После. 1

                Советский энциклопедический словарь,
             изд-во «Советская энциклопедия», Москва, 1980.
     Страница 1238, первая колонка, четвертая статья снизу 
1.
Пепельница на спинке сиденья передо мной была набита почерневшими яблочными огрызками, шелухой от семечек и окаменевшими жвачками. В автобусе любого класса, следующем по любому маршруту всегда находился кто-то, кто грыз семечки, ел яблоки и приклеивал жвачки, если не к сиденью, то к стенкам пепельницы. Кто был этот кто-то, откуда, куда, а главное, зачем он ехал? Об этом я думала, одновременно пытаясь избавиться от собственной жвачки. Основательно порывшись в карманах джинсов, я обнаружила там замусоленный  автобусный билет, в который завернула ставшую невыносимой жвачку и засунула  обратно в джинсы.  Мне попеременно представлялся то грузный потный мужик, вертевший в руках пиво и упорно отказывающийся от моих заманчивых предложений полакомиться семечками из газетного кулька, то отрок (или, в крайнем случае, отроковица), корчивший неприятные и малопонятные рожи в ответ на мое «скушай яблочко, смотри, какое красное» и пытавшийся попасть в меня жеваной бумагой. Я решительно тряхнула головой, чем жестоко выкинула их из своего сознания прямо в туманность небытия, нежно отливающую синевой.
В окно смотреть было бесполезно, картина не менялась в течение уже нескольких часов: почти полная темнота с редкими подрагивающими вдалеке огнями. Ни дорожных знаков, ни указателей, ни встречных или обгоняющих машин. Пассажиров, доступных моему обозрению, я давно изучила. Ничего любопытного: старик, шелестевшей газетой, спящий, откинувшийся назад мужчина с рыжей взлохмаченной бородой, молодая миловидная женщина, нервно обмахивающаяся глянцевыми проспектами. (Проспекты раздавались при входе. На них рекламировались похоронные услуги. Мне запомнилась цветная фотография черной с серыми прожилками похоронной плиты без надписи. Сверху был указан телефон, а снизу крупным курсивом рекламный текст: «Торопись, твое место может занять другой».) С другой стороны прохода сидел еще один пассажир, внушавший мне смутное чувство жалости. Это был маленький ребенок с пухлыми, будто перетянутыми невидимыми веревками в локтях и запястьях руками, и светлым пушком на голове. Он ни разу не заплакал, изредка покряхтывая  вместо этого и пуская пузыри из слюней. Время от времени к нему подходила администраторша автобуса проверить все ли в порядке. Я первое время пыталась вразумить ее, перечисляя по пунктам, что и почему меня не устраивает в обращении с младенцем (1. негигиеническое возлежание на грязном кожаном сиденье; 2. отсутствие матери или каких бы то ни было взрослых сопровождающих; 3. беспечность администрации к пищеварительным и выделительным процессам ребенка, а именно  неудовлетворение его пищевых потребностей в виде хотя бы кормления молочной смесью и игнорирование его возможных испражнений в виде хотя бы проверки пеленки). В ответ на любые мои замечания администраторша поднимала на меня пустые глаза и сквозь вежливую улыбку равнодушно произносила: «Это незначимо», «Это не играет роли», «Не волнуйтесь, скоро будем на месте». Я долго следила за младенцем, но он не обнаружил ни единого признака неудовольствия, напротив было что-то жизнерадостное в его пускании слюней и негромком улюлюканье. Я успокоилась и отстала от бесчувственной администраторши.
До места мы добрались часов за пять. За это время останавливались мы только один раз. Выходить запрещалось, зато разрешалось курить в форточку, и всем желающим бесплатно раздавались сигареты. Женщина с проспектами брезгливо отказалась, возмущенно поджав губы, рыжебородый мужчина не удосужился проснуться, старик взял две, одну благоговейно  положил в нагрудный карман пиджака, другую повертел в руках, понюхал, поддержал во рту, сплющил фильтр на манер Беломора и, наконец, прикурил, блаженно затягиваясь. У меня появилось стойкое ощущение, что не курил он лет тридцать, а то и пятьдесят. Я долго решалась и все-таки взяла одну (вообще-то из своих двадцати два последних года я не курила,  но иссушающее желание поближе разглядеть происходящее за окном разбередило старые вредные привычки). Я встала на кресле на коленки и потянулась к форточке. На вкус сигарета оказалась водянистой и на мой непрофессиональный взгляд страдала недостатком никотина. Я крикнула старику, криво усмехнувшись:
- Ну как сигареты?
- Сигареты – дрянь, - довольно просипел старик и глубоко затянулся.
Снаружи, между тем, происходили какие-то движения. Наш автобус остановился прямо на дороге, и справа подъехал еще один (пустой, если не считать полной женщины в белой с рюшечками блузке и с так мило подходившими к рюшечкам мелкими кудряшками). Водители, наполовину высунувшись из окна, громко переговаривались. Но услышать слова не представлялось никакой возможности: до меня доносилось басистое «бу-бу-бу» нашего шофера, приглушенное «вах-вах-вах» второго и хриплые раскаты смеха. Слева по-прежнему подрагивала ватная темнота, справа, сразу за вторым автобусом, стояла низкая железная будка, на которой было написано большими красными буквами «ЦВЕТЫ» и снизу черной краской: «Киоск работает в дни процессий с  10.00 до 17.00». Дальше раскинулось кладбище, тускло освещаемое редкими фонарями. Никогда раньше не замечала, что на кладбищах бывают фонари. Наша администраторша вместе с кудрявой пассажиркой второго автобуса (официально занимающей должность администратора) встали около ворот, из которых медленно начали выходить люди. Все происходило в полной тишине: кудрявая администраторша отмечала что-то в своем журнале, человек поднимался в автобус, садился и без малейшего интереса уставлялся на нас. Постепенно автобус заполнялся мрачными людьми, похожими на арестованных участников похорон. Мне вспомнился мясной влажный запах сырой земли, и меня замутило. Я выкинула бычок, села на место и, закрыв глаза, незаметно для себя задремала.
Когда я проснулась, мы уже подъезжали. Прямо за нами следовал второй автобус, за ним еще несколько. Я насчитала шесть вместе с нашим, но допускаю, что их было больше.