Эпоха Флинта. Dogstory

Придется начать издалека, хотя это всегда рискованно: читающий может так и не расчитаться. Однако…
Моей дочери Милене было лет 10, и она  изводила меня приставанием: хочу собаку! Я, конечно, ее понимала, тем более, что я сама люблю всех животных, а собак — в особенности. Но объективные обстоятельства (мы снимали квартиру) да и трудности с содержанием пса меня не вдохновляли. И я отвечала ей твердо: желание может осуществиться только в том случае, если у нее будут пятерки по всем предметам. Это нам не грозило, и потому я спала спокойно.
Но однажды в ранние осенние заморозки мы шли поздним вечером домой, и из-под машины выползло крохотное беленькое существо и, отчаянно вихляясь всей своей задней частью, метнулось под ноги моей Милены. Конечно же, оно мгновенно оказалось на груди моего ребенка и стало рьяно лизать ей лицо. Ну разве бросишь назад под машину? Это была судьба.
Существо оказалось едва живым, его неукротимо рвало одними окурками. С этого момента началась борьба за его выживание. Ему крупно повезло: в это время у нас в гостях был детский врач Володя Кочетков, который сказал, что он не знает, как лечат щенят, но зато он знает, как спасают ребят. Хорошая еда, лекарства, витамины, домашнее тепло и нежное отношение постепенно сделали свое дело.
Пса назвали Флинт, хотя ничего пиратского в нем не обнаруживалось. Называли запросто Филей, и только когда мы хотели проявить строгость, звучало грозное: «Флинт!» Он стал самым нежным, самым любимым членом нашей семьи. Поначалу у него была тяжелая чумка, после лечения еще два года  у него дергались две лапки, но в конце концов, мы вместе перебороли все беды.
Вырос светлый красавец  с коричневым крапом, – знатоки полагали, что в нем смесь «дворянина»  с курцхаром. У него были  глубокие темные глаза, и моя мама таким теплым голосом говорила, что в его глазах запечатлелась «вся скорбь еврейского народа» (а надо сказать, что мама с детства жила в Херсоне на Забалке, где дружила с еврейскими детьми, знала алфавит и научилась расписываться на идиш). Взгляд у нашего Филечки действительно был всегда печальным, хотя он, конечно же, жил  в любви и заботе, умел смешно играть и ласкаться.
Он стал верным дружочком моей Милены, а меня воспринимал, скорее всего, как бабушку, которая покормит и приласкает.  Нрав он имел в высшей степени благородный, всем своим поведением ежесекундно проявлял безграничную благодарность и преданность. Особенно Милене: он прекрасно помнил, что именно благодаря ей он был спасен и обрел дом, семью, любовь. И вообще она с ним играла, и с ней у него навсегда связалось чувство радости, веселья, праздника. Ей он прощал всё.
Филя прожил у нас 9 лет. Мы безгранично его любили, были очень привязаны к нему. Его кроткий нрав всем был по сердцу. Очень смешно его обучила Милена. Она командовала: «Голос — два раза!» или «Три раза!» — и Филя исправно гавкал.  Но среди таких команд Милена вдруг выкрикивала: «Голос — ноль раз!», и пес подпрыгивал, но при этом не лаял. Это очень забавно было.
Но однажды ему стало плохо. Он пришел и лег на мой диван, чего никогда не делал, — ему это не разрешалось. Но в этот раз я видела, что он с трудом на него забрался и посмотрел на меня тоскливым взглядом, не вызывающим сомнения: он считал, что наступил час, когда он на все имеет право. Я испугалась страшно. Я его укрыла пледом, приласкала.
 Пришедший врач оказался некомпетентным, — длительные поиски вены, уколы не принесли облегчения. К нашему великому горю к утру Филечка умер на наших руках. Мы с помощью Алеши Завитаева похоронили его в овраге, где  Милена с ним часто гуляла.
Нашему горю не было меры. Милена сходила с ума. Она сворачивалась клубочком на том месте, где он умирал, тихо рыдала и твердила, что здесь тепло, и будто бы  он был жив, что мы похоронили его живым. Я не могла ее отвлечь. Надрыв душевный приобретал угрожающие размеры. И тогда я предложила приобрести новую собаку. Но это уже другая история и судьба.