Заноза

Его любимым цветом, чуть ли не с рождения,  был черный. Чуть ли, потому как самого появления на свет он, как ни старался, в памяти восстановить не мог, но немое свидетельство того, что некогда это был, все-таки, факт - каждое утро являло ему свое лицо в надбитом зеркальце в ванной.

"Знал бы я, как называется по латыни та часть тела, где ты у меня сидишь..." - хмуро и с некоторой угрозой в голосе время от времени заявлял он этому герою надщербленного зазеркалья; но gastrus был излишне банален в качестве места обитания альтернативного ego, да и на ум от такого рода ассоциаций приходил сомнительный с медицинской и даже - просто рациональной - точки зрения "автоканнибализм".

Еле слышно, на мягких пушистых лапках, подкрадывалось к нему отчаянье, демон из преисподней, духом покойной жертвы спиритического сеанса, вызванной из обжитой им пещеры, где-то на краю бесконечных миров, неразрешимым конфликтом того, что наш герой хотел и того, что видел вокруг себя на самом деле.

Когда-то, бетонные коробки-небоскребы мнились ему рыцарскими замками, а люди на улице - соответственно выражению их лиц и графитти их бессмертных душ - орками, гномами, хоббитами и прекрасными эльфами, не взирая на то, что так, вроде, не правильно - настоящее положение вещей ему нравилось. Он любовался своими дворцами, эльфы рубили гоблинов в капусту прямо посреди узких извилистых улочек и сам он уничтожил одних только драконов около восьми особей.

Каковым же в результате оказалось потрясение оттого, что мир фантазий постепенно стал блекнуть: под прекрасной личиной новорожденных начали проявляться блеклые обыденные человеческие черты, а иссушенный гранит замковых стен превратился в бездушный бетон.

Наш герой еще пытался, из последних сил, натянуть на пропитую, словно топографической сеткой изукрашенную физиономию,  маску, ну, хотя бы - тролля, но та, пусть и с огромным трудом, поддавшись его отчаянным попыткам - оживать напрочь отказывалась, так и оставаясь резиновой маской истинного лица киношного Фантомаса, а то - и противогазом старой модели.

Солнечный свет, яркий и радостный до пошлости, стал вызывать у него сперва неприязнь, потом - отвращение и, наконец - ненависть. Редко когда, укутавшись во все черное, он выбирался на улицу и, стремглав пробежав улицу - с облегчением нырял в прохладные сумерки бара и единственное, на что у него еще хватало воображения, - это представить, что пивная кружка его наполнена смертоносным, хоть и не мгновенным, ядом. Бармен, вечный Граф УУ, менял их, но ни одна порция отравы на него не действовала...

- Я мертв, я умер внутри... - вновь и вновь провозглашал он очередному временному собутыльнику, подсевшему в тот вечер за столик, как и в случае с ядом, в первую очередь, убеждая сам себя. - Ты знаешь, в чем Смысл моего существования? А? А твоего?..

И с истинным фанатичным неистовством, отметал все предположения: какой может быть смысл, если все мы смертны в принципе, а некоторые - и уже... Собеседник, столь же убежденно, обычно приводил доводы в пользу, по крайней мере, возможности оСмысленности, по крайней мере, выбора жизненного пути, но наш герой был тверд в своей точке зрения.

- Почему, - кричал он, в судорогах возведши очи горе, - я не могу жить, как все? Неужели, так сложно найти удовлетворение в жизни? Почему я не вижу в ней никакого смысла?

Потому, что так было нужно для моего рассказа.

- Господи, а почему Я?

И, хоть я и не Господи, но думаю, что точно такой же вопрос задал бы и любой другой. Я сам раньше не верил тем произведениям, в которых с главным героем постоянно что-нибудь случается; не верил, потому что со мной ничего подобного не происходило, да и не могло, вроде, согласно пресловутым законам физики нашего неслучайного мира; однако же, про меня же никто и не пишет?..

К ночи бар, посетители которого с наступлением сумерек начали сползаться, торопливо перебирая лапками и в вожделении шевеля усиками, наполнился до отказа и два посетителя, один из которых так и остался похож на таракана, а на второго, все ж-таки, удалось натянуть ссохшийся и, явно маловатый для него, скальп гофрыхма.

Если почти любой, пусть даже и не засыпающий под  укоризненным взглядом Жана Анри Фабра, взирающего с настенной гравюры, в той, или иной степени знаком с шестилапым Гермесо энтомологии, то гофрыхм - это всего лишь щенок Карсэлльской гиены - эдакий кладбищенский песик-некрофаг... впрочем, такое же имя носит и один монашеский орден мира Вомкыдр.

- Разрешите присесть? - спросил "гофрыхм", в то время, как "таракан", как и положено его вездесущим сородичам, уже восседал за столиком, с видом полноправного его хозяина, причем, оккупировав территорию совершенно незаметно для истинного первопроходца (или - первопросидца).

- Пожалуйста, - сплюнул запекшийся сгусток своей мизантропии наш герой, твердо решив, выпить еще кружечку и оставить это проклятое насекомое в компании Карсэлльского трупоеда, наедине со смутными воспоминаниями о столь мимолетном знакомстве с его преполненной таинственностью персоной.

С внушающей, на удивление близкое к омерзению неприятное чувство, непосредственностью и настойчивостью, Таракан самозабвенно принялся приставать к случайным собеседникам с дурацкими расспросами и, не взирая на чрезмерную навязчивость и какой-то чересчур уж болезненный интерес, Гофрыхм тут же выложил подчистую все, что наш герой не выдал бы и трем десяткам попавшихся медведок, буде и грозили те ему ужасными пытками. Расчувствовавшись от неожиданного интереса к его тяжкой судьбе-судьбине, дабы поощрить своих благодарных слушателей, рассказчик потребовал у бармена очередного повторения и решившийся было встать, он понял, что можно уже никуда не идти и остался, а после - с удивлением обнаружил, что уже сам, толи вопреки предыдущему оратору, толи - повинуясь какому-то мистическому влиянию, покорно, безропотно раскрывает все тайны болезненной, загнанной души своей.

"Боже, что я творю?" - ужаснулся он, но был уже над собою не властен - воспользовавшись малейшим недосмотром, заботливо взращенная душевная боль - рвала в клочья плотину, стихийно неслась туда, где в ней нуждались... или же - где ее, просто-напросто, принимали...

Воздух наполнился скорбным шелестом крыльев, вмиг пропитался тягучим кладбищенским запахом: удушливым ароматом умирающих цветов, едва ощутимым запхом тления; тени в углах, утопающих в сумраке, стали еще плотнее; тверже. Скорбь и сожаление, казалось, вообще обрели плоть и стали теперь позади его кресла с черными чадащими свечами в руках и мертво горящими кострами глаз под укрывающими лица капюшонами. Ни дать, ни взять - однофамильцы Гофрыхма во время своей мессы.

- Да уж, - с деланной печалью вздохнул другой однофамилец, - По сравнению с таким, я еще и не особенно и того...

Таракан же, не считая идейно вдохновляющих фраз, вероломно молчал, отхлебывая из бокала, да время от времени, шевеля своими мерзкими усиками.

- Знаете что, мой несчастливый знакомец, - с очередного бокала - еще пять, и, наверное, хватит - Гофрыхм зафамильярничал и, совсем уже по плебейски, зашкряб щетинистый подбородок, - Я вот думаю так: есть люди и есть множество Миров вокруг; и, как и люди все один на другого не похожи, хоть самую малость, так и Миры эти отличаются друг от друга: один от другого - одной мелочью, от третьего - другой, четвертого - первой и третьей...

И вот, Гофрыхм, не задерживаясь на известной каждому читателю "Янтарных хроник" истине, между людьми этими и мирами различными предлагал провести некую параллель, какое-то невразумительное космогоническое тождество. Как результат столь сложных философских изысканий - теоретически должны существовать индивиды, полностью соответствующие миру, в котором они имели неосторожность родиться, а, как правило - соответствие это должно быть относительным - в большей, или меньшей степени. А еще, как противоположный конец шкалы потенциальной совместимости - абсолютно чуждые своему миру.

- Чем конкретно объясняется сей феномен - мне, естественно, доподлинно не известно. Может, аура там какая-то у человека... Совместима эта аура  - и растекается она вокруг, в мир, постепенно перемешиваясь и растворяясь в нем, а нет - сжимается, коллапсирует.

Далеко заполночь, когда большинство полуночных посетителей "У Енызюоса" неохотно разбрелись по своим норам, Таракан, как и появился, исчез абсолютно незаметно, а добродушный, явно, адекватный (особенно после вечернего возлияния) своему миру, Гофрыхм, сердечно пожав на прощание холодную и безжизненную руку, также канул в благодатный для него окружающий мир, он остался один. Проклятое пиво окончательно выбило его из реальности и дурацкая идея покинуть гостеприимного "Енызюоса" совершенно перестала тревожить его.

Напротив, он живо представил себе то, как разноцветная сияющая аура Гофрыхма, раздувшись от проглоченного за вечер пива до непомерности, растекаясь вовне, растворяется в таком же неземном, но именно Мирском сиянии вокруг, протуберанцами своими касаясь и тут же охватывая огненный ореол вокруг стульев, столиков, пивных кружек, стен, переплетаясь лучами с внешним космосом посетителей и лишь он один выпадал из этого солнечного круговорота - тоненькая черная кожура вокруг него болезненно билась и пульсировала, постепенно коллапсируя в точку... В ничто...

Если она совсем исчезнет, интересно, - неожиданно подумалось ему, - я перенесусь в свой собственный Мир, или же - просто умру? - и тут же: - А есть ли меж этим хоть какая разница? А кроме того - и это было до безумия обидно - даже, если и так, - ни добряку Гофрыхму, чуть навеселе вернувшемуся в лоно семейной идиллии, ни Таракану, что, наверняка, вернулся в нору к себе подобным усатым сородичам, ни кому-либо еще из, бывших в тот вечер в баре, не будет до него, родного, любимого (правда - только собой), незаслуженно непризнанного, ни малейшего из их многочисленных сверхважных дел: сожрать корку сухого хлеба на темной кухне, либо - выслушать исповедь нового страждущего...

- И что мне осталось теперь, кто ты, Бог, или Автор, Дьявол тебя раздери?!

Теперь же, герой мой, тебе осталось узнать лишь то, непосредственное столкновение с чем, собственно, и позволяет после проигравшую сторону с полным на то основанием величать героем. Черная трепещущая душа, наконец, приобрела критическую толщину в 0 точек...

Мир, где очутился он после своей смерти был настолько хорош, столь полно гармонировал с ним, что из просто Героя, пусть даже и Главного, он как-то незаметно превратился почти в бога, потом - просто и, наконец - в Бога своего маленького, но такого целостного, уже изнутри наполняющего его мира, что в другом, том мире, который он когда-то, целую вечность (для Богов вечность - пустяки) назад оставил, Гофрыхм с Тараканом вновь встретились за столиком "У Енызюоса", после того, как оба, не сговариваясь, пришли на похороны странного чудака, о которых твердили газеты и сонмы "Енызюосовцев".

- Ты помнишь ту историю про Миры, про совместимость с Ними? Мне теперь кажется, что я, и впрямь, вижу, как на самом деле, свет вокруг меня. Вот этот луч - ты, вот этот блик - оболочка вон того алкаша за соседним столиком. Все, все: столы, стулья, стены, барная стойка, бутылки - все имеет свой свет... лишь я один, словно коростой, покрыт заскорузлой пленкой какого-то мерзкого оттенка, которая с каждым мигом все более истончается...

Ты видишь свет этот? Все блестит, переливается, сияет!: Но что это? Боже! Все краски блекнут - я ли теряю свой дар Зрения, либо... Нет!.. Сияние сворачивается, тускнеет... Может ли быть это? Раньше оно покрывало все пространство вокруг, теперь же - меж каждым пятном появилось пустое пространство... но нет, вновь нет; пустоты заполняются новым светом, новыми красками. Они различны в оттенках своих, но все вместе, в совокупности спектра своего, столь чужды человеку, что являют собой какой-то монолитный черный цвет - весь мир вокруг наполняется тьмою...

Ежели это Он пришел по наши души - Боже, спаси и сохрани нас, потому как Ему это - явно, удается: краски Нашего Мира гибнут, уступая место цветам того, что некогда наш мир от себя отторг, подобно занозе в ране; того, что возвратилось теперь и жаждет мщения...