Сильвестры

Когда оглядываешься, кажется, что запрокидываешь голову куда-то в прошлое. Пролетевший миг уже распрощался с тобой, он уже принадлежит кому-то другому, а ты все пытаешься зацепиться за него. Хотя бы взглядом. Хотя бы еще на капельку. Знаешь ведь - давно уже ученый - не продлить это надолго, не остановить мгновенье, как бы прекрасно оно ни было, а все равно. Что за сила такая поворачивает тебе голову и заставляет пристально всматриваться в расплывающиеся в пространстве, в дымке, в застилающей пелене предательски-невольных слез, очертания чего-то дорогого? Смотреть, как тает последний вздох, как исчезает звук и запах, потом поднять голову и смотреть, как в небе облако принимает форму кораблика с парусами и нелепой фигурой шкипера. Смотреть и мысленно просить шкипера взять тебя с собой. И по-дурацки верить, что это возможно.

Сегодня мне опять приснился Сильвестр. Сотканный из кусочков событий, воспоминаний, как лоскутное одеяло, сон, - ярок. Почему-то все время Сильвестр произносил одну и ту же фразу: "Мы с тобой по разные стороны зеркала". И называл меня всегда Сильвестром. С того самого дня, когда он вошел в мою палату и мы впервые встретились.

- Очнулись? Очень хорошо. - Сказал Сильвестр.

Ничего хорошего, конечно, не было. Мутило. В голове плавали воздушные шарики, и мухи перед глазами расплывались радужными точками. А еще сквозь это марево проступили и постепенно наполнили меня своим светом его глаза. К людям в белом я испытывал чувство ничего. Никакое чувство. Это не пустота, не равнодушие, не безразличие. Это ничего тревожило. Новый объект в поле зрения. Белое пятно. Врач - не человек. Врач - машинка для поддержания жизни в немощном теле. Но мне всегда было наплевать на свое тело. Меня больше волновало то, например, что стены в палате были выкрашены в идиотский голубой цвет, похожий на небо в мае. Часов, скажем, в десять утра. На то небо, которое я видел в окне, просыпаясь у тетки в деревне. Она приносила мне парное молоко. Теплое. Кто-то терпеть не может молоко, особенно парное. Еще больше - теплое. Я тоже без особой радости каждое утро выпивал стакан парного молока. С шипучей пенистой шапочкой. Но это тогда. А сейчас я мог бы отдать все на свете за то, чтобы перенестись на пятнадцать лет назад и снова увидеть сквозь прищуренные веки, как тетка заглядывает в окно, чтобы узнать, проснулся я или нет. Нести молоко уже, или еще рано? Я хотел бы снова увидеть то небо, хоть оно и выкрашено в цвет стен больничной палаты. Вот, что меня волновало. А он вдруг сел на край кровати, взял меня за руку и повторил:

- Очень хорошо, что вы пришли в сознание. Потому что сегодня был последний день. Если не сегодня, то уже никогда бы вы не увидели неба. А теперь все будет хорошо. Вот увидите, Сильвестр.

Если бы я мог говорить, я сказал бы ему:

- Я не Сильвестр. Я Николай.

А он бы тогда сказал:

- Я знаю. Я видел ваши документы. Сильвестр - это я. Все дело в том, что если у вас все будет хорошо, то и у меня тоже. Так-то вот, Сильвестр.

А я бы тогда ему сказал, что... Нет, если бы я мог говорить, я бы тогда промолчал. Ну, может быть, пожал бы плечами. Наверное даже, пожал бы плечами. Какие же все-таки у него добрые глаза!

Еще в лоскутном сне было наше с ним кафе. Какой-то светлого дерева в нубийском стиле интерьер, неизменная чашка кофе, кофе, который перебивал своим ароматом пряные запахи арабских блюд, подававшихся на другие столы. Странно, что я только сейчас обратил внимание на то, что в кафе были всегда мы одни. А во сне официанты носили еду и на другие столики. И это казалось нормальным и естественным. Там, во сне. Он не рассказывал мне, как он болел. Наверное просто не было смысла: я все это знал и так. Просто когда меня сбил этот козел на мебельном фургоне, я потерял очень много крови, и мне сделали переливание. Вот она, точка отсчета - я потерял много крови, мне сделали переливание, и он потерял много крови. И после этого у него появились те же симптомы, что и у меня. Мне совершенно не казалось необычным то, что во мне теперь так много его крови. Просто она не была чужой.

- Мы с тобой по разные стороны зеркала. - Сказал он тогда в первый раз. И в первый раз назвал меня на "ты".

- Сильвестр, скажи, разве так бывает, чтобы из миллиардов людей, живущих на планете, могли встретиться два зеркальных отражения? Встретиться случайно? Мы же совсем не похожи внешне, как ты смог узнать меня? У тебя же до этого была наверное, уйма пациентов.

Он задумался. Пил кофе. Я увидел, как он пьет горяченный кофе, не дуя, не обжигаясь.

- Ты же тоже узнал меня сразу, Сильвестр, - сказал он, наконец, - зачем ты спрашиваешь?

Конечно, я видел нашу любовь. Мне не запомнились часы близости. Наверное потому, что это было не важным. Как-то я сказал ему, что каждый раз после бурной ночи, меня посещает одна и та же мысль.

- Ты знаешь, где именно находится наше с тобой зеркало?
- Оно везде, потому что оно в крови - сказал мне Сильвестр. - Тогда мне показалось, что он просто отмахнулся от ответа на неприятный вопрос.
- Знаешь, наверное это очень важно знать. Мне кажется, что зеркало не в пространстве, оно только во времени.
- Ты понял это. Очень хорошо, что ты понял это. Ты не будешь грустить, правда же?
- Я не буду грустить, Сильвестр. - Сказал я.
- Ты просто будешь меня помнить.
- Я буду тебя помнить. - Сказал я. - Я не буду грустить. - А комок уже подступил к горлу.

Эта дурацкая тяга человека к знанию мешает, как одежда тонущему.

- Многие знания - многие печали, - говорил мне Сильвестр. - Так в писании сказано. Представляешь, какова Его печаль!

Я всегда чувствовал, что Сильвестр знает гораздо больше меня. А сейчас я подумал, что в тот день, когда меня на "Скорой" привезли к нему в больницу, он узнал, что его печаль близка. Встретившись однажды у нашего зеркала, мы  расходились от него в разные стороны. Во времени, конечно. 

Потом он уехал куда-то на север. Где-то кому-то понадобились его знания. Его руки и добрые глаза. Я писал ему письма, просто рассказывал, что я делаю, что случается у меня каждый день. Я ни слова не писал о том, как мне его не хватает. Наверное, все это можно было прочесть между строк. Я писал и складывал исписанные листочки бумаги на столе. А когда стопка приобрела внушительные размеры, он позвонил.

- Здравствуй, Сильвестр, - сказал он. - Я вернулся. Ты придешь к больнице вечером? Я заканчиваю работу в семь, ты помнишь?

Было странно слышать от врача: "Я заканчиваю работу". Я, конечно, помнил, что он заканчивает работу в семь. Мы встретились, когда он закончил работу и пошли пешком в парк. Возле скамейки, на которой мы сидели, вертелась какая-то маленькая девчонка. Она играла с большим сине-белым полосатым мячом, призывая к жизни вокруг себя вихрь из желтых и красных листьев. А потом, когда она устала, и листья успокоились, она подошла к Сильвестру и забралась к нему на колени. С минуту, наверное, она сидела спокойно. Вдруг встрепенулась, соскочила на землю.

- Как тебя зовут?
- Сильвестр - сказал Сильвестр.
- Сильвестр - сказала она. - Помолчала, будто пробуя новое слово на вкус, потом продолжила -  Меня мама уже ждет. Мне пора. - Сказала она деловито. - А ты не уходи, ладно?

Она побежала по аллее то и дело роняя и снова поднимая свой мяч. Потом остановилась, обернулась и крикнула:

- Ты только не уходи! Пожалуйста!

Ее красное пальтишко совсем было уже скрылось за деревьями, но я все же увидел, как какая-то женщина сердито взяла ее за руку и повела быстро-быстро через дорогу.

Я отдал Сильвестру пачку исписанных листов. Он читать не стал. Он просто взял меня за руку и смотрел мне в глаза. Мы очень долго сидели молча, просто глядя  то друг на друга, то в осеннее чистое небо. 
А потом мы шли по городу. На перекрестке он остановился и сказал:

- Вот и все.

Мы разошлись в противоположные стороны. Уже почти войдя в свой подъезд, я заметил как из переулка вывернул мебельный фургон.
Спасти Сильвестра не удалось. Да и глупо было даже пытаться разбить зеркало, если оно в крови. 

Если каждый раз, каждый день, каждую минуту запрокидывать голову, оглядываясь, то в конце концов обязательно поймешь, что позади ничего не осталось. Ну, может быть какие-то уж очень важные незначительности остались, а так - ничего. Время - это такое увеличительно-уменьшительное стекло. Смотришь в будущее, и если только что-нибудь там есть, то оно кажется огромным. Потом оглядываешься в прошлое - все кажется таким маленьким. В своем будущем я видел огромную стопку исписанных листов у себя на столе, а в прошлом... В прошлом у меня остался только этот рваный разнотканный сон. А еще у меня есть настоящее. И в нем, в этом моем настоящем, по небу цвета больничной палаты плывет облако, похожее на кораблик.