Песни мертвой речки песнь одинадцатая

ПЕСНЬ ОДИНАДЦАТАЯ

   С самого начала Настя поняла, что Татьяна Михайловна не просто хозяйка, сдающая ее мужу комнату. Старая мымра вела себя так, что даже самой ненаблюдательной простушке стало бы понятно - соперница!   Конечно это слишком громко сказано для  обрюзгшей, неказистой, прокуренной женщины, которая с ненавистной завистью посматривала на  изящную фигуру Насти.
Настя не устраивала мужу сцен, не заводила разговоров на тему спасения семьи, она просто наблюдала и продумывала дальнейшие действия.
С утра она успела написать отцу письмо, которое было далеко не первым. За годы своих скитаний по чужим людям она не раз писала Егорычу письма, но отправить их - не хватало сил, не хватало смелости. Все ее письма к отцу хранились в большой красной коробке из под конфет. В это утро Настя взяла коробку с письмами, и положила в нее новый, только что запечатанный конверт. Затем подошла к своей сумке, чтобы спрятать коробку поглубже, как вдруг, проковылявший мимо Ванюшка, случайно выбил коробку из ее рук и письма с тихим шуршанием разлетелись по полу. Ваня заплакал горькими слезами и стал поразительно похож на своего деда - с такими же морщинками на лбу и щеках. Настя подхватила его на руки и, зарывшись носом в мягкую его подмышку, тихо покачала - Чш-чш-чш-чш…
Она смотрела на письма долго, и в глазах вспыхивали огоньки, словно маленькие молнии. Настя поставила Ваню на пол, собрала пронумерованные письма и, привычным жестом подхватив сына на бедро, решительно выпорхнула из дома. Соседки, зачарованно глядя на новый объект пересудов, угодливо показали местонахождение почтового ящика. Сбросив все письма в синие его недра, Настя неожиданно почувствовала слабость, ноги задрожали, она осела наземь тут-же и тихо заплакала. Соседки, сидя на скамейке поодаль,  беззастенчиво разглядывали плачущую молодуху и радостно перешептывались, благо было о чем посудачить. Через мгновение Настя овладела собой и, легко поднявшись, пошла прямо к ним. Остановившись перед сидящими в рядок доброжелательницами, Настя посмотрела на них в упор, и вымолвила спокойным и уверенным голосом:

- Вижу, что знаете все и обо всех. Говорите, что знаете. Не  бойтесь – в обморок не упаду.
     Она стояла перед ними - тонкая, хрупкая, но что-то было в ней такое, что соседки, как крольчихи на удава, выкатили разноцветные глаза из орбит и наперебой, одна вперед другой, затрещали подробностями разоблачений. Из всей этой массы фактов и домыслов Настя уловила только то, что Генка был обычным приживальщиком у сварливой спекулянтки, которая занималась перепродажей спиртного и фальшивых сигарет местного «американского» производства. Деньги у той водились немалые, и Генка, как близкий по духу человек, имел возможность время от времени запускать в ее карман свои загребущие руки, за что платил ей редкими ласками, впрочем, оцененными самой Татьяной Михайловной весьма высоко.
Генка потихоньку вошел во все ее дела и стал, сначала правой рукой, а затем и ведущим  махинатором всех ее афер.  В нескончаемом потоке круговых займов и бесконечных разборок между должниками и одолжившими Генка и Татьяна Михайловна были как-бы и вовсе ни причем. Они находили тех и других, сводили их вместе и получали свой процент от якобы будущих барышей. Впоследствии, не получившие ни барышей, ни своих денег обратно, взаимодавцы, неоднократно посещали Татьяну Михайловну с требованиями ответить за свое грабительское посредничество. Несколько раз даже приезжали крутолобые представители доблестных  «крыш»  на роскошных мерседесах и джипах-чероки, которым неустрашимая Татьяна Михайловна показывала копии расписок и переправляла, оставаясь при своих неизменных интересах, мерседесы по адресу, указанному в данных расписках - к непосредственным ответчикам.
Что там происходило дальше - того соседкам было неведомо. Но то, что происходило нечто  криминальное, а может и вовсе смертоубийственное - было для них явно и неоспоримо.
Все эти подробности были известны наиболее географически приближенной соседке Татьяны Михайловны - женщине с невыговариваемым именем – Эрнослава Витольдиевна, которой приходилось весьма несладко, когда она вынуждена была чуть ли не по пластунски подползать к старому шиферному забору, разделявшему их вражеские территории. А по пластунски - для того, чтобы не быть замеченной с высокого крыльца бдительной спекулянтки. Вот в таких муках и добывалась информация, вызнанная Настей с такой легкостью у словоохотливых  добродетельниц.
Бледноволосая, с гусиной кожей, худая женщина непонятного возраста и тоже с непростым именем Поликарпия, почему-то поведала Насте о голом трупе, который не так давно подкинули ночью на помойку. Помойка, располагавшаяся на одной из главных улиц этого густонаселенного района, пользовалась печальной известностью, как место свалки падших животных - коров, лошадей, ослов, и была давней бедой для тех, чьи дома, волею судеб оказались в пределах досягаемости ее зловония. Трупы животных валялись на растущей помойке неделями, производя бесчисленные стаи мух и тошнотворно смердя. Убирали помойку гораздо медленнее ее стремительного разрастания. Власти города пытались усовестить нарушителей закона, выбрасывающих падаль, с помощью активного развешивания красочных плакатов о наносимом вреде для окружающей среды. Местные жители, видимо, тоже являлись частью этой уже вредоносной среды. На многочисленные жалобы и требования во всех инстанциях «помоечным» (так их окрестили в коридорах слуг народа) обещали всегда одно и тоже- помочь в самые кратчайшие сроки.  Различные ведомства кивали друг на друга, а четвероногие валялись на раздутых своих боках, жалко растопырив напряженные ноги и, наконец, уже полуразложившиеся, куда-то исчезали… и тоже под покровом ночи.  И никого сильно не поразило, что однажды на этой помойке появился труп голого мужчины. Понаехало много милиции, допрашивали всех, кто крутился около. Потом труп увезли. И все. Никаких заметок в газетах, никакого дальнейшего расследования не было. Словно и не человека нашли, а скотину какую…
     К чему Поликарпия рассказала Насте о голом трупе, она верно и сама не знала, но разговор принял такой криминально-разоблачительный характер, что каждой из рассказчиц хотелось поведать Насте что-то невероятное, возводящее их бедный район в разряд неисправимых и ужасающих и тем самым, выводящим его на олимп признания, пусть даже негативного.  Впрочем, пугаться было чего…
Настя слушала, глядя на то, как Ванюшка играет с внуком (а может сыном) бледной Поликарпии и тихо что-то насвистывала.
Затем  бабулька,  назвавшаяся бабой Галей, рассказала Насте о завещании, отписанном Татьяной Михайловной на имя Генки. 
         
       -Она ведь как распорядилась распутница? Все ему - супостату отдала… А дети ейные на нее в суд подадут… а может и не подадут. Да и подадут - не больша беда. У твоего, - и вдруг замялась, - у Генки-то, что в руки попало, то навек пропало. Нипочем не отдаст.
        - Да ты не смущайся, баб Галь, говори, что хочешь, я сегодня все снесу, не заплачу. 
        - И то дело говоришь, милая, и то дело, - возбудилась баба Галя, - А чего тогда у ящика плакала? Жалко, что-ли себя?
        - Жалко, баб Галя, только не себя, а так… человека одного…
  Женщины понимающе переглянулись, додумывая  сказанное. А Настя взяла сына за руку и медленно пошла к железным зеленым воротам, за которыми гремел тяжелой цепью улыбчивый Лютик. Как во сне ходила она по двору за резвившимся сыном, кормила его, переодевала и стирала его вещи в тазике, прямо во дворе под яблоней. Время от времени мимо проносилась Татьяна Михайловна, поглядывая в Настину сторону из под насупленных бровей. Та же прибывала в странном, каком-то почти сомнамбулическом состоянии, действуя больше по инерции, чем сознательно.
С тех пор, как Настя появилась в этом странном доме - прошло всего-то два дня, а казалось, что живет она здесь сто лет, и нет этому конца. Несколько раз Генка пытался с ней заговорить,  пытался объяснить, что, подожди она еще немного, и все бы решилось так, как надо. Что заточил он ее в цыганский поселок не для того, чтобы бросить там навек, а чтобы подготовить ей, Насте, достойную для нее жизнь в городе. Она слушала молча, затем вставала и шла на улицу гладить Лютика. Тот подползал к ней на желтом брюхе и, прижав уши, подхалимно вытягивал к ней широкую морду, заискивающе вывалив красный язычище. Генка несколько раз пытался вернуть Настю в дом с помощью грубого, хорошо отрепетированного на Татьяне Михайловне окрика, но Настя делал вид, что не слышит его, и даже не поворачивала головы. Спать она ложилась на диванчике, рядом с Ваней и, оставаясь наедине с мужем, всегда молчала.  В этот вечер, Генка злился еще сильней, глядя на ее оцепенелые движения:

      - Чего ты молчишь? Ну? Сказала бы что- нибудь. Обругала бы… Молчишь, как с врагом каким. Я ж для нас для всех старался. Ты думаешь мне это все просто было, да? Я сколько раз под пулями ходил, сколько раз на волоске от смерти висел…
        - А для чего, Ген?..- вдруг тихо спросила Настя.
        - Как это для чего? Для нас. Для тебя, для сына, черт бы тебя побрал, - глаза Генки наливались темной кровью.
        - Не гавкай на меня, как собака, - резким окриком оборвала его Настя, - Это на твою хозяйку подействует, не на меня. Я теперь цыганка, Гена, и птица вольная. Захочу - взмахну крыльями, и только ты меня и видел. Не указ ты мне боле…  И выгнать себя не позволю. Уйду, когда сама захочу…
        - ?!…
        - Ну, какое будущее нас теперь с тобой ждет?.. Ждать, когда помрет твоя бульдожиха, а потом прыгать на ее костях от радости? Да ради чего, Гена,  под пулями ходить, когда можно и без них обойтись - проще, беднее, но ведь с чистой совестью… Ох, права была... - Настя вдруг осеклась, побоявшись произнести имя Оленсии вслух, - права была… я , когда думала о тебе… разное. Так оно и вышло. И деньги твои счастья нам не принесут. Да я и не возьму у тебя ни копейки. Вот немного нервы вам помотаю и поеду к отцу - может, несмотря на всю мою дурость, простит он меня. Я в мыслях уж тысячу раз у него прощения просила. Ума не приложу, как же я могла с ним так поступить… Он ведь пылинки с меня сдувал, боялся словом обидеть… Сволочь я, самая последняя. Нет мне прощения. Как же мне ему на глаза-то появиться?..  И не послать ни строчки за все время… Отцу…  Вот и наказание мое подоспело…
            Настя складывала Ванюшкины постиранные вещи скованными движениями нервных рук, стоя спиной к мужу, который возвышался над нею, сдвинув брови и сцепив руки на  животе. Настя повернула голову, долго и внимательно вглядывалась в него и тихо затем  продолжила:
        - Ну что в тебе такого, что я на тебя, как на божничку смотрела?.. Весь свет ты мне своим образом застил. Мне казалось, что нет в мире ничего более значимого, чем ты…  Ждала тебя, каждый день ждала, сердцу своему не верила, дурные мысли от себя гнала… Одна среди чужих людей, с маленьким ребенком… Да ради чего?… Ради чего?… Мне же ничего от тебя не надо было, только бы ты сам был рядом. Я готова была стать рыбачкой, пастушкой… кем угодно, только бы быть рядом с тобой всегда. Да что ж я для тебя значу, если ты меня променял на все это?… Да разве это жизнь? Ты же за эти два года сам стал - вылитый твоя Татьяна Михайловна. Словно бы вы друг для друга  созданы…  Да мне противно с тобой даже стоять рядом.
   Генка вдруг расхохотался и подошел к ней вплотную, взял крепко за руки:
        - Так ты меня за такого прохвоста считаешь, что я под юбку старухе из-за денег полезу? Так?
        Он впился пальцами ей в предплечье и, жарко дыша в лицо, притянул к себе:
        - Так?.. Это кто ж тебя надоумил, а? - продолжал он, - А-а-а… наверное соседушки добрые тебя пожалели и всю правду тебе выложили. Ну, так ты их почаще спрашивай. У меня с Татьяной Михайловной деловые отношения. А дуры эти, что хотят видеть, то и видят.
        - А я этого видеть не хочу, но ведь вижу… Гена, ты мне не пытайся голову дурить, я ведь не та уже. Я сейчас поверить на слово не смогу. Слишком  много за это время воды утекло и слишком много думала я…  А думать много - прямой путь либо в сумасшедшие, либо в философы, в мыслители… Вот я и стала мыслителем, чтоб с ума не сойти - одна мысль направо, другая налево, а я прямиком, чтоб уж наверняка…
        Губы ее предательски задрожали и из груди вырвались сдавленные рыдания.
    Высокий и сильный, Генка повернул Настю к себе и, обхватив тонкую ее талию, приник к ее губам. Настя дернулась, что было сил, а он обжигал ей ухо торопливым шепотом:
         - Настя, Настенька моя,  ты меня ревнуешь… значит не все между нами кончено, значит любишь еще, значит тебе не все равно… Да мне ведь  перед тобой стыдно было за то что в нищету тебя привез, за то, что не могу тебе ничего дать, ничего купить… За то, что жили в разваленном поселке, в чужом доме с чужой мебелью. А когда ты забеременела, я себе  сказал - любыми способами, любой ценой обеспечить тебе и сыну безбедную жизнь. Вот и надрывал и спину, и совесть - лишь бы клятву свою исполнить… Я так хотел приехать к тебе победителем, отвезти тебя в собственный дом, показать тебе, что ты не ошиблась, не ошиблась…Еще чуть- чуть и все, все моя родная. Еще чуть-чуть…
Он покрывал  поцелуями ее лицо, а из Настиных глаз текли слезы. Она не вырывалась уже, не отталкивала его - она смотрела на него сквозь пелену страха. Ей было жаль и его, и себя, и всю свою, только что распустившуюся, как чайная роза, жизнь. Ей хотелось одновременно бежать от него на край света и раствориться в его объятиях на век. Руки ее непроизвольно обвили его горячую шею и мир куда-то исчез…
Ванюшка не проснулся от их бурных ласк и продолжал посапывать, лежа на своем диванчике. Настя подошла к нему на цыпочках и, убрав со лба волнистую прядь черных волос, поцеловала сына в лоб. Ванюшка потер нос кулаком и снова засопел, как маленький паровоз.  Нырнув снова под одеяло, она прижалась к мужу и зашептала:
        - Спасибо  Ванюшке, он, милый, меня со дна морского доставал, когда мне казалось, что жизнь моя кончилась и незачем больше жить… потому что я тебе больше не нужна. Он плакал и я возвращалась с этого дна и заставляла себя жить дальше.
Вдруг она замолчала и, как будто к чему-то прислушалась. Затем наклонилась к самому Генкиному лицу, всмотрелась в него и тихо прошептала:
       - А знаешь, Ген, ведь все не так…
       - Что не так? - зевнул разомлевший цыган.
       - А ведь все не так…- продолжала Настя, - я лежу с тобой, а меня здесь нет. Я не с тобой, Гена, а где-то далеко-далеко… и все это было как будто не со мной. Я говорю с тобой, но это уже не я…
       - Да чего ты, в самом деле? - встрепенулся Генка, - все ведь было так классно. Чего ты?
       - Ты, Гена, душу мою прогнал от себя, вот я как чувствую… Что-то ты сотворил со мной такое, что не даст тебе меня обратно вернуть…
Генка приподнялся на локте и озадаченно уставился на  жену:
       - Да что с тобой? Ты как заговариваешся… Настя, Настя, - он потряс ее за
плечо.
       - Да ты не тряси, Гена, я в своем уме… Ты лучше поспи… Я это так… Просто подумала вслух. Спи, спи…
       - Ничего себе – спи, заснешь тут с такой чекнутой, - Генка поцеловал ее в нос и прижал к себе обеими руками.
       - Душу твою найдем, возмем фонарик, посветим и найдем, никуда не денется твоя душа, сыщется. Спи, Настенька моя, спи родная. Все будет хорошо, надо только верить в то… что все будет хорошо…

      Настя уже засыпала и во сне приговаривала как ребенок:
       - … что-то не так, не так… не правильно все, не так…
       - Все будет хорошо, все хорошо будет, хорошо…
       В окно, сквозь ивовые пряди плакучего дерева беззастенчиво пялилась  бледная луна с лицом соседки Поликарпии и укоризненно покачивала своими зелеными прядями, бросая мягкие блики на двух обнявшихся, как перед прыжком в пропасть, людей. В комнате пахло мятой, которую Настя нашла в конце хозяйского огорода и, связав в пучок, повесила сушиться в углу. Наступала последняя летняя ночь.