточной мечтой, но чудо возможно, если оно является плодом от дерева человеческой веры. Под утро, обессилев от безутешной молитвы, я – о Всемогущее Провидение! – почувствовал тепло ее рук, тех рук, что я держал много лет назад.
После молитвы всё самым удивительным образом переменилось. Я нашел работу, сына удалось устроить в садик, жена занялась своим любимым делом – домашним хозяйством. Так проходили годы, спокойные в своей неизменности, до краёв наполненные счастьем…
К сорока пяти годам, когда многие представители людского племени с тоской и недоумением оглядываются на прожитые годы, одновременно боясь заглянуть в будущее, я уверенно и спокойно смотрел вперед. После того, как я вкусил плодов от дерева небесной веры, что росло в моей душе, ничто не могло смутить меня. Я полностью отдал себя во власть небесных сил и не хотел ничего большего. Человеческие соблазны, подобные мутному потоку, обтекали камень моей веры, не оставляя на нём никаких следов. По прошествии некоторого времени я подумал, что достоин того, чтобы руководить неразумными людьми. Увы! Тогда я не подозревал, что мой камень уже давно изнутри подтачивает порок гордыни, самый опасный порок, этот изощренный наркотик духа! Если бы я знал это раньше!

В феврале 199.. года я выставил, поддавшись лести окружения, свою кандидатуру на пост губернатора нашего города, крупнейшего в России мегаполиса.
Всё шло хорошо, и даже очень хорошо, до второго тура голосования, в который вошел добропорядочный почетный гражданин (здесь я не буду называть его фамилии, она и так всем известна) – с незначительным опережением – и я. До теледебатов оставались сутки, после которых всяческая реклама «за» и «против» кандидатов была запрещена. Я счел необходимым собрать свой предвыборный штаб, состоявший из пяти человек. Паники среди нас не было, но некоторая нервозность – та, что бывает перед большими битвами – всё же чувствовалась.
После заседания штаба кто-то предложил (верно, для того, чтобы как-то развеять меня) отметить какой-то юбилей, что превратилось позже в заурядную русскую попойку. В конце пиршества я, попросив у всех молчания, прочёл им своё стихотворение о невесте-судьбе:

1.
Моя невеста рождена
Не под одной звездой,
Ей черно-белая стезя
Предписана судьбой.

Углями яркими огня,
Дрожа во мгле ночной,
Те две звезды из класса А,
Как приговор двойной.

2.
Чуть уступая блеску дня
Горгоны Голова
Взошла в тельце
И предрекла:
Умрешь ты от огня.

Но прыгнул лев;
В нём сердца стук
В колосьях Девы слышен,
И в Риме зверя нарекут
Полярным стражем свыше.

3.
Алголь и Регул,
Тьма и свет,
Зло и добро,
Зола и снег,
Лёд и тепло,
Смерть или жизнь,
Склеп и простор,
Дно или высь.

4.
Звезда одна – заклятие ее,
Тяжелый рок небес.
Другая – оберег, крыла,
Животворящий крест.

Одна – изгнанье и позор,
Потомков горький смех.
Другая – скромный, тихий
Взор,
Из чистых, ярких нег.

5.
Алголь и Регул,
Тьма и свет,
Зло и добро,
Зола и снег,
Лёд и тепло,
Смерть или жизнь,
Склеп и простор,
Дно или высь.

6.
И долго спорят две звезды,
Чья женщина моя,
И скоро ль Дева отсечет
Тяжелые рога.

И сердце разрывает мне
Нелегкий звёздный торг,
Но я не пыль! Я человек –
Им преподам урок.

7.
Чего боятся звёзды?
Пусты и холодны,
Кружатся в зале тронном
Вершители судьбы.

Но есть одно лекарство,
Растопит лёд и кровь:
Судьба бежит от сердца,
Где властвует любовь.

…Когда мы вышли из офиса моей фирмы, стояла глубокая ночь. Кто-то из моего окружения удивленно воскликнул: совсем недалеко от нас стояла машина моего конкурента – наверное, у них также проходило последнее обсуждение деталей предвыборной кампании.
Намереваясь побродить в одиночестве по ночному городу, я поросил всех оставить меня. Оставшись один, я еще раз оглянулся на авто конкурента и вдруг, сам не знаю почему, почувствовал внутри себя неукротимую злобу. Неожиданно я услышал необычный скрип колёс – даже очень необычный, потому что передо мной стояла колесница, такая, какую я видел только на рисунках в учебниках по древнеримской истории. На колеснице, запряженной тройкой вороных, гордо стояла женщина в красном бархатном платье; с плеч ее струился горностай, а шея была затянута кокетливой черной матовой косынкой. Обувь ее, сделанная из золота, была припорошена большими, правильной геометрической формы, снежинками. На ее пышной прическе пятью хрустальными иголками сверкала корона. Ее черные бездонные глаза смотрели на меня, и я почувствовал, как моя гордыня растет от встречи с ней. Эта дама была олицетворением власти, а точнее – это была сама власть! Судьба и в этот раз хотела сохранить меня: по левую руку от себя я увидел свою спасительницу – которая, подобно свечке из солнечных лучей, освещала всё вокруг. То была Дама в белом, одетая неброско; но всё мое сердце потянулось к ней. Между этими женщинами лежала какая-то сумеречная полоса.
- Ты хочешь почёта, власти, денег? – этот голос принадлежал хозяйке колесницы.
 Я обернулся и увидел, как из дома выходит мой соперник, и бешеная ненависть вновь вспыхнула во мне.
Я посмотрел на женщину-власть и увидел, что она улыбается мне и от этого будто ток пробежал по моему телу. С этой минуты для меня ничего не существовало. Я смотрел в пропасть черных глаз, наполненных властью, и не мог насмотреться на них.
- Я посвящаю своё стихотворение не ей, - это относилось к молодой женщине в белом пальто, что стояла рядом, - а тебе! – и я упал на колени перед колесницей. Странно, но мне показалось, что рядом со мной в снег, растопив его, упала слезинка.
Женщина в бархатном платье, моя Дама в чёрном милостиво поднесла для поцелуя к моим губам ножку. Я поцеловал золотую туфлю и она чем-то острым порезала мое лицо (незнакомый гость коснулся пальцами шрама на щеке)… после этого кони дико заржали и колесница понеслась вдоль ночной улицы.
Не верьте тем, кто говорит, что моего соперника сбила машина, нет! Я сам видел, как Дама в черном переехала его колесницей, от чего брызги крови оказались у нее на лице и на руках.
Она оставила мне свою корону, облитую кровью – знак власти, который из хрустального превратился в рубиновый.

…С тех пор прошло много лет, и я достиг всего, чего хотел: почёта, власти, богатства, славы, но… вот уже несколько лет подряд черная королева зовет меня в свои мрачные чертоги вечного небытия (гость при этих словах съёжился).
Но кто в этом виноват?
Я сам оскорбил белую королеву, отринув ее бесценный дар – веру в Высшие небесные силы и променял ее милость на мишуру земных благ. Я пренебрег знаками судьбы, указывающими мне добрый путь. Я сам открыл дверь тьме и злу в своей жизни и за это жестоко плачу до сих пор. И горе тому, кто посмеет пренебречь знаками Судьбы. – Незнакомец встал и все невольно встали вслед за ним. Казалось, Гость не владел собой. На лице его выражалось непритворное волнение.
Вдруг он со страхом воскликнул:
- Умоляю вас, спасите меня, Она здесь!
Слушатели с недоумением переглянулись, а Хозяин Дома даже положил на стол ясеневую трубку.
- Кто она? – после недолгого молчания решился спросить таможенный офицер.
- Черная королева!

Внезапно послышался звон разбитого стекла, от которого все вздрогнули. Хозяин, а за ним и все остальные вышли в соседнюю комнату. На полу, будто положенная чей-то изящной рукой, лежала черная роза, припорошенная снегом, отчего вся эта картина выглядела как большая кость домино.
Гость, на лице которого был написан всё усиливающийся страх, ни с кем не прощаясь, спешно покинул дом.
Пока прислуга вставляла стекло, Хозяин, молодой ученый и таможенный офицер вернулись в каминную. Глава Дома, никогда не отступая от обычая рассказывать друзьям об интересных и незнакомых им гостям, на этот раз молчал, и лишь после того, как выкурил трубку, с видимым усилием произнес:
- Этот человек очень известен в определенных сферах как незаурядный политический мошенник… У него очень странная судьба. – добавил он. – Что же касается истории, им рассказанной, не слишком верьте ему. Хотя кто знает… Раньше он был совсем другим человеком…
Молодой ученый и офицер слушали, не вмешиваясь в его монолог.
- И всё же, - обращаясь скорее сам к себе, обронил хозяин, - откуда в моем Доме взялась черная роза?
Никто не отозвался на этот вопрос, и лишь только один проказник-огонь в камине продолжал немую пляску на смоляных сосновых ветках. 

…PS. (приписка врача-психиатра):
Увы, увы! Судьба автора этого рассказа была печальна: он скончался от шизофрении – неисправимое раздвоение личности у него началось после того, как он  решил почему-то, что один из двух демонов в образе женщин, искушавших его, является его ангелом-хранителем. Таковы глубины сатанинские, заставляющие врага рода человеческого рядится в тогу ангелов света!


                1987-1997-18 января 2003 года