Его мама
Сколько мальчик помнил себя, они всегда были вдвоем, но им было так уютно и спокойно, что мысль о ком-то третьем, постороннем, пришлом казалась дикой и чуть ли не кощунственной. Он любил, даже повзрослев, когда мама читала ему вслух и, можно было вместе грустить или смеяться. У мамы были очень сильные очки, сколько-то там невероятно много диоптрий, и потому глаза ее всегда терялись за многослойными пузырями линз, и смех получался совсем необычный. Такой бывает у младенцев, которые по незрелости своей видят мир вверх ногами, но уже испытывают эмоции и учатся их выражать, но смеются пока не глазами, а ямочками, выпуклостями и складками лица.
Вот и мама всегда морщила коротенький, отягощенный уродливой дужкой оправы нос, складывала ямки на щеках и тоненько хихикала, прикрывая ладонью чересчур широкий рот. Она работала медсестрой и никак не могла набрать денег на протезиста. Мальчик обычно пытался ее поддержать и говорил, что прорех во рту совсем не видно, но и он и мать знали, что видно, и что надо купить более приличную одежду, и сделать много чего еще, да все как-то не выходило. А дома у мамы всегда был один и тот же бумазейный халат с замызганным пояском и штопаными локтями. И мальчик не мог спокойно видеть эти локти, и детскую ее прическу с чахлым хвостом на макушке; потому что от всего этого зрелища к носу подкатывал теплый и сырой ком, готовый излиться потоком неиссякаемых слез.
Теперь они больше не улыбались друг другу. Она, будто в детстве поправляла его шапку и молча подтыкала шарф, и мальчик старался отводить глаза, а, покидая квартиру, давал себе зарок, что это в последний раз, что сегодня он окончательно во всем разберется и не пойдет на тот проклятый перекресток уже никогда.
Но наступал вечер и он снова брел, чтобы заглянуть в глаза той, что казалась ему прекрасной и единственной. Кривое зеркало его любви перекроило все ее черты, и он, будто слепой или слабоумный, не замечал, что на этом лице была написана способность, совершить любую мерзость, но не просто так, а за деньги, конечно. Не замечал алчных и жестоких глаз, цвета алюминиевой ложки, гнусненькой ухмылки и всего того циничного выражения, что придает женщине печать улицы. Он видел русалку, сотканную из солоноватой воды, голубых вьющихся водорослей, осколков кораллов и бесценных камней, растерянных трусливыми купцами, которых напугал Веселый Роджер. Видел хрустально-хрупкую, полувлажную и неуловимо нежную наяду, несбыточную мечту.
По паспорту ее звали Галя, но имя Кристина ей казалось более модным и отчасти заграничным. Так она и представлялась клиентам, которых становилось все меньше и меньше, потому что быть проституткой не так легко, как кажется, и в тираж они выходят еще раньше балерин.
Гале-Кристине было всего двадцать пять, но можно было подумать, что перед вами то ли тридцати, то ли сорока летняя женщина. Лицо ее было обветренным и спитым, и скрыть этого уже не могла никакая краска. Но ей самой казалось по-другому, и косметику она использовала в таких дозах, будто собиралась выступить на сцене где-нибудь в Лужниках, а русые от природы волосы выжигала чем-то дешевым, доводя до аспидно-черного цвета, и паклеподобного состояния. Вот уже восемь лет, как стояла она на этом чертовом перекрестке, говоря притормаживающим, в основном для потехи, водителям одни и те же слова, и с каждым отъезжающим от обочины автомобилем, с каждым вечером, месяцем, годом она все более страстно ненавидела себя и тех, кто находился по ту сторону стекла и всей ее корявой и нечистой жизни.
А тут еще прицепился этот малолеток. Ходит и ходит, словно прилип. Бормочет какую то чушь, от которой ее просто трясет. Раньше, она была куда веселее и могла побалагурить с мальчонкой просто так, от нечего делать, а сейчас уже нет ни куража, ни желания. "Денег нет? Отойди, не мешай работать тете, щенок…"
Вот он и отошел, но стоять будет неподалеку, пока не укатит она в заплеванных азербайджанских "Жигулях", или не потащится домой, не солоно хлебавши. А он проводит ее до входной двери, а сам поднимется этажом выше и будет еще долго возиться с трясущимся в пальцах ключом. Так и охота заорать на весь подъезд: "И ничего то тебе не обломится, недоносок!" Да, очень злая стала Галя. Устала, тут уже ничего не поделаешь.
Так он и ходил по кругу, не имея сил его разорвать. А на город наваливалась весна, и все дольше становились светлые вечера. Она не любила этот свет, он подчеркивал все ее убожество и распугивал последних клиентов, а вместе с теплым солнышком, на подсохшую панель высыпали целые стаи молодняка. Откуда они появлялись, ей было непонятно, может быть, приезжали, как сезонные рабочие с Украины, а зимой проживали летние деньги. Галя стояла напрасно уже, который вечер, и вся ее злоба сфокусировалась почему-то на этом несчастном поганце, у которого видимо не лады с головой, раз все еще околачивается рядом, хотя ему уже сто раз все объясняли.
В тот вечер он даже не помнил, как добрался до дома. В голове выли осипшие сирены, которые, казалось, рвутся наружу и норовят разорвать череп на части. По коже бегали ледяные муравьи озноба, а перед глазами стояла зыбкая рябь, готовая сложиться в затейливый орнамент, но чем сильнее трясло, тем больше блекли его видения, замещаясь полной чернотой…
Мальчик очнулся через несколько дней. Рядом, как когда-то в детстве, сидела мама. "Ну вот, наконец… А то напугал меня, родной. Никогда ведь не слушаешься, ходишь с открытой головой. Погода еще очень обманчива. Вечерами старайся чаще бывать дома, или ходи куда-нибудь с товарищами, а туда тебе больше не надо", - и мама вдруг захихикала всеми своими морщинками и ямочками.
- Она была дрянная женщина. Вдобавок грубиянка. Я задушила ее вот, как раз, этим пояском. Представляешь, халат почти твой ровесник, а какая прочная ткань. Бульончика поешь? – и она продолжала младенчески улыбаться.
…Его очень долго тошнило, но главное, что теперь он окончательно не знал, как жить дальше: через день, через неделю, или через год.
Свидетельство о публикации №203031100056
начало - оно честное, что ли. То есть вполне представляется и эта женщина, и этот сын. Но в конце то ли не хватило сил до полного Батая, то ли не хватило таланта для Достоевской безысходности. Мама маньячка - это избито и абсолютно не трогает. вот если бы она на всю свою зарплату купила эту разнесчастную Галину, или возвращаясь он видит, что его мама покончила с собой, или еще бесконечно... но вобщем не так банально.
Язык, особенно когда описываются черты лица, немного штампован. И создается впечатление, что некоторые фразы вставлялись после написания текста непонятно для чего, и от того абсолютно лишние. Однако, есть писательская честность, рассказ заставляет чувствовать.
Heather 28.08.2003 12:12 Заявить о нарушении