Трольхеттен часть 3. 1

ТРОЛЬХЕТТЕН.


часть 3

                То, что не тонет.

                1.

 -Шел я домой. Нормально так шел, спокойно, никого не трогал -
проникновенно вещал Саня Голубев, очевидец и пострадавший в одном лице. - Темно
еще было. Ну не так как сейчас, когда без света, но тоже темно.
 Влад внимательно слушал респондента, удерживая при этом соответствующее
моменту выражение лица - заинтересованность, участие, легкое снисхождение.
Голубев, коротко стриженый детина с лицом отсталого школьника чуял, что настал
его звездный час и потому разливался соловьем:
 -Луна еще такая светила. Круглая... такая.
 -Откуда шли то? - спросил Влад.
 -Как откуда? - удивился Саня, а потом до него дошел смысл вопроса и он
пояснил - С гулянки шел. У Костяна день рождения был. Ему стукнуло...
стукнуло... а ладно! Короче оттуда шел. И вот захожу я значит в свой двор, а
Леха мне кричит, мол куда пошел...
 -Так вы не один шли. 
 -А... - сказал Голубев, - ну кончено не один. Я с пацанами шел. И они мне
говорят, ты куда пошел. А я им, мол мне на квартиру  зайти, забрать кой че надо.
А они мне...
 -А во дворе?
 -Ну вот вхожу я во двор, и смотрю перед подъездом че то черное валяется. А
над ним вроде человек склонился. Я сначала подумал, может, замочили кого.
Подхожу, смотрю, а труп то не человечий. Пес такой здоровый, ротвейлер вроде. А
над ним... - Саня замялся, глянул на Влада и тот покивал ему, продолжай мол, - а
над ним оборотень.
 -Оборотень?
 -Что я их не видел что ли? - обиделся Саня, - Я фильмы про них знаешь
сколько смотрел.
 -А почему именно оборотень? - спросил Владислав, - может это просто
большой волк был?
 -Да не бывает таких волков! - почти крикнул Голубев, да вот с голосом у
него были проблемы, после того как визжал на весь город в ту памятную ночь. - Да
и глаз у них не таких нет. Знаешь он как смотрел, - Голубев поводил глазами, -
пронизывающе! Влад покивал. Ему было скучно, его раздражал этот Саня, который
судя по всему решил прославиться, попасть в газету любой ценой.
  -"Будет потом хвалиться перед корешами, вот я де герой, про меня даже в
газете писали!" - подумал Влад, статья, впрочем пойдет в "Замочную скважину", а
значит весь этот бред про оборотня был как нельзя кстати.
 -И вот смотрим мы друг на друга, - говорил Голубев, - а потом как я
закричу, пшел, мол вон! Да громко так, начисто голос сорвал. Тварь голоса моего
испугалась, собаку бросила и в кусты. Знала, что с человеком лучше не
связываться. Человек, он царь природы. Так, что я получается легко отделался,
подумаешь, голо сорвал.
 Тут Саня приврал. После встрече с волколаком отделался он не легко, а
тяжело, и не отделался, а обделался. Но об этом никто не знал, и тайну эту
Голубев собирался унести с собой в могилу.
 -Понятно, - сказал Сергеев, - а вы раз с праздника возвращались, наверное
нетрезвый были.
 Саня подозрительно зыркнул на Влада:
 -Ну, пили конечно. Но я как этого живоглота увидел, так сразу весь хмель
сняло. Или... думаешь мне приглючилось?
 -Ну... - произнес Влад, - тут из зверинца сбежала пара волков. Может быть
это был один из них?
 -Что ты, что ты!! - прохрипел Саня - да ты бы видел, что от пса осталось!
Кровищи - море. А там еще кишки по всей площадке раскинуты! И этот... волк, он
же их жрал. Где это видано чтобы волки собак жрали!?
 -Ну ясно.
 С тем и распрощались. Влад возвратился домой, где дописал статью про
волков. Голова у него побаливала. Ноги гудели. За последние дни, особенно после
выключения света, свободного времени почти не оставалось. Приходилось носить
воду, если ты хочешь пить. Приходилось бежать на другой конец города к заправке,
и там за дикие деньги закупать газ. Одноконфорочную газовую плитку он прикупил
еще позавчера вчера и ему сильно повезло - взял одну из последних. Керосиновую
лампу ему одолжили в Нижнем городе, где жил один из давних приятелей и теперь
она болталась на стеклянной люстре, олицетворяя возврат к истокам. Когда Влад
зажигал сей анахронизм по комнате неизменно начинали прыгать красноватые, дикие
световые зайчики, и квартира журналиста начинала походить на пещеру безумного
колдуна.
 С потерей электричества сдох компьютер и вместе с ним отпала надобность в
провайдере. Скрипнув зубами, Сергеев извлек из пыльных глубин антресоли закрытую
чехлом печатную машинку "Ортех", каковая возрастом была едва ли в половину
младше самого Влада. На этом доисторическом собрате керосинового фонаря и
печатал Сергеев ныне свои сочиненья.
 У него болели и руки - кончики пальцев за время работы на мягкой
клавитатуре совсем забыли каково шлепать литерами на механическом агрегате.
Владислав стал больше читать, потому что телевизор был недоступен и радио больше
не баловало своего хозяина музыкой. Вечерами он пялился на погруженный во тьму
город и размышлял. Ему даже пришло в голову, что в крестьянском тяжелом труде
что-то есть - после напряженного трудового дня обыкновеннейший отдых, да собрат
его покой казались чуть ли не пресловутым смыслом жизни, особенно если к нему
прибавлялось удовлетворение от сделанного.
 Через день после отключение свет позвонил Дивер. Случилось это вечером,
когда Влад предавался заслуженному отдыху, перемежающемуся с приготовлением
ужина. За окном вяло светила большая желтая луна - только-только поднялась над
крышами домов и достойной замены погасшим фонарям из нее пока не получалось.
 -Ты здесь? - спросил Дивер из телефонной трубки, и продолжил, - а я уже
подумал, что ты сбежал. Покинул наш славный городок.
 -Я был занят, - сказал Влад.
 -То-то у тебя телефон не отвечал. Телефон то не отключили, надо же.
 Влад молчал. Он смотрел на луну, какая она сегодня - поджаристый блин с
угольками морей и впадин.
 -Влад, надумал что ни будь?
 -Что я должен был надумать?
 -Ну... - сказал Севрюк и запнулся, а потом произнес полушепотом. - Обо
всем этом! Ну, колыхается вуаль, вьется...
 -Михаил, - сказал Влад, - я устал. Я сегодня целый день обеспечиваю себе
приемлемую жизнь. Отстоял в трех очередях, и мне еще писать статью. Воды
наносил, газа закупил, ужин приготовил. Что там еще полагается - рожь накосить,
скотину покормить? Но к счастью единственная скотина, которую надо кормить в
этом доме это я сам!
  -А, - сказали из трубки, - ну ладно, извини.
 И Дивер отключился,  канул в дебрях своих каких то проблем, вряд ли сильно
отличающихся от проблем самого Влада.
 Еще он видел Степана. И едва его узнал - бывший алкоголик и бывший же
сталкер разительно переменился. Одет был опрятно, и жуткая черная его щетина
приказала долго жить. И шел он не сгорбившись и шаркая ногами, а быстро и
целеустремленно. Владислав видел его издалека, хотел окликнуть, но раздумал -
спешил в магазин за крупой, а там целыми стуками обреталась поражающая совей
длиной очередь. Да, тяжкая примета середины августа - очереди были за всем, хотя
недостатка в продуктах и сырье пока не ощущалось. Психология же горожан
заставляла их скупать все подряд - спички, соль, муку и сахар. Все это
захламливало квартиры, путалось под ногами и зачастую сгнивало, пораженное
неведомыми паразитами. А жильцы снова и снова и снова тащили мешки с
продовольствием к себе в однокомнатки, и холодильники ломились от мороженого
мяса, и их движки начинали давать сбои из-за перегруза.
 Ходили тяжкие слухи о грядущем голоде. Ничем не подтвержденные, они все
равно нагоняли тоску и дурные предчувствия. И хотя выдавались еще чудные и
полные света летние деньки, улыбок на улицах изрядно поубавилось.
 Вот и сегодня до самого вечера провозился Влад. Когда солнце миновало
зенит и стало все быстрее склоняться к востоку, Сергеев упаковал в коричневую
потертую папку машинописную статью про волков, и направился в редакцию "замочной
скважины", где был принят с почестями.
 -Творится не пойми что, - сказал редактор, - семь лет пашу редактором
желтой газеты, и вот впервые такое вижу. Такое ощущение, что весь этот бред, все
эти сказки, которыми мы газету пичкаем, со страниц бежит и по городу
расползается.
 Влад не знал что ответить, как-то не ожидал таких откровений.
 -А плевать, - молвил отец вдохновитель "Замочной скважины" - наше дело
деньги зарабатывать. И на чудесах, если получится.
 Получив как нельзя кстати пришедшийся гонорар (цены в городе все ползли и
ползли вверх, как столбик термометра в июле), Владислав покинул редакцию, даже
не подозревая, что посетил это сияющее огнями здание в последний раз.
 Прошел по Верхнемоложской, и через некоторое время включил фонарик с
досадой отметив ослабевший желтоватый его свет - батарейки взяли себе дурную
моду иссякать, а новые скоро догонят по цене аккумуляторы. То и дело навстречу
попадали с темные людские фигуры с фонарной фарой перед собой. Лиц разглядеть
было нельзя. Некоторые тащили с собой факелы, и света от них было больше чем от
всех фонарей вместе взятых.
 Машины ездили совсем редко - бензин стал дорог, да и завозов новых не было
уже три дня. Говорили, что где-то в окрестностях сгинула целая колонна
бензовозов вызванных из райцентра, и никто даже их не хватился. Но это слухи,
без подтверждения.
 Тепловозную цистерну дограбили полностью, несмотря на все усилия
самозваной охраны, так что большая часть автотранспорта разъезжавшего сейчас по
городу была дизельной. Без приключений Влад добрался до Школьной, и с затаенным
облегчением вошел в дверь подъезда (с недавних пор пребывание на улице после
заката стало его нервировать).
 Тут то на него и обрушился удар. Ошеломленному Владиславу даже сначала
показалось что ударила его сама темнота, но донесшееся из тьмы многоступенчатое
нецензурное выражение, сказанное неумело, но со старанием, быстро поставило все
на свои места. Луч фонаря бил куда то за спину, над ухом проскрежетало сталью по
кирпичу. Да еще и нож у него! Сергеева пробило холодным потом, стало трудно
дышать. Зарежут ведь! В собственном подъезде выпустят кишки! Что делать - орать,
бежать?
 Он ударил фонарем, попал, а потом фонарик был вырван из рук и грянулся об
пол. С хрустом стекло наискось прорезала трещина, но лампочка продолжал светить,
ничуть не помогая побоищу, и лишь высвечивая на исписанной нецензурщиной стене
жутковатый театр теней.
 Положившись на волю Божью, Влад кинулся вперед, толкнул убийцу и тот
завалился назад, на спину, прямо в свет фонаря. Нож он потерял и оружие
зазвенело вниз по ступенькам, прямо к ногам Сергеева. Там он и замер - изящное
изделие с лезвием замысловатой формы, и отделанной перламутром рукояткой.
Настоящий антиквариат.
 Но Влад смотрел не на нож, а на распластавшегося на ступеньках и
кривящегося от боли убийцу. Тот падая, ударился спиной о выступающее бетонное
ребро. Сергеев его знал, и одновременно меньше всего ожидал увидеть здесь.
 -Ты чего? - спросил туповато Владислав, а что он еще мог спросить в такой
ситуации!
 -Козел!!! - крикнул пацан из семнадцатой квартиры, его сосед, - тварь ты
тварь! Отморозок тупой!
 Ругаться он не умел, но в данной ситуации улыбку это не вызывало. Не
мудрено, что так легко полетел от Владова удара - тонкий, дохлый, типичный
книжник. Но все же сумей он дотянуться в первый же момент ножом... А ведь сам
виноват, хотел подстеречь, да не подумал, что сам в темноте не попадет.
 Сосед продолжал изрыгать ругань, колеблющуюся от ядреной нецензурщины до
тех слов, что мы использовали в детском саду, чтобы оскорбить собеседника.
Выложив очередной плохо скомпонованный пакет ругательств, он замолк, чтобы
перевести дух.
 -Так, - сказал Владислав, - начнем с начала. Зачем на меня напал? Или не
на меня хотел?


 -На тебя! - агрессивно сказал парень, и стал подниматься со ступенек, лицо
его при этом болезненное кривилось и все норовило сморщиться в слезливую
гримасу.
 -Хорошо, - Сергеев быстро наклонился и поднял нож, но не убрал, а напротив
стал им водить из стороны в сторону - Тогда вопрос второй. А зачем?!
 -А не все ли равно?! - заорал него несовершеннолетний сосед, и пролился
все же слезами, крупными и злыми как у пятилетнего ребенка, - Тебя! Не тебя!
Ублюдков тупорылых этих в очереди! Психопата с ножом во дворе! Да вы все
одинаковы! Все отупели, все погрязли во тьме! Зарыли рожи в землю, уши землей
забили! Да зачем вам вообще жить!?
 -"Маньяк", - подумал Влад, глядя на заливающегося горючими слезами убийцу,
руки у того тряслись, ноги не держали, - "Или скорее нет, просто слаб он,
ожесточен и запуган до неприличия".
 -Зовут тебя как? - спросил Сергеев, убрав нож. Парень теперь напоминал ему
дворового пса, агрессивного и пугливого, не доверяющего людям.
 -Что? - спросил сосед, содрогаясь, гонор из него вышел весь, - Зовут?
Александр. Бе-белоспицын.
 -Знаешь, что, Бе-белоспицын? - произнес Владислав, подходя ближе, - я тут
вижу у тебя проблемы. И ладно бы только твои, но вот кажется мне, что к ним и
глобальные проблемки цепляются. А поэтому мы сейчас поднимемся с эти ступеней и
пойдем наверх. В мою квартиру, где за чашкой чая ты мне все расскажешь.
 Сосед неистово замотал головой - нет, он не пойдет к кретину журналисту в
квартиру, пусть он по тупости своей и оказался сильнее. Да вот только по тупости
ли?
 -А ты... - сказал парень тихо, - А вы знаете, что кругом что-то не так?
 -Знаю, Саня, - проникновенно молвил Влад, - кругом все не так. Пошли.
 Подождал пока Белоспицын поднимется (пускать его позади себя было явно
преждевременно), и кивнул - иди мол, мученик. Александр поплелся наверх, тяжко
шаркая ногами, а рядом, в свете подобранного фонарика жутко и гротескно качалась
его искаженная тень.
 -А они не видят ничего! Совсем, словно слепые! Все вокруг, да они тупели
на глазах! Тупели и зверели, только шерстью осталось обрасти! Животные! - вещал
он же, час спустя сидя за чашкой остывшего крепкого чая в котором сахару и
лимона было столько, что по мозгам било с первого же глотка, - Не поверишь!
Целый город потомственных кретинов! Как они меня раздражали! Все! До единого! В
последние дни я вовсе перестал надеяться, что есть еще кто-то, кто понимает!
 -Ты потому решил всех резать?! - спросил Сергеев, сидя напротив.
 -Все одно ничего не изменишь! Свобода настала. Но на самом деле резать я
решил не из-за этого. Точнее не совсем из-за этого.
 -Ну, - подтолкнул Влад, чувствуя неприятный холодок внутри. И вроде бы все
понятно, довела парня одинокая жизнь полная непонимания. А тут еще эти
катастрофы, все вот и тронулся мозгами. Но было ли что-то еще? Что он понимал, а
не мог выразить. И почему Владиславу все время кажется, что в руках у него
сейчас самый кончик длинной и извилистой нити, что болтается в пустоте, уходя в
какую то неведомую даль. Вот и снова Белоспицын выдал откровение:
 -Подействовало на меня!
 -Что подействовало? - вздрогнул Сергеев.
 -Ну, это, что на всех действует. Из-за этого и на дискотеке бойня была, и
в очередях народ грызется. Как что-то в воздухе разлито. Мы этим воздухом дышим
и нам мутит мозги, и ведем себя не как люди. Это как... облако.
 Сергеев медленно кивнул, на теплой кухне словно вдруг похолодало градусов
на десять, появилась настойчивая потребность натянуть теплый свитер. И тут же
всплыли слова самозванного медиума Дивера - "Вуаль. Черная вуаль над городом!" И
это ощущение подавленности, тусклого черно-белого восприятия, накинутого на
солнечный яркий денек.
 -Вуаль... - сам того не замечая сказал Владислав.
 Белоспицын настороженно смотрел на него:
 -Ну и еще было... два дня назад со мной разговаривали из машины. Черной
такой иномарки. Они говорили... говорили, что теперь все изменилось, и больше не
нужно сдерживать себя рамками морали. Что мораль, это пережиток, а когда все
вокруг живут как волки, то и ты должен им следовать, а то не будет радости в
жизни. Радость, счастье, это когда ты в потоке. Когда со всеми.
 -Ну, отморозков то всегда хватало... А они и рады сбить с дороги слабых
духом. Рады небось, что ты ими науськанный где-то ходишь и кого попало режешь,
да еще и удовольствие получаешь от процесса.
 -Это не все, - помотал головой Александр - Они ведь мне на тебя указали...

 -Что?! - Не сдержавшись, воскликнул Владислав.
 -На тебя. Спрашивали, раздражаешь ли ты меня. А ты меня тогда сильно
раздражал. Вот и говорят, начни, мол с него. Все одно ему жить бесполезно.
 -Так и сказали?
 -Да.
 Перед внутренним взором Владислава Сергеева всплыло мрачное темное лицо
давешнего сектанта. Как там его? Рамена, вот! Рамена-нулла! Не от имени ли
Просвещенного Ангелайи действовали те типы в машине?
 Свежеузнанные новости легли на душу тяжким грузом, целой грудой камней,
один другого чернее. А потревоженная нить дрожала и колыхалась в студенистой
пустоте, и кто знает, кого она пробудит там, на противоположном конце. 
 Ножик с изящным, поблескивающим лезвием лежал на столе, мерцал себе в
свете керосинки.
 -Нож тоже они дали?
 -Они, - кивнул Белоспицын, - смотри какие узоры.
 И провел пальцем по вытравленным на металле черным колючим спиралям, до
того изощренным и перепутанным, что с трудом воспринимались глазом. Нет, не
ошибся Влад - вещица не просто дорогая, а очень дорогая.
 Сосед смотрел на Владислава - не ненавидяще, как раньше, а с горячей
надеждой. Что ни говори, а нервы у него были слабенькие, кидало из одной эмоции
в другую. За окном бархатным океаном шевелился город, вздыхал в мягкой тьме,
жил, несмотря ни на что.
 -Вот что, - произнес наконец Влад, - не мы одни заподозрили неладное.
Наверняка, таких много - город большой. Из тех кого я знаю, есть один. Считает
себя колдуном, а уж как на самом деле не знаю. Впрочем я сейчас вполне верю в
то, что у него есть какие то способности. В конце-концов он первый, кто обратил
внимание на происходящее.
 Александр кивнул, потеребил нож на столе - опасный подарок от неизвестных
доброжелателей.
 -Мы ему позвоним. Завтра. Ты все расскажешь. Можешь даже подробней, чем
мне, а там уже решим, что будем делать. - Владислав помолчал, потом глянул в
упор на Белоспицына, - А сейчас иди-ка к себе. Убивать меня ты наверное уже не
будешь, а родители заждались.
 В ответ - мотание головой. Белоспицын сразу погрустнел и кажется опять
собрался пустить слезу.
 -Не пойду.
 -Почему? Поругался, или как и меня попытался порешить?
 -Нет, - Ответил Саня, - просто их нет.
 -Так они что...
 -Нет, нет! Они не умерли. Они просто... исчезли! - Белоспицын неожиданно
скорчил гримасу, и брякнул кулаком по столу, - Слышишь?! Свалили они, и вещички
все за собой угребли! Пусто у меня в квартире, пусто! Я не говорил про это, да?!
 Влад ошеломленно помотал головой.
 -А вот скажу! Сегодня вечером возвращаюсь с колонки, с ведрами, чтоб их! А
дверь приоткрыта. Захожу, а там пусто. Голые стены, пыльно - ничего нет, словно
я тут никогда и не жил. Меня бросили, а сами, небось уже за городской чертой. А
все потому, что люди такие - когда жареным запахнет, на других наплевать,
главное себя спасти.
 И он откинулся на стуле, тяжело дыша.
 -Что совсем никого? - спросил Владислав, - вот теперь я, кажется, понял,
отчего ты с ножом на людей начал бросаться.
 Может и врал, пацан, стоило сходить проверить, благо квартира рядом, но
что-то подсказывало Владиславу, что он увидит там пустоту, без признаков жилья.
Некстати всплыло и встало перед глазами воспоминание - опустевшая чердачная
комната над городской АТС. "Словно и не жили тут никогда" - ключевая фраза.
 -Надо позвонить Диверу, - сказал Влад, - а раз у тебя никого нет, то
ночевать можешь здесь. У меня есть раскладушка, и кухня, как отдельная спальня.
 Сосед кивнул с явным облегчением. Видимо проблема жилья его особенно
беспокоила.
 -В тягость не буду, - сказал Александр Белоспицын, отхлебывая остывший
чай, - я... тихий.
 -Стихи писал, на луну глядел?
 Сосед мигом подобрался, глянул подозрительно:
 -А ты откуда знаешь?
 -Со временем, Саня, начинаешь понимать, что люди все одинаковы. Пусть даже
и некоторые мня себя личностями.
 -Так то, люди... - молвил Белоспицын и тем заронил в комнате буйно
заколосившееся напряженное молчание.

                2.

 А все же тьма могла быть холодной и колючей. Она могла быть и цветной -
полной красной изматывающей боли, что обвивала тело, как рубиновая змея, у
которой каждая чешуйка заканчивала изогнутым шипом с капелькой разрушающего
клетки яда. И змея эта содрогалась и пульсировала, и сжимала каждый раз новый
участок оплетенного ею тела.
 Три дня и три ночи провел брат Рамена в этом черно-красном аду. Последнее
воспоминание за которое он теперь все время цеплялся - была голова куклы. Лысая,
ободранная, словно покрытая стригущим лишаем голова с небесно голубыми глазами.
Она напоминала ему самого себя - такое же измученное, битое судьбой подобие
человека.
 Его ведь ударили ножом! Собственная жертва ударила ножом, подловив на
дешевый, наверняка подсмотренный в фильмах трюк. Кролик показал когти. Рамена
думал, что умрет, и может тогда этот горячечный океан сменится покойной черной
прохладой. И он ждал этого, он так надеялся, что змея распустит свои объятия.
Или хотя бы вцепится ему в глотку своим изогнутым ядовитым зубом.
 На третий день он почувствовал, что больше не один в этой болезненной
бездне, словно взятой откуда-то из средневекового ада. Черное пятно явившееся
словно ниоткуда, колыхалось неподалеку под невидимым и неощутимым неистовым
вихрем. Он кого-то напоминал, этот сгусток тьмы. Багровые глаза блекли на фоне
красной пропасти, фигура потеряла всякое сходство с птицей, но суть, темная
крылатая сущность осталась. Рамена ее чувствовал, и он узнал пришельца.
 -В...ворон... - изронил Дмитрий и тьма всколыхнулась, словно кивнула
головой.
 Широкое темное крыло двинулось ему навстречу и застыло в приглашающем
жесте. У ворона не было рук, но если бы были, то Рамена бы увидел протянутую
ладонь.
 -Пойдем, - сказал Ворон, и умирающий, но по-прежнему верный его слуга
протянул бестелесную свою руку. Ухватился.
 И тут же почувствовал, как змея расслабила свои тугие болезненные объятья,
а мигом позже, безжизненной шелухой, спала со своей жертвы. Ворон сказал:
 -Держись, - и увлек Дмитрия за собой, сквозь ставшую почти родной
кровоточающую вселенную.
 И они летели - бестелесный темный дух и бестелесный же человек. И на
глазах Рамены кровавые краски стали исчезать из небосвода, а на место им
приходила призрачная звенящая пустота. Это было лучше багрянца, много лучше.
Здесь можно было существовать. Пусто внизу и вверху, блеск где-то далеко впереди
- как будто солнце играет на горном хрустале. Он слепил глаза этот блеск, но и
притягивал одновременно. Было очень странное ощущение, что Дмитрий находится
внутри исполинского многогранного алмаза - тот же холодный льдистый отблеск. Он
не пугал нет, но вызывал чувство подавленности, и незначительности своей.
 Поэтому Рамена был рад, когда он вслед за Вороном нырнул в густой
подсвеченный сине-зеленым, почти бирюзовым светом, туман. Здесь было царство
пастельных цветом и клубящихся расплывчатых теней. Тени эти, словно жили своей
собственной жизнью, то подходили все ближе, так, что в какой то момент почти
можно было узнать лицо, и тут же с тихим смешком отшатывались и исчезали в
тумане. Шорохи, смешки и звонкий шепот, перекатывался в этом туман.
 Рамена и Ворон спускались вниз сквозь клубящуюся мглу, и Дмитрий уже знал,
что увидит под облаками. Вдруг навалилось ощущение закрытого пространства -
разом, словно захлопнулась над головой какой то громадный непрозрачный колпак. И
это было хорошо, потому, что колпак давал то, чего не было в прозрачной пустоте
- такое желанное чувство защищенности, чувство крыши над головой. Да, Рамена уже
испытывал такое, под крылом у своего Ворона. Поэтому, когда они прорвали
последний облачный слой, и взору их предстала удивительно близкая земля, Рамена
прошептал зачарованно:
 -Гнездовье...
 А Ворон, казалось, молчаливо кивнул в ответ.
 Широкая и бескрайняя, полная мрачноватых скал и дикой темно-зеленой
зелени, под низким сводом зеленовато-лазурных туч лежала эта земля. Тут и там,
из-под седых утесов вырывались пенные водопады, и неслись неистовой буйной
стихией вниз, к горным подножиям, где и замирали тихими стеклянистыми омутами в
которых не было дна. Ровные плешки полей приютились на крутых вспученных холмах,
поросшим кривым ельником вперемешку со стройными, хотя и низкорослыми соснами. В
иных местах горы вздымались так высоко, а туман опускался так низко, что
верхушки сосен скрывались в зеленовато-голубом кружении, плыли сквозь него как
мачты неведомых кораблей.
 Тут все дышало свежестью, какой то дикой, полной сил первозданностью, что
виднелась в каждой черте этого странного края. Могучие скалы угрюмо пронзали
небеса, острые грани напоминали мощные загнутые клыки, которыми земля эта грызла
мягкое подбрюшье близких небес.
 Рамена летел над диковатым ландшафтом, иногда опускался ниже. Иногда
взвивался вверх, к самым облакам, слушал их шорох и шепот. Тут и пахло по своему
- остро свежо, непривычно. Запах влаги, хвои и чего-то еще, трудно определимого
для выросшего в городе человека. Может быть так пах туман? Зеленоватая мята,
легкий холодок. Интересно, если из этих туч идет дождь, пахнет ли он мятой.
 А летящему как птица, как мы в своих снах, Дмитрию, вдруг пришло озарение.
Мощное, и всепоглощающее, бескрайнее, как эта земля, и уютное как домашний
клетчатый плед.
 Это был дом. Впервые за почти тридцать лет своей непутевой жизни Дмитрий
Пономаренко, оказался дома. Вернее нет, он вернулся домой. Словно из какого-то
дальнего одиночного похода, из плена, в котором он совсем позабыл лица родных.
Он не родился на этой угрюмой, но безумно красивой земле, но все равно это был
дом.
 Ворон снизился, и мягко приземлил Рамену на плоскую расчищенную площадку,
что венчала собой вершину высокого, поросшего хвойным лесом, холма. От ног
Дмитрия брал разбег крутой, поросший    короткой и мягкой травкой склон, а
потом резко обрывался маленькой пропастью на дне которой шумела и пенилась
быстрая стремнина.
 Рамена стоял на травке, а над ним плыли удивительные зеленоватые облака,
которые так и хотелось подпрыгнув, ухватить рукой, пощупать - какие они. Он
вдыхал воздух полной грудью и мимоходом подумал, что тут, на склоне должно быть
довольно свежо. Но странно - он совсем не чувствовал холода. Не чувствовал и
тепла, словно действительно оказался здесь во сне. Дмитрий повернул голову и
увидел Ворона - тот сидел на крупном, полном ощетинившихся острых граней,
валуне. Птица сильно изменилась, теперь это была действительно птица, очень
крупный агатовый ворон, прочно вцепившийся в неподатливый камень загнутыми
когтями. Все правильно, здесь в Гнездовье не нужно было скрывать свою истинную
форму. Ворон распушил перья, стал чиститься клювом, искоса кидая взгляд на
Рамену. Красноватые искры в глазах птицы остались, лишь чуть приугасли. 
 -Я... я не весь, - сказал Рамена. - Я здесь лишь частично.
 Ворон кивнул, посмотрел один глазом, другим.
 -Я хочу остаться здесь, - выдохнул Дмитрий - Целиком!
 -Многие хотят, - молвил ворон на камне, - Но место здесь дается не всем.
Если ты хочешь остаться в этом краю ты должен выполнять мои задания. Выполнять
без ошибок, и задержек. Только тогда тебе гарантирован вход в эту обитель.
 -Я не...
 -Ты не полностью, да. Тело твое осталось там, в городе. Здесь ты дух. Но
не думай, что и это место ненастоящее. Очень даже материальное. Это Гнездовье,
как ты сказал - место для жизни многих людей. Большинства. Обернись.
 Рамена обернулся, и взору его предстала вершина холма, одинокий гранитный
зубец таранил низкие облака. У его подножия приютилась крошечная деревенька из
трех домиков. Бревенчатые, сверкающие свежей древесиной избушки были обжиты, из
каменной кладки труб ленивыми ручейками выползал сизый дым, задумчиво замирал
над крытой досками крышей, и уносился вверх, где сливался с облаками. Между двух
избушек была натянута бельевая нить и на ней колыхалось свежевыстиранное белье -
чистая ткань исходила морщинами.
 -И ты сюда попадешь, - сказал Ворон, - только не делай больше ошибок.
 Рамене хотелось остаться, хотелось бросить все, и поселиться в одной из
этих уютных избушек, от которых так вкусно пахнет дымом и счастливой жизнью. То,
что счастливой, Дмитрий не сомневался - несчастья и невзгоды остались позади, в
тесной, полной отбросов клетке города, где кидались друг на друга озверевшие
людские стаи.
 Ворон оттолкнулся лапами от камня и неторопливо взмыл в напоенный
странными ароматами воздух, а за ним устремился и Рамена, легкий и прозрачный,
как пух одуванчика - куда дунет ветер, туда и лечу.
 Надвинулись плотные облака, за которыми скрывалась невидимая, но вместе с
тем ощутимая крыша - кровля, над кровлей. А затем сквозь туман и мельтешение
теней проступили резкие, как высеченные ударами скальпеля, черты, образующие
неровный прямоугольник. В середине его обретался грушевидный предмет, кидающий в
стороны туманные блики. Дмитрий не сразу сообразил, что широко открытыми глазами
пялится в потолок собственной квартиры. Не дома нет, он теперь точно знал, где
его дом. А это так - временное пристанище, короткая остановка перед конечной
станцией.
 Навалилось ощущение собственного тела - тяжелая неповоротливая плоть,
которая уж точно не полетит, сколько не дуй. Дико болело плечо и отдавало в
правый бок, словно там присосался маленький, но зубастый и злобный демон, может
быть достойный отпрыск давешней змеи. Голова кружилась, и тоже побаливала.
Рамена скосил глаза на окно и увидел там ворона, снова утерявшего четкие
очертания.
 -Как я сюда попал?
 -Сам дошел. Пока дух твой странствовал по тропам Гнездовья.
 Рамена покачал головой, не верил. Посмотрел влево и обнаружил там
уродливый керосиновый примус на корявых чугунных ножках, стоящий бок о бок с
туго набитой сумкой. При ближайшем осмотрении, оказалось, что она полна дешевой,
быстрого приготовления снеди.
 Еще два дня Дмитрий Пономаренко отъедался и восстанавливал силы.
Головокружение сошло к вечеру, потихоньку растаяла дергающая боль. Он
почувствовал себя почти здоровым.
 -Тебя ударили заговоренным ножом. - Сказал ему Ворон, - вот почему ты чуть
отошел в нижний мир. Внемли, лишь мое участие помогло тебе удержаться среди
живых.
 Дмитрий внемлил, внемлил больше и искреннее, чем раньше.
 -Тот последний оборванец, - сказал он, - Может он знает о нас.
 -Если так, - ответила птица, - То тем быстрее его надо спровадить с этого
света. Он слишком хорош, чтобы на нем водились такие как этот бездомный.
 -Слишком хорош? Да он полон мерзости этот мир! Вот Гнездовье...
 Но Ворон ничего больше не сказал, чем посеял в душе Рамены некоторое
смятение.
 А еще через день случился форс-мажор. Вдруг ожил и припадочно закурлыкал
дверной звонок, молчавший уже года два. И Рамена пошел открывать, не задумываясь
о последствиях, потому что совсем другие мысли занимали его голову. Поэтому,
когда из-за открытой двери появились двое и живо оттеснили в комнату, он испытал
потрясение. Отойдя на пару шагов в глубь квартиры, Дмитрий замер, непонимающе
глядя на вошедших.
 Одеты они были оба неприметно, держались спокойно и очень расслабленно, но
что-то странное было в выражении их безмятежных глаз, в которых овечья кротость
мешалась с лютостью медведя-шатуна.
 -Ну что же ты, Рамена? - спросил один из гостей, и тут Дмитрий узнал их.
 Неприметная внешность, странноватые глаза - ну конечно, это же его бывшие
собраться по секте. Верная паства Просвещенного Ангелайи. Рамена даже знал их,
одного звали брат Накима, и он прежде чем попасть в цепкие объятия гуру, отсидел
порядочный срок за совращение малолетних, а второго брат Ханна, и он прибыл в
секту прямиком из окрестной психиатрической лечебницы.
 Оба были ярыми исполнителями воли гуру, и даже в самой секте про них
ходили нехорошие слухи, исходя из которых эту парочку Ангелайя посылал на самые
ответственные задания, которые обычно были с применением грубой силы, ломанием
пальцев и примитивным мордобоем. Ангелайя свято верил, что сила кулака есть
продолжение силы слова, и потому большинство последних слов оставалось именно за
ним.

 -Гуру интересовался тобой, Рамена, - сказал брат Ханна, - Спрашивал,
почему не появляешься на проповедях?
 -Я... был болен.
 Нездорово поблескивающие глаза Ханны пробежались по комнате:
 -А где же лекарства, где священные настои?
 -Я постигал тьму и свет, я думал таким образом излечусь от телесной хвори.
Так и получилось. - В глотке у Рамены пересохло, глаза забегали, один раз он
покосился на окно, стремясь увидеть Ворона, но не увидел. 
 -Похвально, если так, - ласково подал голос брат Накима, сложив ритуально
руки, отчего под вытертой его кожаной курткой обрисовался подозрительно похожий
на кобуру, предмет, - но теперь то ты здоров?
 -Здоров.
 -Святой Ангелайя хочет тебя видеть. Сумеешь дойти до него своими ногами?
 Оба сектанта смотрели ласково, с легкой укоризной, но вот истинных чувств
на лице их видно не было, как не видно их на карнавальных масках.
 -"Попал!" - подумал Рамена - "гуру хочет видеть, ведь это же..."
 Любой член Ангелайевой секты: от самого захудалого двоюродного, что только
что вступил в секту, до имеющего почти неограниченные возможности Адепта Третьей
ступени, знал - гуру никогда не зовет к себе напрасно, никогда ничего не
прощает, и ненавидит отступников. А он, Рамена, если не сумеет оправдаться,
попадет именно в их число. Станет ренегатом.
 -Ну так как, брат? - вопросил Ханна - ты пойдешь своими ногами, или братья
поведут тебя под руки?
 Рамена сделал шаг назад, лихорадочно соображая. Будут ли пытать? Наверно
да. Ох не стоило выпускать из поля зрения Ангелайю, не стоило.
 Видя, что отринувший каноны брат, испуганно пятится назад в комнату, Ханна
и Накима больше не медлили. Рассудив поведение Рамены, как несогласие, они
двинулись на него. А потом коротким тычком опрокинули на, лишенный ковра, пол.
Действовали они при этом со сноровкой бывалых санитаров, которым по десять раз
на дню приходится утихомиривать буйных. С на запястьях Дмитрия защелкнулись
наручники - новенькие, блестящие, выписанные на нужды милиции и быстренько
прикарманенные проворным Гуру.
 Скованный Рамена задергался, и не в силах больше себя сдерживать, заорал
во все горло:
 -Пустите! Пустите!! Ворон! Во-о-ро-о-н!!!
 -Ишь надрывается... - флегматично молвил Ханна, привычный к стонам
пытаемых. - Ворона какого-то зовет. Как есть отрекся!
 -В Гнездо! В Гнездо твое хочу!! - надрывался Рамена, когда собратья
волокли его к двери. - К реке шумливой! К избам!
 -А может он того? - поинтересовался Накима.
 -Да нет, - ответил Ханна, большой дока в психиатрических делах -
Отмазаться хочет.
 И вытащили его за дверь. Дергаясь на руках мучителей, Дмитрий успел
напоследок увидеть окно, на светлом фоне которого парил Ворон и смотрел ему в
след. Помочь он, видно не мог, мог только вдохновлять, и обещать.
 На улице его запихнули в машину - потрепанную волгу, и повезли через мост
в нижний город, где в обширном подвале под одним из домов находилась одна из
твердынь секта. Где точно - знали лишь единицы. Сектанты скрывались, слишком
много было охотников порешить с могущественной организацией одним единственным
взрывом.
 Всю дорогу Рамена стонал и звал Ворона, а периодически начинал лопотать
что-то насчет гнездовья. "Не отмазывается" - решил брат Ханна - "Съехал на
пернатой почве".
 А потом переставшего стонать и начавшего грязно ругаться, ренегата провели
вниз и представили пред светлые очи Просвещенного гуру, что познал свет и тьму,
добро и зло. И приобрел при этом власть над умами и душами своей смиреной
паствы.
 Ангелайя принял Рамену, во внутренних покоях, куда заходили лишь
избранные. Поняв, куда его ведут, Дмитрий внутренне содрогнулся. На то была
причина, если ведут внутрь, значит выпускать не собираются.
 Миновали длинный коридор с сырыми бетонными стенами. Подвал был глубокий,
и по слухам, соединялся с пресловутыми поземными катакомбами, откуда ход шел
прямо в пещеры. Сбоку выстроился одинаковый ряд дверей с грозными, полустертыми
от времени надписями. С некоторых дверей на проходящих грозно скалился череп:
"не влезай - убьет".
 Рамене доподлинно было известно, что за какой то из этих дверей находится
пыточная. Он не знал точно за какой, но от мысли, что скоро, возможно, придется
проверить это на собственной шкуре становилось дурно.
 -Гнездовье... гнездовье... дом... - шептал Пономаренко.
 В конце коридора и находились личные покои Самого.
 Ангелайя - высокий, статный, в нежно желтой сутане, выглядящей жуткой
помесью буддистких одеяний и католических риз. В глазах огонь знания, недлинная
борода цвета вороного цвета, такие же волосы плотно зачесаны назад. Гуру умел
производить впечатление. Кто бы только знал, в кого превратится со временем Петр
Васильевич Канев, скромный школьный учитель, лысеющий, с козлиной бородкой, и
бегающим взглядом за стеклами очков. Он помнил, что дети смеялись над ним, да и
учителя тоже - нелепый, нескладный учитель истории.
 Часть тех детей теперь у него в пастве. И если надо, умрут ха него.
 Бороду Ангелайя красил, на самом деле она была рыжая. Каждое утро
тщательно клеил парик. Пастве нужен был символ, икона. И эти ограниченные люди
не понимали, что важна не внешность, а то, что внутри. А внутри у Петра
Васильевича была сталь.
 Плавным движением гуру пригласил Рамену сесть, и тот опустился в широкое и
мягкое кожаное кресло, в котором, впрочем так и не смог удобно расположиться по
причине защелкнутых на запястьях, наручниках. Ханна и Накима остались стоять
позади кресла, как два немногословных, но убийственно опасных истукана.
 -Ты не посещал три последних медитации, - сказал Ангелайя негромко. -
Почему?
 -Был болен.
 -Да не было он! - тут же громко сказал Ханна, - все дорогу орал что-то про
птиц. Ренегат!
 Ангелайя помолчал, потом спросил:
 -Это так?
 -Наговор, - ответил Дмитрий.
 Ханна наклонился и взял Рамену за плечо, вроде бы аккуратно но при этом
сдавив болевую точку. Сказал ласково:
 -Это ты зря, брат.
 -Брат Ханна сказал, что ты кричал про птиц. Не может же он врать.
 -Говорил, говорил, - подтвердил Накима - все Ворона какого-то звал.
 -Ворон - идолище, - добавил Ханна, - Брат Рамена отрекся от истины.
 Рамена знал, почему усердствуют братья. Не потому, что им так важно не
выпускать никого из секты (хотя и это было), и не потому, что у них была к
Дмитрию личная неприязнь. Просто если Рамену оговорят, то гуру скорее всего
пошлет его на пытки. А пытки - это была общая страсть Накима и Ханны, из-за
которой они регулярно присутствовали за железными дверями с предупредительными
надписями, наблюдая за процессом, а иногда и сами были не прочь поорудовать
плоскогубцами и газовой горелкой.
 -Что за ворон? Идол твой? - спросил Ангелайя с напускной строгостью.
 Рамена мотнул головой. Ни сказал больше не слова. Позади, Ханна встал, и
закрыл дверь на два оборота.
 -Рамена, - произнес гуру, - если ты признаешься, то облегчишь себе участь.
Поверь мне, в нашей конфессии бывали ренегаты, которые потом вернулись назад, к
свету тайного знания и были прощены. Я умею прощать, Рамена! Кто такой Ворон?
 Дмитрий молчал. Сказать о Вороне предводителю такой могущественной секты?
Сказать про Исход? Никогда! Пусть пытает, вот только жаль, что больше не увидишь
темные холмы Гнездовья.
 Гуру покачал головой. Вроде бы печально, и Рамена понял, что сейчас он
отдаст приказ о пытках. Но не это его интересовало в данный момент - как
завороженный, Дмитрий пялился на обширный плакат над креслом Ангелайи. Только
что там был сам гуру - улыбающийся, несущий    пастве свет и доброту. Ладони
его больших рук были широко разведены, словно он обнимал всех и каждого, кто
решится посмотреть на постер. Всего минуту назад он был здесь, а вот теперь
исчез, и вместо него с плаката на Рамену смотрел Ворон. Черная красноглазая
птица пришла, чтобы спасти своего верного слугу. А Ангелайя что-то говорил, не
замечая исчезновения своего портрета.
 А потом начавшие затекать руки Рамены что-то нащупали на кожаной обивке
кресла. Гладкая ручка, холод металла. Это был нож, и остальные его не видели,
потому что рамена закрывал его своим телом. Дмитрий моментально взмок, надежда -
слабая рахитичная искорка вспыхнула жарким пламенем. Ворон с плаката смотрел
подбадривающе.
 -Иди и пройди Череду мук, дщерь моя - окончил свою речь Ангелайя и тут
бывший его послушник рванулся вперед и упал лицом вниз. Он успел едва-едва.
Накима и Ханна, бывалые палачи реагировали без промедлений. Ханна моментом
обогнул сверху, и упав на колени потянулся к шее Рамены. Нож, который Дмитрий
держал в сцепленных руках лезвием кверху он не увидел, да и правильно, не должно
было здесь никакого ножа. Поэтому когда плененный дико изогнулся и ударил
чудесно обретенным оружием это стало для брата Ханны пренеприятным сюрпризом.
 С отчетливым чавканьем нож вонзился в правую глазницу палача.


 -А! - сказал брат Ханна и поспешно вскочил, безумно озирая другим глазом
комнатушку. Позади него брат Хакима растопырив, как медведь, руки мчался к
Рамене.
 -А! - еще раз произнес Ханна и отшатнулся назад. Как раз под бегущего
Накиму, тот налетел на него и сбил на пол.
 Выражение безмерного удивления на лице Ангелайи стоило того, чтобы
запомнить его на всю жизнь. Прозрев ситуацию, пророк кинулся вправо, но
скользнувший ужом по полу Рамена преградил ему путь. Ангелайя споткнулся и
грузно полетел на пол.
 -Аааа! - протяжно вопил Ханна - Ааааа... - рев его мешался с матерной
руганью Накимы, который пытался выпутаться из отчаянно дергающихся конечностей
раненого соратника.
 Рамена задрал ноги, и пропустил их через кольцо сцепленных рук, так что
скованные кисти оказались спереди. Ими он и приложил поднимающегося гуру по
хребтине, от чего тот звучно грянулся о бетонный пол, разбив себе нос и губы.
 Накима, наконец выпутался, оттолкнул Ханну и вскочил, но напарник испортил
ему все окончательно. Он тоже поднялся, подвывая, как целое стадо диких вепрей,
со страдальческим воплем вырвал нож из изуродованной глазницы и стал махать им
из стороны в сторону, видимо стремясь зацепить обидчика. Но зацепил только брата
Накиму, всадив ему в основание шеи лезвие, отчего тот рухнул как подкошенный, не
издав не единого вопля. Рамена еще раз ударил наставника, и скользнул к Накиме,
поднырнув под бесцельно месящие воздух кулаки потерявшего последние соображение
Ханны.
 Выдрав торчащий из шеи мертвого палача нож, Рамена обратил его в сторону
Ханны и не медля ударил его в живот. Сделать это было легко - просвещенный брат
практически ничего не видел. Ударил дважды, а потом с окровавленным ножом
обернулся к гуру.
 Ворон с плаката смотрел одобряюще.
 Позади, Ханна убавил громкость своих воплей до тихого сипа и кулем сполз
на пол. Пахло кровью и еще каким то смрадом. Оскалившись, Дмитрий подошел к
гуру, и перевернул его на спину. Жестокий основатель, жестокой секты должен
видеть был видеть свою смерть.
 Но Рамена опоздал. Глаза Ангелайи на испачканном кровью лице были пусты и
стеклянисты, и смотрели уже не на Дмитрия - в вечность. Пока Рамена дрался с
Ханной, лежащий на бетонном полу лицом вниз Просвещенный Ангелайя, отец и бог
одноименной секты, наводившей страх на весь город успел тихо скончаться.
 Что это было? Инфаркт, инсульт, аневризма? Петр Васильевич был пожилым
человеком.

 Возле двери брат Ханна тяжело и мучительно испускал дух, одной рукой
держась за отсутствующий глаз, а другой подхватывая вываливающие из живота
кишки. Ключи от наручников Рамена нашел в кармане бездыханного Накимы и с
облегчением скинул оковы. К этому времени Ханна совсем притих, а в комнате пахло
как на бойне в разгар трудовых будней.
 Бросив быстрый взгляд на дверь, Дмитрий подошел к Ангелайе, и стащил с
него сутану, под которой оказалась давно не глаженная клетчатая рубашка и
грязные джинсы. Труп гуру остался лежать под вновь возникшим на плакате его
портретом, где он по-прежнему улыбался, теперь с того света.
 Накинув сутану, с объемистым капюшоном, взяв из кармана, мелко
подрагивающего руками, брата Ханны ключ от двери и покинул вотчину Просвещенного
Гуру, тщательно заперев ее за собой. С накинутым капюшоном Рамена быстро прошел
вдоль коридора, важно кивая в ответ на приветствия редких послушников. На входе,
два охранника открыли было рты, дабы что-то спросить, но увидели цвет сутаны и
предпочли промолчать.
 Оставаясь в их видимости, Дмитрий спокойно шел, а когда завернул за угол -
побежал, на ходу избавляясь от пропахшей смертью сутаны.
 Труп Ангелайи и двух его верных псов обнаружили лишь к вечеру, когда
робкий двоюродный младший послушник, поскребся в дверь, с сообщением о
прохладительных напитках Великому гуру. Когда гуру не отозвался. Возникал
мгновенная паника, так что дверь вышибало уже человек пятнадцать, ругаясь и
мешая друг другу. И из этих пятнадцати только трое потенциальных ренегатов
устояли на ногах, увидев открывшуюся картину.
 Как вели Рамену, почти никто не видел, и потому лишенная главы секта стала
лихорадочно подыскивать авторов этого, без всяких сомнений заказного убийства.
Мигом всплыли фамилии трех известных городских колдунов, работников спецслужб, и
главаря Босха.
Устроив скорбный плач для всех, без исключения, послушников, на сборном
совете осиротевшие Ангелайевцы порешили, что только кровная месть может удержать
секту от распада. И весь следующий день из подвалов извлекалось и освобождалось
от смазки оружие, а под парадную цветастую одежду застегивались бронежилеты.
 На второй день воины Просвещенного Ангелайи (без промедления
произведенного в бессмертные небожители) выступили в свой крестовый поход против
всех сразу.   

                3.

 Замерший в глубокой тьме Мартиков напряженно нюхал ночной влажный воздух.
Уходящая вдоль улица напоминала сейчас лунный пейзаж и словно целиком состояла
из резкий очерченных теней. Сама луна, круглым фонарем висела на небе,
потихоньку ползла, карабкалась в зенит и свету ее не мешали легкий серебристые
облачка, которые тоже словно светились.
 Мохнатая звероватая глыба, которая когда-то была полнеющим приближающимся
к пятидесяти годам старшим экономистом, выражала легкое удивление и
недовольство. В воздухе неприятно пахло этой ночью, да где-то вдалеке лаяли
яростно собаки, словно кто-то поставил себе целью умертвить четвероногих, доведя
до их припадка от ярости.
 Но мозг, сознание под этим шишковатым и приплюснутым черепом были теперь
человеческими, и работал этот мозг хорошо, как никогда раньше. Тело к бывшему
состоянию так и не вернулось, но не это волновало теперь Павла Константиновича.
Все равно оно идеально подходило для поставленной задачи - ловкое, неутомимое.
 Он любовался пейзажем, а чуткие уши ловили сонмище различных звуков -
тихих и громких, нейтральных, привлекательных и угрожающих. Громыхал
автомобильный дизель, где-то совсем вдалеке вроде бы гремел гром. В воздухе
витало напряжение, так что вполне возможно, что скоро ливанет. Сверху мягко
светили звезды, теплые и мерцающие этой ночью конца лета.
 Мартиков мог любоваться звездами, смотреть на луну с тихим очарованием,
без дремучих инстинктов то и дело захлестывающих сознание. Было так хорошо -
просто любоваться звездами. И он собирался продолжать это делать. Сегодня, и
завтра ночью, и послезавтра. А днем внимать зелени лугов, встречать и провожать
светило. Ради этого, ради сохранения в себе человека, он бы готов на все.
 Нынче он загрызет собрата по разуму. Живого, думающего, может быть не
утратившего чувства прекрасного, человека. Не впервой, если вдуматься. Той серой
тени, что выскочила из Мартикова несколько дней назад это казалось нормальным,
ей это даже нравилось. Но как сделать подобное самому? Он даже в школе не любил
драться, умудряясь уходить от конфликтов. Не подставлять собственное лицо под
удары - таким было его жизненное кредо.
 С ненавистью вспомнил своих работодателей, те так и не показали лицо.
Боялись показать или... не имели его. Такой странный запах в последние дни. У
волчьей половины он вызывал лишь смутную тревогу, а вот Мартиков пытался
анализировать. Запах чувствовался везде, из чего можно было заключить, что нечто
разлито в воздухе. Как газ, как испарения. Очень тонкий аромат, и только
наделенные звериным нюхом чуют его.
 Ну вот, опять гром. И зарниц не видно, наверное еще за чертой города, или
даже дальше - у шоссе. Неудачно. Впрочем, может еще повезет, главное чтобы дичь
явилась вовремя.
  По улице прошаркали шаги, мелькнул свет фонаря. Нет, не тот. Шли сразу
человек пять, все с фонарями. Переговаривались тихо, вполголоса. В последнее
время оживленного говора и даже песен почти не стало, и даже к костру
спускались, чтобы разогреть пищу, после чего сразу убирались угрюмо к себе в
квартиры. И отправляясь на улицу, почти все брали с собой оружие. Кастеты, фомки
и гаечные ключи оттягивали карманы своих робких хозяев, и пробираясь в темноте с
работы домой, горожане при каждом подозрительном звуке хватались за средства
самообороны.
 Не зря. В кромешной тьме активно плодились воры и грабители, а также
маньяки всех мастей. Их ловили, сажали, но они как ниоткуда появлялись снова и
снова. Мартиков вжался в тень, и без того удивительно черную, и пропустил
идущих. Лучи фонарей шарили из стороны в сторону.
 -Что там гремит?
 -Стреляют, может?
 Завернули во двор на той стороне улицы. Рядом загавкали собаки, раздалась
заковыристая ругань и в лунный свет выскочили сразу штук пять бездомных псов.
Слаженно двигаясь, побежали вниз по улице, удивительно похожие один на другого.
 Громыхнуло ближе. Резко, как сухая ветка хрустнула. Нет, не гром это.
Может, ловят бандитов? Вдоль Школьной проехалась машина с включенным дальним
светом. Лучи фар ополоснули грязный пыльный тротуар, сгорбленные деревья. Плохо
видно, но кажется машина полна людей - вон как просела на рессорах. Прокатилась
мимо, тарахтя двигателем.
 А потом нюх донес важную весть - шла дичь. Мартиков уже дважды прослеживал
маршруты этого человека, и накрепко запомнил его запах - характерный,
индивидуальный, и неповторимый, как лицо или отпечатки пальцев. Так что о
приближении Влада Сергеева он знал еще до того, как тот миновал "Кастанеду"
расположенного в двух кварталах от дома журналиста.
 Что же так лают собаки? И эти пятеро, куда они стремились, не на подмогу
ли?
 Шарканье шагов смертника - ближе, ближе и ближе. Жаль его, в общем то. Не
его бы грызть, а тех, из сааба. Вот и свет его фонарика боязливо обшаривает
особенно темные углы. Мартиков присел, напружинился и в широком оскале обнажил
четырехсантиметровые клыки, от вида которых обычный волк удавился бы от стыда.
 Темная фигура с ярким глазом фонарика поравнялась со входом во двор -
подворотней не пошел, хотя там ближе. Все так, как и предполагал Павел
Константинович.
 От идущего исходил легкий запах тревоги и зарождающегося страха. Неуютно
ему было на этой темной улице. Сделав еще с десяток шагов и светя фонарем прямо
пред собой, чтобы обойти изрытый колдобинами асфальт, Сергеев поравнялся с
замершим Мартиковым. А потом что-то почувствовав, повернулся и посветил прямо на
него. 
 В луче света Павел Константинович окаменел. Окаменел и Влад, пялясь на
пригвожденного фонарем к земле мохнатого желтоглазого оборотня. И только
крутилось в голове, как заевшая пластинка возвращаясь все время на одно и то же
место, воспоминание о рассказе Сани Голубева. А Влад ему не поверил. Говорил,
что это сбежавшие волки. Но теперь то все встало на свои места, да? ЭТО - не
может быть простым волком!
 Опомнившийся быстрее Павел Константинович оттолкнулся мощными задними
лапами и начал совершать грандиозный красивый прыжок в финале которого Влад
должен был упасть, сбитый массивным телом полуволка. Зрачки его дико отсвечивали
зеленым.
 Грохнуло! Да так близко, словно стреляли в самого Мартикова. Инстинктивно
он шарахнулся в сторону и изящный прыжок завершился безобразным падением на бок.
 Перепуганный до невозможности стрельбой и видом чудовища Влад наконец
опомнился и заорал, точь-в-точь повторяя крик своего недавнего респондента:
 -ВОЛК!! ЗДЕСЬ ВОЛК!!!
 С улицы бежали какие то люди - свет фонарей наплевал девятым валом,
дергался, хаотически высвечивая похожие на причудливых химер фрагменты детской
площадки.
 -Здесь! Здесь!! - вопил журналист.
 -Ты! - заорали из тьмы - в сторону! Счас я его шлепну!!
 Сергеев шарахнулся подальше от поднимающегося Мартикова и тут же ночь
разорвала беспорядочная стрельба. Увлекшиеся охотники палили вовсю, не заботясь
даже о том, что могут зацепить спасаемого. Одна пуля просвистела в
подозрительной близости от уха Влада, вибрируя как разогнанный до сверзвуковой
скорости шмель. Две другие скользнули по спине оборотня и срезали шерсть,
оставив две аккуратные чисто выбритые дорожки. Все еще заполошно крича Влад
кинулся на землю, и зажмурил глаза, а когда открыл, оборотень стоял прямо над
ним.
 И смотрел. Желтые его звериные глаза светились отнюдь не звериным умом и
сообразительностью. И тоской тоже. Кого же они так явно напоминают - горящие
решимостью и обреченностью, когда терять уже нечего, и идти можно лишь вперед, к
гибели или спасению, это уж как получится. Длинные изогнутые клыки, как острие
ножа причудливой формы.
 Нож! Эта мохнатая тварь ничуть не напоминала внешне Белоспицына, но
ситуация, в которую она попала вне всяких сомнений была сходной. Оборотню не
хотелось нападать, но он ничего не мог поделать. Внутренне это сходство до того
поразило Сергеева, что он приподнялся на локте и глядя прямо в лицо мохнатой
волкоподобной твари крикнул:
 -Ты... тоже?
 "Что, тоже"? - подумал Мартиков и даже открыл уродливую пасть дабы что-то
сказать, но тут одна из пуль пробила навылет корявую переднюю лапу оборотня.
 -Попал в него! Попал! - заорали среди стрелков. Влад опять лежал лицом
вниз и вжимался в холодный асфальт. Его не волновало кто в кого стреляет,
хотелось лишь поскорей обраться из зоны огня.
 Павел Константинович протяжно завыл от резкой боли и на трех лапах
припустил вниз по улице, спасая свою мохнатую шкуру. С пораненной лапы срывались
крупные капли темно-красной крови и обильно орошали асфальт. Стрелки что-то
орали, наводили, приказывали, но все это тонуло в громогласной канонаде.
 На первые трупы собак он наткнулся уже квартал спустя. Команда,
зачистившая улицу сейчас выкуривала оставшихся в живых псов из соседнего двора.
Животные выли на разные голоса и смысл этих воплей был предельно ясен: "Пощады,
пощады"! Но четвероногих в плен не брали - с грохотом выстрелов оборвались жизни
ищущих спасения мохнатых беглецов.
 Позднее Владимир Белый, один из участников отстрела (имеющий ружье и
состоящий в охотническом товариществе) опорожняя на пару со своим соседом
Семеновым бутылку "Пьяной лавочки", жаловался:
 -Как вспомню, так дрожь берет! Ружье на них наведешь, а эти хвостатые так
на тебя смотрят, и у них, ей-Богу, слезы из глаз катятся? Где ты видел, чтобы
собаки плакали?
 Семенов выразил свое авторитетное мнение в том смысле, что собаки плакать
не могут - нет у них слезных желез.
 -Дак и я знаю что нет, а они в три ручья! И на них таких ружье наводить и
в кровь... Не поверишь, мне эти псы иногда по ночам снятся. И запах, ну, на
следующее утро, когда их сжигали. Шашлыки с тех вообще не ем.
 -Это зря, - сказал Семенов - отличная закуска.
 Охотники запрудили весь город, то и дело Мартиков напарывался на группы
стрелков, и те видя крупную мохнатую тварь тут же открывали огонь. Спасаясь о
них, он бежал все дальше и дальше, все сильнее забирая к востоку. Была мысль
прорваться к речке и схорониться там в прибрежных зарослях, но он ее тут же
отмел как явно неудачную. Заросли эти были любимым пребывания дворовых собак.
 И в этом он был прав - этой же ночью заросли сожгли, обильно окропив
бензином и запалив с одного конца. Не прошло и пятнадцати минут, как с
противоположного края зарослей выскочила задыхающаяся собачья стая голов в
пятнадцать, и попыталась штурмом прорваться на Верхнемоложскую. Их было так
много, что попытка штурма почти увенчалась успехом и трое были серьезно
покусаны. Одного из них вдобавок ранил собственный потерявший голову напарник,
целившийся в кидающихся на людей псов.
 Можно было пересечь "черепашку" и найти убежище в Нижнем городе, где не
было этих открытых всем ветрам строгих и прямых проспектов. Но на черепашке
стоял патруль, выглядящий на этом бревенчатом, словно взятом из сказок, мостике
подобно многоногому, ощетинившемуся сотней шипов и клыков, дракону. Глаза -
фонари шарили по мутной воде и ловили случайные цели на берегу. Тут же лежало
трое собак издырявленные до состояния "решето" - патрулю явно было скучно. Из-за
реки доносилась отдаленная канонада и ветер приносил запах горелого пороха.
 Мартиков развернулся и побежал обратно, по малой Верхнемоложской. На трех
лапах бежалось медленно и он стиснув челюсти опустил четвертую и ступал на нее,
вздрагивая от резких уколов боли.
 Стрельба слегка отдалилась, здесь по улице охотники уже прошли, оставив за
собой стрелянные, остро пахнущие гарью гильзы и расстрелянных животных,
некоторые из которых были еще живы, лежали на боку и дышали все реже и реже. На
перекрестке со Статной улицей Мартиков вдруг столкнулся с еще живыми собаками.
Замер, уставившись на них. Двое, крупные, серые псы. Они тоже замерли,
напряженно глядя на Мартикова. Зубы не скалили, и оборотень вдруг понял, что это
вовсе не собаки. Это волки и они чувствовали собрата в Павле Константиновиче.
 -"Но нет!" - подумал он - "Не теперь. Раньше я мог быть вам, собратом. А
теперь я человек!"
 -Челвек! - рявкнул он. Волки вздрогнули и припустили вверх по улице, а
Мартиков следом, памятуя о том, что если животные выжили на этой улице, то
значит у них есть своя ухоронка.
 Но тут он ошибся, на все том же перекрестке Школьной со Стачникова он
нарвался на патруль. К счастью сначала они увидали волков и стали стрелять по
ним. Животные заметались, а потом кинулись в один из дворов. Позади тоже начали
стрелять, на этот раз уже в самого Павла Константиновича. Передние помедлили,
кто то крикнул:
 -Вон еще один, здоровый!
 Сам того не зная, Павел Мартиков спас волков от верной гибели. Именно из-
за него охотники помедлили при входе во двор и дали сердобольной бабке время,
чтобы спасти зверей.
 Задыхаясь, на подкашивающихся лапах полуволк кинулся в противоположный
двор, где не мешкая заскочил в один из темных подъездов. Четверо стрелков
осторожно вошли на прилегающую к подъезду площадку. Фонари цепко шарили вокруг,
высвечивали отдельные предметы с потусторонней ясностью, как на фотовспышке.
 -Где он? - спросил один из загонщиков. - Двор глухой.
 -В подъезд не мог заскочить?
 -Не, это ж собаки... Стой, там и вправду кто-то есть.
 Луч света поднялся от земли и уставился в темное ободранное нутро
подъезда, что в этом освещении выглядело на редкость непривлекательно. Унылое
матерное граффити на стенах казалось древнеперсидскими фресками, а сам коридор
на удивление зловещей гробницей. В глубине, где затаился Мартиков свет не
проникал. Охотник осторожно подошел к дверям подъезда, подумав, крикнул:
 -Эй, тут кто есть?
 Мартиков напрягся и придя во временно согласие с губами и языком, с
усилием выдавил:
 -Я...
 -А, черт! Да это бомж какой-то! - донеслось снизу. - Лыка не вяжет.
 Снаружи закричали в том смысле, что раз так, то пора выходить из двора и
заниматься насущными делами, благо еще много по городу бегает мохнатых-
блохастых, не отстрелянных.
 Ушли. До самого утра Павел Константинович Мартиков просидел там где нашел
спасение - на лестничной клетке. С первыми лучам зари, дверь площадкой выше
открылась и из нее появилась древняя сморщенная бабка с неизменными
оцинкованными ведрами - как и многие в городе собралась спозаранку за водой.
Увидев полуволка глухо вскрикнула, но Мартиков тут же осадил ее, глухо рыкнув:
 -Иди... куда шла.

 Бабка проворно поковыляла вниз по ступеням и лишь на втором этаже начала
монолог о том, до какой степени может довести алкоголь и аморальный образ жизни.
Павел Константинович в сием спиче именовался не иначе как "дегенерат".
 Вниз он не пошел, а направился по обыкновению вверх, так что восход он
встречал уже на крыше. Впору было впасть в черную тоску, выть в преддверии
утраты личности, ведь задание он провалил. Но Мартиков почему-то не грустил, да
и вообще почти не думал о серой зверовидной половинке, что ждет не дождется
чтобы вернуться назад. Вспоминался давешний журналист. "Ты тоже", так он сказал?
Что тоже? Тоже превращаешься или то же знаешь как спастись?
 Спасение, спасение - как белоснежный круг, для тонущего в океане
непонятного и непознанного.
 -Он что-то знает, - сказал Мартиков солнцу.
 От этой мысли, отпечатавшейся в сознании подобно тяжелому серому камню
вели две дороги: можно было довершить начатое и все-таки умертвить журналиста, и
может быть тогда типы из черной иномарки пощадят нерасторопного слугу и спустят
с него звериное проклятие. Второй путь, куда менее кровавый: опять же найти
журналист и... расспросить.
 -"В конечном итоге ведь никто не мешает убить его после, если выясниться,
что знаний при том нет никаких".
 Но он совсем не учел того, что журналист может быть не один.

                4.

 -Смотри! Это же он! - крикнул Стрый, тыкая пальцем в направлении
перекрестка Покаянной с Большой Зеленовской.
 -Кто? - спросил меланхолично Пиночет.
 Действием происходило как раз напротив очереди за водой, которая по
непонятным, пока причинам утратила свою многолюдность и длительность. Оставшийся
обрубок, человек в пятнадцать, вид имел мечтательный и завороженный и даже
сыпавшийся с небес мелкий колкий дождик не пробуждал в них тоски. Стояли и чего-
то ждали.
 В лужах отражалось свинцовое небо. Каркали вороны, а вот собаки больше не
гавкали и отсутствие не прекращающегося в последние дни лая казалось странным.
 В разоренном дворе справа выгружали вещи, несли их обливаясь потом и
холодным дождиком, после чего устанавливали их в кузове обветшалой "Газели".
Такую же картину можно было наблюдать и в противоположном дворе. Даже "газель"
была там похожа. Народ бежал. Николай не раз заглядывал в лица этим беглецам,
дивился - слишком уж странное у них было выражение: радость, новая надежда,
словно едут эти люди не за границу умирающего города, в цивилизованную помойку
районного центра, а куда то дальше, где их ждут пальмы, песок и узкий серпик
луны над отдыхающим океаном.
 А может быть еще дальше - куда то в область детских розовых грез.
 Васютко не понимал этих людей. По его понятиям беженцы должны выглядеть
совсем по-другому. С печатью страдания на лице и тоской от насильственной
разлуки с родимым домом. Ведь тянет домой, и даже уезжая из-под бомбежек люди
нет-нет да и оглянутся на оставшееся разоренное гнездо.
 -Да очнись ты! - рявкнул Стрый, в последнее время он что-то стал наглеть,
и то и дело позволял повышать голос на признанного лидера их тандема, - Это же
он! Тот волосатый урод, что держал нас в погребе!
 -Да ты что? - удивился Пиночет и поспешно стал выискивать в толпе знакомый
силуэт.
 И нашел его. Руки охранника свисали чуть ли не до земли, а плечи так жутко
горбились, что он теперь напоминал скорее не волка, а гориллу переростка. Люди
его обходили стороной. На широких плечах идущего обреталась защитного цвета
брезентовка.
 -Пошли! - сказал Стрый - вломим ему! 
 -Да ты что! Он же нас отпустил!
 -Отпустил?! - вскинулся Малахов - А перед этим неделю на цепи  держал, как
пса? Тебе что, понравилось? А баланду эту хлебать   
 -вотруби!?
 -Плащевик не велел.
 -Да он не слова не сказал про мохнача! Отпустил и ладно. А это наше дело,
личное.
 Плащевиком Николай окрестил их нанимателя, так как имени тот назвать не
соблагоизволил, а приметами, кроме плаща, не отличался.
 -Я помню, как он на меня пилой замахивался, - злобно сказал Пиночет, а
ноги уже несли его по направлению к перекрестку.
 Плечом к плечу они двинулись вслед за Мохначем, не теряя его из вида,
благо толпа была редкая. Вломить кулаками такой твари конечно не получится, но
оба напарника держали в кармане по ножу с изящным лезвием. Очень острым -
Малахов как-то уронил на клинок грубую тряпицу и та распалась на две ровные
половинки. Он думал такое бывает только в кино.
 Нож дал Плащевик, заявившись два дня назад к ним на квартиру. Без особых
напутствий, буркнул только:
 -Так будет легче.
 Предупредил также, что возможно к концу недели появится возможность
заиметь огнестрельное оружие. Ситуация мол такая, что доставать его все легче и
легче.
 Бывший охранник дошел до Центральной, не подозревая, что за ним следят.
Руки он держал в карманах, сильно горбился. У дома номер пятнадцать по
Центральной он остановился и, задрав голову, вгляделся в вереницу одинаковых
окон. На крыше панельной многоэтажки, как диковинные громкоговорители, ворковали
голуби. Курлыканье разносилось на всю улицу. Дождь капал по белым, к явной
тенденцией к потемнению, плитам, стекал вниз крохотными водопадиками.
 Во дворе, у бетонного подъезда трое жильцов грузили крупногабаритный скарб
в утлый объем "москвича" - каблучка. Скарб не лез, жильцы тяжело отдувались, но
не ругались, словно выполняли тяжелую, но любимую все душой работу. Рессоры
"москвича" просели до земли, сделав его похожим на пришедший из кошмарных снов
хот-род.
 -Куда едем? Далеко? - спросил Пиночет проходя.
 Один из жильцов, грузный мужик далеко перешагнувший сорокалетний рубеж,
оторвался от процесса погрузки и безмятежно заулыбавшись, сказал:
 -В новую жизнь! Близко!
 -И что, там лучше, чем в старой?
 Оттирая трудовой пот со лба, этот бывший Пиночетов земляк кивнул и
произнес:
 -Она, парень, завсегда лучше, чем старая.
 -Эй! - сказал Стрый, провожая взглядом охранника - да это же Кобольда,
дом!
 -Он, что же, получается, к Кобольду идет? - удивился Пиночет, - может еще
к кому?
 -Подъезд его. Что я не помню, что ли? Сколько раз заходили, брали морфин.
 При воспоминании о морфине Стрый слегка сник. Грузчики затолкали все же
багаж в тесное нутро "каблучка" и теперь занялись вторым насущным делом -
заталкивали себя в тесную же кабину. Напарники прошли мимо них, и проследовали
за охранником в подъезд.
 Исписанные маркером и варварски иссеченные колюще-режущими предметами
стены. Почти всегда заходя сюда, напарники находились в состоянии ломки, и
тесный этот коридор казался длинным, словно туннель метростроя и таким же
безобразным. Жуткие хари кропоптливо выписанные на стене казалось, корчились и
жили какой то своей потусторонней жизнью. Трудный путь на пятый этаж, а дальше
Кобольд с неизменной улыбкой на лице дегенерата, с протянутой волосатой лапой,
которая обладала удивительным свойством - любые положенные туда деньги
моментально исчезали, словно их там и не было.
 -А может, попутно и с Кобольдом разберемся? - предложил Николай.
 -Можно и с ним. Чтоб не гадил больше... Все одно скоро исход.
 И они поднялись наверх. Кстати подъезд как подъезд, хорошо все же смотреть
на мир своими не затуманенными глазами.
 Стрый не ошибся. Массивная стальная дверь Кобольдовой квартиры была
открыта и из нее неслись визгливые завывания хозяина, временами перекрываемые
низким рыком охранника.
 -...не сегодня, только не сегодня, потому что...
 -Где?!
 -Да есть, есть, но ты завтра приходи. Сегодня нельзя, гости будут,
серьезные люди, но что будет, если они тебя увидят?
 -Говорю... где?! 
 -Но мне вести надо. А нельзя, время уже! Слышь, но ты хоть попозже приди,
ну хоть часа через два, ну увидят же, тебе наваляют, мне заодно, а то и вовсе
пришьют! Тебе что, жизнь не мила... волосатый.
 -Как... ты... сказал?
 -Ничего, ничего, ты иди, иди, потом вернешься, все будет путем.
 -Где... мое?
 Стрый и Пиночет замерли на площадке этажом ниже, отсюда было хорошо слышно
все перепитии диалога, тон которого, как вольная птица потихоньку взмывал все
выше и выше.
 -Ну нельзя, понимаешь, нельзя!!!
 -МОЕ?!
 -Да твое, твое!! - плаксиво прокричал Кобольд, отпихиваемый с порогам
корявой лапой охранника, - только когда эти придут чур на тебя все свалю.
 -Дай...
 Напарники поднялись на площадку выше - расхлебяненная дверь открывала вид
на прихожую Кобольда, нарочито убогую и бедную. Чуть дальше виднелся золотой
отблеск и часть обшивки дорогого кожаного кресла, что здорово портило
впечатление от коридора. Что-что, а квартира у драгдиллера бедной не была.
Кобольд и охранник глухо бубнили где-то в глубине элитного жилища. Потом что-то
грохнуло, зазвенела. Кобольд запричитал. Звуки этого свинячьего подвывания
маслом ложились на сердца двух бывших наркоманов.

 Внизу грохнула дверь подъезда и кто-то, стал не торопясь подниматься
наверх. Охранник и Кобольд все еще спорили. Посетитель ступал все ближе и ближе
- сюда. Стрый махнул рукой в сторону верхней площадки и без лишнего шума пошел
по ступеням. Николай последовал за ним. Особо не шуметь можно было не стараться,
визгливая сора разносилась по всему подъезду. В две напротив Кобальтовой
квартиры отчетливо щелкнул замок и моргнул свет в глазке - хозяева следили за
дармовым спектаклем.
 Топанье шагов смолкло и пришедший остановился возле открытой двери.
Николай представил как он там сейчас чувствует, осознав, что мероприятие может
быть провалено. Пришелец переминался с ноги на ногу, слушая, как собачатся
Кобольд с мохначом, потом, тяжело вздохнув все же переступил порог квартиры.
Выглянувший из-за перил Пиночет успел увидеть только вытертую кожаную куртку из-
под которой выглядывал лоскут малиновой материи.
 -"Ого, да они даже не скрываются!" - подумалось Николаю.
 Всякая маргинальная личность города знала этот цвет, и знала что
представляют собой форменные балахоны членов секты Просвещенного Ангелайи.
Малиновый, почти бордовый - цвет войны, и его носили послушники рангом не ниже
адептов, которых посылали на самые ответственные операции. Бордовая сутана была
последней, что видели в своей жизни те несчастные, которые тем или иным не
угодили Просвещенному гуру.
 Другое дело, что во всех остальных случаях эти ритуально-боевые одежды
тщательно скрывали от посторонних глаз. А тут торчит из-под одежды, как флаг,
как лозунг "служу свету истины"! Пиночет потрясенно моргнул. Стрый ритуальную
одежку не заметил, пялился бесстрастно.
 Сектант прошагал внутрь квартиры и при его появлении спорщики тут же
замолкли и в подъезде возникла гулкая тишина, которую вскоре разорвало неясное,
но определенно непечатное выражение пришедшего в котором удивление мешалось с
раздражением и явно слышался вопрос.
 Кобольд визгливо запричитал, уговаривая страшного гостя войти в его
положение, потому что он, Кобольд всего лишь мелкий служащий    , и не его
вина в том, что это чудовище явилось не вовремя, и все чего-то требует, но оно
будет вести себя тихо, и, разумеется, даст провести встречу и потом никому не
расскажет, потому что ему все до лампочки, он и разговаривать почти не умеет.


 -Да ты хоть понимаешь, что на себя берешь? - спросил адепт, зашуршала
ткань, отчетливо щелкнула сталь - сегодня будет не просто встреча, ты, тупой
анацефал!
 Глухо бухнуло - кажется Кобольд рухнул на колени. Плаксивые нотки в его
голосе были готовы уступить место истерике.
 -Молчать... - шипел сектант, - шлепнул бы этого мохнача, да ходок кровь
увидит и уйдет! А все из-за тебя, мертвечина ходячая.
 Нет, Кобольд не ходячая мертвечина, он смиренный пленник обстоятельств,
которые, к тому же, измываются над ним, как хотят.
 -Ты! - это уже к охраннику, - кончай там рыться, иди в угол и чтоб не
звука. Сорвете мероприятие - обоим не жить. Убивать буду медленно во славу гуру,
блаженного небожителя. Ты понял?!
 Охранник что-то рыкнул, впрочем вполне миролюбиво, и адепт расценил это
как согласия. Повисла напряженная тишина, про раскрытую дверь так никто не
вспомнил.
 -Вставай! - на приглушенных злобных тонах молвил Ангелайев послушник. -
Встань тварь!
 Кобольд вскочил. Внизу, в подъезде хлопнула дверь. Где-то снаружи бормотал
автомобильный двигатель. По ступеням затопали быстрые шаги. Еще один. Николай
уже не сомневался, что тоже сюда.
 -Что-то будет, - шепнул он Стрыю.
 Стрый изобразил пальцами идущего человечка, намекал на то, что возможно
стоит отсюда уйти. Пиночет мотнул головой, его разбирал интерес.
 Плотный, неприятного вида тип, бодро вбежал по ступенькам и так же
заторможено размер у распахнутой двери.
 -Это че!? - вопросил он, но тут на пороге появился Кобольд и чуть ли не
расстилаясь перед ним по полу, пригласил в комнату. Николай стал медленно
спускаться вниз по ступеням и поспел как раз вовремя, когда мелкий торгаш
прикрывал дверь. Аккуратно подставленная на край порожка нога, и вот дверь
прикрылась, а замок не щелкнул. Детские игры для того, кому не раз и не два
приходилось обчищать чужие квартиры, чтобы наскрести денег на очередной улет.
 Поманил Стрыя, а потом медленно приоткрыл дверь. В появившуюся щель видно
было немного, но зато поле зрения охватывало самый центр большой комнаты, сейчас
залитой сероватым дневным светом. На лестнице же царила полутьма, так что
находившиеся в светлой квартире не видели, что дверь их открыта.
 У них, впрочем были дела поважнее, потому что с каждой минутой среди
присутствующих разрастался и наливался черной буйной силой зародившийся с первой
секунды прихода второго ходока, конфликт.
 -Кто это? - спросил пришедший грубо. Без сомнения имелся в виду охранник.
 -Ты от Босха? - спросил адепт неприязненно.
 -Тут не должны быть посторонние... - гнул посетитель свою линию.
 -Я спросил! - повторил посланник Ангелайи - а ты должен знать, что когда я
и мои братья спрашивают, то любой должен отвечать. Включая самого Босха, тебе
ясно?
 -Зарываешься... - с угрозой сказал плотный.
 Кобольд встрял в разговор, разбавив черную жижу неприязни патокой
медоточивых увещеваний. Плотный что-то буркнул. Адепт громко потребовал
повторить.
 -От Босха... - рыкнул пришедший не хуже волкоподобного охранника.
 -Доверенное лицо своего погрязшего в мерзости шефа, да?! - спросил адепт.
 -Говори дело! - рявкнул ходок от Босха.
 -И скажу, скажу... - пропел сектант, - скажу, что довольно вам топтать
светлую землю нашего города, довольно ходить некоронованными королями и
совращать горожан, сиречь смиренных овец наших с пути истинного!
 -Что лопочешь?! - спросил пришедший грозно, но с нотками неуверенности в
голосе.
 -А то! - жестко произнес посланник Ангелайи - Ваше последнее деяние
разрушило все договоры, все бывшие компромиссы. Отныне никаких правил, понял,
ты, тупое бревно! Это война! Ты понял?! Вызов! Мы будем преследовать вас везде,
до тех пор, пока никого из вашей поганой банды не останется в этом городе и
вообще в этом мире!!
 -Стой, стой... - ошеломленно сказал подручный Босха - ты че, какая война,
вы там охренели совсем, что ли?!
 Напористый его голос вдруг разом поблек, позорно повысился и стал
напоминать Кобольдов - визгливо панический. Плотный понял, что дело пахнет
керосином. Нет, не ожидал он, что ему вот так в лоб объявят о начале
безжалостной войны на уничтожение.
 -Нам может, это... миром? - говорил посланец Босха.
 -Не будет вам мира! Никогда не будет мира!! До последнего!!!
 -Да вы что?! Что!? - закричал Кобольд, - Это что же творится?!
 Глухо бухнуло - это мелкокостный драгдиллер полетел на роскошный
многоцветный ковер, устилающий пол его квартиры. В поле зрения появилась голова
Кобольда с расквашенными губами. По закону подлости кровь капала на лоскут нежно
голубого цвета, хотя совсем рядом был темно-багровый.
 -Так и передашь своему Босху! - буркнул адепт, - И знай, ходок, ты уходишь
отсюда живым только потому, что должен донести до него эту весть.
 Плотный промолчал, не знал видно, что сказать. Кобольд поднимался с ковра,
тупо глядел на красно-голубую его расцветку. Ходок от Босха покидать квартиру не
спешил, что-то думал.
 Тишину нарушил охранник, на которого по ходу гневной перепалки совсем
перестали обращать внимание. Тяжелой походкой он появился в поле зрения Стрыя и
Пиночета и принялся рыться в пакете из небесно-голубого пластика, что стоял на
низеньком, поблескивающим полированной крышкой, столике.
 -Да здесь, это, здесь, - сказал ему Кобольд, наверное просто затем, чтобы
забить тишину.
 Охранник заглянул в пакет, а потом, довольно сопя, запихнул туда корявую
волосатую лапу и стал шуровать на дне, что-то отыскивая. И нашел, потому что
неожиданно дернулся и завыл. Рука его оставалась в пакете и он силился оттуда ее
вытащить. Глаза его постепенно вытаращивались, буквально вылезали из орбит, и
вопил охранник как оглашенный, как сирена скорой помощи. Со стороны это
выглядело так, словно на дне пластикового пакета скрывалась заряженная
мышеловка, которая и поймала лапу полуволка в свой стальной прикус.
 Плотный испуганно уставился на орущего оборотня, рука с оружием нервно
плясала. Кобольд пятился к двери, уверовав, что только таким способом он спасет
свою шкуру.
 -Ай! - четко выдал охранник и все же выдернул руку из пакета. С
указательного пальца капала темная кровь и падала как раз на пятно оставленное
Кобольдом, голубые краски на лоскуте меркли. А на самом пальце... На нем
болталось что-то похожее на кошмарный гибрид жабы с раком, шевелило
множественными члениками, и хищно выгибало украшенный иззубренным жалом, Хвост.
Жвалами оно держалось за конечность охранника и как натасканный бульдог
перебирало ими, потихоньку перебираясь все выше и выше.
 Всхлипывающий полуволк шатнулся назад, и исчез из вида. Оружие плотного
бессмысленно шарило по комнате, находя ему одному видимые цели.
 -НЕТ! - визгливо крикнул сектант - УБЕРИ ЕГО, УБЕРИ!!!
 Задыхающийся от ужаса драгдиллер добрался до коридора и на выходе попался
в цепкие руки своих бывших клиентов.
 -Тссс... - пригрозил Николай, -  с тобой потом.
 В квартире загромыхали выстрелы, охранник взвыл громче. Пушка плотного
наконец перестала качаться и нашла себе мишень. Грохнул выстрел - мощно, словно
из дробовика, комната затуманилась пороховым дымом. Посланец Босха ругнулся и
выстрелил еще раз, и стоя вполоборота к двери, успел еще довольно улыбнуться,
прежде чем ответный выстрел пробил ему шею. Пистолет выпал из разжавшихся
пальцев и брякнулся на пол. Плотный тяжело заваливался на спину, уперся в
дверной кося и медленно сполз по нему. Пальцами одной руки он щупал себе под
подбородком, хмуро и сосредоточенно, как больно с ангиной в начальной стадии
проверяет, не опухли ли гланды. Вторая рука при этом пыталась дотянуться до
пистолета, но попытка эта была обречена на явную неудачу. Из глубины комнаты
больше не стреляли и царила там кладбищенская тишь. Рука плотного отпустила
горло и как дохлый краб шлепнулась на ковер, открыв взору зрителей кошмарного
вида дыру, как раз на месте одной из искомых гланд.
 -Все. - Сказал Стрый, - отстрелялись.
 -Пойти, посмотреть?
 Стрый мотнул головой, нет, он не хочет лезть под пули и клыки их недавнего
пленителя.
 -Да мертвы там уже все! - сказал Николай, - а, впрочем... Кобольд, пошел
туда!
 Тот замотал головой, точь-в-точь как Стрый. Васютко вынул нож и показал
его Кобольду. Диковатые руны на лезвии страшно мерцали. Драгдиллер сглотнул и на
подгибающихся ногах зашагал вглубь собственного дома, который, как известно,
крепость. Только в данном случае эта крепость была захваченная врагом. На пороге
большой комнаты Кобольд остановился и жалобно оглянулся на напарников. Лицо его
было белее мела, и выглядел он до того жалко, что напомнил Николаю начинающего
детсадовца, брошенного родителями в коридоре садика. В глазах вопрос - не ужели
мне идти туда, в эту кричащую жесткую детскую стаю, куда меня наверняка не
примут, и где скорее всего сразу же навешают тумаков.
 -Иди-иди! - сказал Стрый.
 И Кобольд вошел. Лицо его, обращенное в комнату было лицом человека
решившегося на единственный и последний в своей жизни геройский поступок. С
таким лицом заслоняют собой амбразуры и кидаются под танки. Постояв, он решил,
что наверное все же лучше быть живой дворняжкой, чем мертвым львом, и махнул
рукой, заходите, мол.
 В квартире находилось три трупа. Сектант полусидел, привалившись к двери в
соседнюю комнату. Пистолет он держал в одной руке, а другую нежно, с виду,
держал охранник, скорчившийся рядом. Очень мягкая хватка, если бы не струйки
крови, все еще капавшие с запястья. В голове полуволка имелись три дырки,
которые начисто стерли с лица убитого всякое выражение. Права лапа охранника
цеплялась за спинку кожаного кресла и была наполовину отъедена. Ковер почти
полностью утратил жизнерадостную голубизну и теперь представлял собой фантазию в
багровых тонах. Николай осмотрел руку, спросил Кобольда:
 -Где... это?
 Тот пожал плечами - откуда, мол, знаю.
 -А что это за тварь, вообще?
 -Да не знаю я! - сказал драгдиллер, - Откуда! В димедроле завелась, жрала
его, росла на глазах. Я ее уж выкинуть собрался, но тут этого нелегкая принесла,
- он покосился на полуволка.
 Николай поднял пистолет плотного - длинный, блестящий, судя по всему
"Дезерт игл", ничего удивительного, что так громыхал. Стрый взял оружие сектанта
- обычный ПМ. Пороховая гарь потихоньку выметалась сквозняком в коридор.
Внутреннее стекло в окне была расколото и осколки его, слюдянистыми лужицами,
лежали на ковре. Посвистывал неприятный ветерок.
 Кобольд стоял в стороне, косился то на трупы, то на стоящих рядом
напарников. Ругал себя за то, что не сообразил сразу взять пистолет - против
огнестрела что бы они поделали?
 -Что же получается? - спросил Стрый - и вправду сектанты на бандитов
накинутся? Так это ж бойня будет!
 -Не наше дело... - откликнулся Николай - все равно скоро Исход. Просто они
раньше других покинут этот мир.
 -Ты думаешь... - ужаснулся Стрый, - но Плащевик же сказал...
 -Ты Стрый, Апокалипсис не читал по тупости своей.
 -Будто ты читал!
 -Я, по крайней мере, знаю, что там. Будет Исход, будет. Для всего города,
а уж кто там дальше спасется - кто знает? Может и никто.
 Стрый ошеломленно покачал головой. Не эта ли мысль много раз приходила ему
в голову, являлась бессонными ночами, теребила, наводила тоску. Ведь то, что
творится в городе, это же какой то узаконенный вялый хаос! Тихая последняя
смута! А потом Исход! Всех до единого!
 -Как же так!? - спросил тихо Малахов.
 -А никак. С Кобольдом что делать будем?
 -С Кобольдом?! - сказал Стрый и кинул злобный взгляд на драгдиллера -
скольким он еще зелье толкнул? Скольких довел до раннего... исхода? Агитировал,
тварь! А сам то хоть знал, на что толкает молодежь зеленую? Осведомителей навел,
каждому из старых клиентов условия ставил, чтобы его, Кобольдову, отраву
рекламировали перед новичками.
 Кобольд пал на колени, да так истово, словно занимался этим двадцать лет
кряду. Лицо его снова побелело, челюсть отвисла. Драгдиллер дорожил своей
жизнью, ох как дорожил!
 -Ребята! - проникновенно сказал он, и у Николая мелькнула безумная мысль,
что толкач сейчас добавит "Давайте жить дружно", но тот ограничился другой
банальностью - Ребята, не губите!
 -Вот ведь! - молвил Васютко, глядя на просветленное раскаянием лицо
коленопреклоненного - не зря его Кобольдом прозвали! Как есть кобольд - мелкий,
мерзкий, подленький. Грохнем его, а Стрый?
 Лицо драгдиллера выразило почти высшую степень раскаяния, которая сделала
бы честь драматическому актеру Большого Театра. Именно с таким лицом выходят из
тюрьмы закоренелые маньяки, на которых висит три десятка убиенных душ. Выходят,
чтобы продолжить прерванную свою кровавую жатву.
 Николай глядел на коленопреклоненного Кобольда с омерзением, и
брезгливостью. Начал оттягивать затвор пистолета, но, передумав, сказал Стрыю:
 -Патрона жалко на тварь. Ты его ножичком ковырни... Хороший ножичек.
 При мысли о том, что его сейчас пырнут хорошим ножичком (что абсолютно
ничем не лучше чем удар ножичком плохим) толкач стал выглядеть так, словно вот-
вот свалится в обморок. Так подумал и Стрый, который расслабленно пошел к нему,
и Пиночет засунувший нежданное оружие за пояс джинсов, на западный манер.
 Не учли они того, что такие как Кобольд в обморок грохнуться в принципе не
способны. Они лучше другого туда загонят, а то и вовсе со света сживут. Как и их
мифологические прообразы - прямоходящие шакалы.
 Вот только что он стоял в молитвенной позе, ожидая и неистово прося
пощады. А вот он уже вскочил и как безумный несется к окну, и мягкие его
домашние тапки пятнает чужая кровь.
 -ДЕРЖИ!!! - заорал Пиночет.
 Стрый кинулся следом на ходу выдирая из кармана ПМ, но Кобольд уже достиг
своего. Не останавливаясь он кинулся головой вперед в оставшееся стекло,
прикрывшись для надежности руками, рассудив наверное, что если он убьется там
внизу, то это будет куда менее позорным, чем если его прирежут два озлобленных
бывших клиента.
 С тонким поросячьим визгом он пробил непрочную преграду и полетел вниз.
Стрый все еще бежал к окну. Как только Малахов достиг подоконника, снизу донесся
треск сучьев и глухой удар. Визг прекратился.
 Николай тоже подскочил к разбитому окну, и мощный порыв ветра дунул ему в
лицо, подхватил злополучный синий пакет и понес его прочь, трепал одежду
мертвецов.
 Кобольд выжил. Изломанные растрепанные ветви ближнего дерева отмечали его
путь. Часть из них лежала внизу на газоне, вместе с виновником разрушений. На
глазах напарников беспомощно барахтающийся на месте драгдиллер, шатаясь,
поднялся и, причитая в голос, поковылял прочь. Одна нога его волочилась следом и
он не сколько шел, сколько прыгал. Правую руку он бережно придерживал левой. Но
как быстро он скрылся из виду! Словно и вправду у него были предки из жестокого
звериного народца, нежити, что, как известно, нечеловечески вынослива.
 -Ушел... - сказал Стрый, - наверное стрелять надо было...
 -Ладно, все одно он свое получит. Шлепнут его - не мы, так сектанты или
сам Босх. А выживет все одно спасения нет - скоро Исход.
 -Исход... - повторил Стрый - он как волна. Вот ты был, а вот покинул
город.
 -Надейся Стрый, - произнес Николай - Плащевик сказал... что избранные
спасутся. Ищи в этом хорошие стороны - смотри, какие теперь у нас пистолеты.
 Стрый благодарно кивнул. Он с Пиночетом, и он всей душой за Плащевика. Вот
только почему в последнее так хочется бросить все и бежать, бежать, бежать?

                5.

 Никите Трифонову снились сны. Не то, чтобы это было очень странным, пусть
даже их содержание зачастую было пугающим. Нам часто снятся кошмары, возросшие и
набравшие силу из обыденных и зачастую даже совсем не страшных ситуаций. Хотя
как раз на почве обыденности и растут наилучшие из ночных страхов. Томится и
терзается та эмоционально-иррациональная часть внутри нас, о которой мы не
знаем, но подспудно догадываемся и потому стремимся задавить и уничтожить любой
ценой, ибо она угрожает другой половине - цивилизованной, интеллектуальной,
выпестованной долгими годами учебы, а после работы. Эта человеческая часть
человека, если можно так выразиться. Ее оружие логика и отточенный в обращении с
ней мозг. Она сильна, эта половина, она побуждает своих хозяев двигать прогресс
и постигать мир вокруг. Но в логике же ее слабость, потому, что зачастую,
встретив что-то заведомо нелогичное, нечто, выпадающее за построенные этой
цивилизованной личностью рамки, она попросту не выдерживает, перегорает, как
сложный и логичный компьютер которого вместо мягкого и вкусного питания в двести
двадцать вольт вдруг посадили на кислотную диету из трехсот восьмидесяти.
 Море дыма и электрическая агония кремниевых нейронов. Так и человеком,
пусть не столь эффектно. Личность иррациональная при этом выживает и, с
молодецким гиком берет в руки вожжи управления телом. А общество берет это самое
тело, увлеченно повествующее о занимательной жизни эльфов и демонов, да и
упрятывает его в соотвествующее заведение, где больной, без сомнения находит
единомышленников.
 Их боятся, их ненавидят, и не оттого ли, что нормальные люди
подсознательно чувствуют долю правды в утверждениях безумца. И... боятся!
Страшатся взглянуть на мир другими глазами.
 Серая пелена будней - спасение. Но только не ночью.
 Так у Мартикова - у которого произошел раскол двух изначально обретающихся
в нем половин. А потом одна из них, волей людей из "сааба" оказалась вовсе
изгнана и серым бесплотным волком отправилась странствовать по свету. А лишенный
ее оборотень даже и не заметил, как изменилось его поведение, ведь раньше не
горел он желанием творить разумное, доброе, вечное. Именно эта, взявшая
полноценный контроль человечность и не дала ему убить Влада.
 Есть исключения - помимо тех же безумцев, что живут в Сумеречной зоне,
есть медиумы, люди творческие, которых "нормальное" общество окрестило "не от
мира сего", и было как нельзя в этом право. Эти не живут постоянно в мире грез,
но... одним глазом нет-нет да и заглянут в эту страну чудес. А потом творят, в
тщетных усилиях пытаясь изобразить то, что человеческая половина с ее логикой
воспринять не в состоянии. И наживают себе новые ярлыки.
 И есть еще дети. У них с логикой трудно, потому что она вырабатывается со
временем и они воспринимают мир без серо-дымчатых очков рутины, удивленными,
широко открытыми глазами глядя на то, что взрослые оставляют за бортом своего
восприятия. Как кошки, что по слухам, живут во всех измерении сразу, так и дети
видят окружающее таким, какое оно есть на самом деле. У маленьких детей сны
почти не отличаются от реальности - и то и то полно ярких, цветастых
впечатлений, удивительных и порой пугающих, но без сомнений требующих познания.
 Сны Никиты и были такими - очень яркими, контрастными. Они приходили с
неприятным пугающим постоянством, и та суетливая, бьющая потоком жизнь в них
казалось действительно где-то существует.
 Но откуда иначе, скажите, появятся такие сюжетные завороты в голове
пятилетнего детсадовца, рожденного и возросшего  городе, где вместо деревьев
тебе по утрам шумят автомобильные двигатели, а роли скал выполняют бетонные
многоэтажные жилые комплексы?
 Сниться все это начало довольно давно. Никита уже забыл когда - даты
плоховато держались в его полной детских фантазий голове. Что он помнил хорошо -
началось все после того, как мать прочитала ему сказку про троллей. Он и сказку
хорошо помнил, больно уж страшная! Зрелище широкой уродливой троллиной хари в
окне избушки преследовало его еще долгие недели, являясь по ночам во всей своей
полной угрозы, красе. А вот после того, как страшный черный незнакомец попытался
увести Никиту из детского сада, страхи эти, как ножом отрезало. Странно, но
никаких неврозов после встречи с убийцей пятилетний Трифонов не нажил, словно и
не было ничего. И маме ни слова не сказал, хотя отлично помнил темные
расплывчатые крылья, колыхающиеся за плечами похитителя. Никита и в момент
похищения ощущал лишь вялую слепую покорность - как овца на бойне. И мысли у
него были в тот момент странные. Зачем бороться, зачем убегать если скоро...
 -Исход... - шепнул он в тот день за ужином, меланхолично размазывая по
тарелке картофельное пюре. В результате получался замысловатый желтый ландшафт,
странным образом похожий на тот, из снов.
 -Что? - спросила мать - какой исход?
 -Не исход, - поправил Никита - Исход. Скоро! -  и тут же без паузы - я не
хочу есть. Я пойду.
 И под удивленным взглядом матери сполз с табуретки и пошел в свою комнату.
Она только проводила его взглядом, привыкла к вот таким вот скачкам настроения и
таинственным фразам, сказанным как бы между прочим. Иногда мать думала, что
стоит показать Никиту психиатру. Да, это будет означать, что она окончательно не
понимает своего сына! Но... он иногда бывает таким странным!
 И это притом, что она еще не знала про сны. Их Никита тщательно скрывал.
 Угрюмый сине-зеленый ландшафт, не имеющая ни конца ни края земля являлась
почти каждую ночь. Страна эта была густо заселена, и множество видов животных
водилось в ней, странных и непохожих на обычных живых зверей. Были там и люди.
Они словно появлялись откуда-то из дальних стран, останавливались здесь, между
крутобоких заросших лесом холмов и принимались строить жилье. Люди эти выглядели
веселыми и мужественными, как покорители дикого запада. Они были сильными и не
отступали ни от опасностей, ни от тягостей лишенной удобств жизни.   
 Они были жестокими людьми с бледной кожей и тонкими изнеженными руками. И
улыбка их почти никогда не касалась глаз. Что ж, Никита редко видел поселенцев
вблизи. Прихотливое сновидение всегда заставляло его наблюдать за жизнь
крошечных лесных созданий - мелких хищников и мелких же травоядных. Он бы не
против - это было даже интереснее, чем наблюдать за людьми. И звери были добрей,
ведь они не пришил завоевывать эту землю, они просто здесь жили.
 Кроме людей был кто-то еще. Тот, кого Трифонов не видел, но чувствовал,
что он есть. Как чувствовал крышу за зеленоватыми туманными облаками. Но этот
кто-то показываться не собирался.
 Во всяком случае, пока.
 Иногда здесь лили дожди, а иногда разражались грозы и красноватые молнии
били в острые верхушки холмов. А туман спускался совсем низко, клубился и что-то
бормотал на одном ему понятном языке. Тени метались там, как будто молнии
притягивали их не с неодолимой силой, и казалось эти неясные призраки вот-вот
покинут свое туманное обиталище и спустятся вниз, покажут свое истинное обличье.
Но такого ни разу не случалось.
 Прозрачные, полные вкусной железистой воды, ручьи спускались по склонам
холмов, образовывали веселые бойкие речушки, что попетляв у подножий, пару раз
проскочив звенящей стремниной, вдруг скрывались в темных пещерах. Куда они
стремились, и где завершался их звонкий путь? Никита надеялся что когда ни будь
ему доведется побывать здесь рыбой. Тогда-то он и узнает.
 А какого цвета радуги висели здесь над крошечными, пенными водопадиками?
Фиолет, ультрамарин - синеватые смещенные оттенки, любой физик бы сказал, что
такого просто не может быть. Но Трифонов не был логиком, он просто по детски
радовался всему, что здесь видит.
 Красивая в этих снах была земля. И все же что-то с ней было не так. Что-то
пришло, непонятное, чуждое, и... испоганило это землю, подмяв ее под себя и
перестроив под свои нужды. Неясная эта сила вписывалась в чудный туманный мир
так же изящно как тракторная, выпирающая мокрой глиной, колея в цветущий
васильково - клеверный луг.
 И это давило. И куда сильнее невидимой крыши над головой.
 Вот, что снилось Никите Трифонову пятилетнему сыну своей матери. И даже ей
не мог он поведать о том, что его гнетет. Мог лишь плакать по ночам и просить не
выключать лампу. Только она - трепещущая световая бабочка, совсем слабая,
защищала его от окружающей тьмы.
 Тот, похититель, он был посланец захватившей туманный незримой силы.
Никита был в этом уверен, и больше всего на свете боялся, что сила эта, каким то
образом сумеет прорваться сюда, в город. И вот тогда наступит Исход.
 И тогда никто не спасется.

                6.

 Васек набрал воздуха в грудь и заорал:
 -Доберусь до тебя!!!
 Нервное эхо пугливо шарахнулось на тот берег и обратно, округа взвыла:
 -Тебя... тебя... тебя... - словно это до него Васька она должна теперь
добраться.
 Мельников помолчал, потом рявкнул:
 -И убью! Слышь! Совсем убью!!!
 -Ую... ую... - ответили с реки.
 Сама же Мелочевка, равнодушная к крикам, лениво текла под мостом. По ней
плыл разный мусор - отбросы, гости с дальних стран. Хлам путешественник. Он
вплыл в поселение, пересек городскую черту, и также выплывет, если повезет ему
не застрять у плотины.
 Васек был не гордый, уподобился бы и мусору, лишь бы удалось сбежать из
города. Да вот не получалось это, пробовал Василий. Речка сегодня была темная,
мрачная, даже на взгляд очень холодная. Воды ее были темно свинцовые, отбивавшие
всякое желание искупаться.
 Начинало смеркаться - сумерки наступали все раньше и раньше, по мере того,
как август, не слишком побаловавший горожан теплом, увядал. Скоро осень,
говорило все вокруг, и лето дышит на ладан.
 Вот и сегодня погодка была уже скорее осенняя, чем летняя - низкие
лохматые, раздувшиеся от ледяной влаги тучи скребли обвисшим брюхом по
заводской, старой трубе, скрывая погасшие после темного прилива глаза-фонари.
Вот-вот вот прорвется туча об острую трубу и хлынет вниз, на притихшую землю,
поток холодной воды. Затопит все кругом, как тогда, когда в центре обрушилась
водонапорная башня. Уплывут вниз по течению собачьи трупы и пустые канистры,
оставшийся после переезда мусор и картонные стреляные гильзы.
 Чья то мохнатая шерсть и замершие от нехватки топлива автомобили.
Достигнет это все реки и поплывет дальше, к плотине, где они и соберутся в кучу,
в причудливейший аляповатый коллаж.
 Но нет, крепкие тучи, прочны. Не обрушат водяной поток - будут потихоньку
цедить на головы горожанам.
 С реки дул резкий порывистый ветер, что делал мелкий дождь еще более
противным. Васек промозг и тщетно кутался в изодранный ватник.
 -Я ведь знаю, ты где-то здесь, тварь!!! - крикнул он - хватит прятаться,
ты же хищник!
 А хищник молчал - он, как и положено хищникам, никак не проявлял себя. Как
лев, вскакивающий из высокой травы совсем рядом с беспечной антилопой.
 А Мельников все вопил свои проклятия в сырой, вечер. А река принимала их и
уносила вниз по течению. Ветер стремился забраться под куртку, высосать
скопившееся там тепло, так чтобы это буйное, кричащее существо уравнялось с
окружающими предметами - холодными, мокрыми деревьями, холодной мокрой мостовой
и низким сизым небом.
 Крики одинокого человека на мосту никто не слышал. Ни здесь, ни на
Центральной и примыкающей к ней Верхнемоложской, ни на Степиной набережной,
идущей вдоль пологого левого берега не было ни человека. Мокрые желтые листья на
сыром асфальте вяло колыхались, тяжелые, намокшие и полететь, как ни старались,
уже не могли.
 В конце-концов Василий охрип, и понуро побрел прочь с моста. В конечном
итоге преследователь всегда оказывался выносливее и спокойней своей издерганной
жертвы. Он давал время ей отвопиться, отбегаться, давал время на постройку
грандиозных планов. А потом приходил, когда Мельников усталый от долгого бега
валился с ног, и с легкостью сводил эти планы к нулю. Может быть у него было
своеобразное чувство юмора, у этой зеркальной твари. Черный юмор, конечно.
 Так или иначе, Витек появился из-за густых прибрежных зарослей, стоило
Мельникову сойти с моста на мокрую городскую землю. Василий почувствовал его
приближение, и обернулся. С ненавистью вгляделся в это ставшее почти родным
лицо, в широкую безмятежную улыбку и ослепительные, словно из рекламы зубной
пасты, зубы. Витек не смотрел на свою жертву, он вообще ни на что не смотрел - в
его глазах отражался сумрачный вечерний мир. Отражался и Мельников - два
Мельникова с одинаковой отчаянной яростью на лицах. Двое, близнецы. А не было ли
их больше?
 Василий не думал. Из внутреннего кармана он извлек нож, не тот, что был у
него в лодочной станции - тот так и пропал вместе с нечаянной свой жертвой. Но и
этот, найденный в одном из подъездов, тоже был не плох. Пятнадцатисантиметровое
серебристое лезвие было отточено до бритвенной остроты. Сжав нож в руке,
Мельников кинулся навстречу вечному своему врагу, и, в три шага покрыв
расстояние между ними, с размаху вонзил лезвие ему в живот. А потом еще раз, и
еще.
 Мгновение сладкой мести было недолгим. На четвертом ударе  Васек понял,
что не видит ни крови, ни вообще никаких следов повреждений. Не последовало
реакции и со стороны Витька.
 Заорав как бешеный, Василий ударил снова, он бил еще раз и еще, со всей
силой всаживая нож в плоть своего монстра.
 Но уже понимал, что из этого не выйдет ровным счетом ничего. Наши страхи
не убить простым оружием, и лишь остро отточенное мышление может вспороть живот
ночному кошмару.
 Лезвие свирепо свистело, но, по сути, было беззубым и неспособным
причинить вред существу, плоть которого оно пыталось кромсать. Рожденный
человеком Витек теперь был недоступен для физического воздействия, словно
состоял из сгущенного тумана (зеленоватого, населенного бормочущими тенями над
сизыми холмами и речушками у их подножий) или был хитрой голограммой - дитя
пропущенного через линзы света.
 Отражения Мельникова, маленькие его двойники бесились и кривлялись в
глазах человека-зеркала, превращая яростную гримасу уставшей от бегства жертвы в
потешное кривляние изнывающей от бездействия обезьяны.
 Поняв, что ничего не добьется, опять ничего, Василий со сдавленным кликом
швырнул ножик в отмеченное печатью отстранненности лицо Витька. Лезвие ударилось
в него и отскочило, звонко цокнув по одному из белых крупных зубов. Потом ножик
брякнулся в грязь у ног Васька. Тот ни миг замер, яростно глядя на своих
крошечных двойников.
 Да, он знал, что из этой затеи ничего не выйдет. Подсознательно
чувствовал, хотя и не находил сил себе в этом признаться. Возможно предыдущая
заточка и смогла чем-то помочь - неведомый ее создатель наделил свое оружие
какой то силой. Но, увы и ах! Оно сгинуло вместе с тем, подвернувшимся не так не
вовремя человеком.
 Но так ли уж не вовремя? Как раз вовремя, очень вовремя, чтобы принять в
себя лезвие предназначающееся для Витька? Разрядить опасную ситуацию и дать
возможность человеку-зеркалу продолжать играть свою роль в этом творящемся
вокруг театре абсурда? Ложная мишень, как солдатская каска на дуле ружья,
поднимающаяся из окопа, отвлекающий маневр!
 И впервые за время его долго, кажется уже бесконечно долгого бега, Ваську
пришла в голову мысль, что возможно за зеркальным монстром стоит кто-то еще.
Грозная и могучая сила, а Витек, лишь ее орудие. От мысли этой Мельникову стало
слегка нехорошо. Даже очень нехорошо. Мнился ему многоглазый и многолапый черный
спрут, щупальца которого тянулись на бесконечную длину, и каждое из этих
бесчисленных щупалец, цеплялось за чью то жизнь, за чью то судьбу. И как верную
собачку на поводке вела за собой сонм чудовищ и химер, и у каждого это чудовище
было свое.
Нет, нет, такого монстра не победить обычным оружием! И если бы Мельников
вместо ножа использовал базуку, то все равно бы ничего не изменилось. Надо
вспомнить, только вспомнить!
 Зеркала. Что-то связанное с зеркалами! Случилось это очень давно. Двойники
из глаз Витька смотрят выжидающе, похожие друг на друга как две капли воды.
Зеркала и двойники. Он был не один, впервые был не один, так ведь?!
 Он не помнил. Воспоминания серым туманом клубились где-то на задворках
сознания, на своеобразной свалке старых и не имеющих ценности знаний, где они,
эти знания, свалены как попало и торчат в красноватое, всепоглощающее небо,
острыми ржавыми огарками былых впечатлений.
 Хотелось плакать от тоски. Хотелось злиться на себя из-за слабой, солидно
прореженной годами потребления спиртного, памяти. Но сейчас было не того - надо
было убегать. Человек зеркало сделал шаг вперед и широко распахнул руки, словно
собирался обнять Мельникова, как обнимают ближайшего и нежно любимого
родственника. Но они ведь и были родственниками, разве не так? Эти двое в глазах
Витька ведь были самим Василием, его отражением?
 И Василий Мельников убежал. Как убегал два дня назад, и еще день, назад, и
так бесчисленное количество раз.
 А Витек продолжил преследование. Неторопливо и с педантичной неумолимостью
часового механизма. Ему спешить было некуда - жертва попадет к нему в руки когда
придет срок. А раньше это случить или позже, Витька не волновало. Марионетка,
одна из многих, прицепленная к щупальцу черного спрута лишь выполняла то, что ей
повелят.
 Ночью Мельников думал. Поворачивал так и сяк разрозненные воспоминания,
пытаясь сложить из них хоть чуть-чуть более целостную картину. Не один он был. И
не два. Был какой то туннель. Страшный, потому что бесконечный. И такой туннель
был позади, и было бы очень страшно здесь находиться, если бы не...
 А днем он встретил сумасшедшего старика, последователя Евлампия Хонорова,
за которым волочилось только ему одному доставшееся чудовище. От долгой погони
мозги старика совсем разболтались и у него уже началась деградация. После долгих
расспросов о том, есть ли в городе такой клуб, в котором собираются бегущие
жертвы, старый маразматик выдал информацию о нечто подобном в Школьном
микрорайоне и даже назвал дом. Присовокупив, правда, что сам там никогда не был,
но слухи мол идут. После чего доверительно подмигнул Василию и резво поплелся
вдоль улицы. Мельников лишь проводил его взглядом.
 А ночью он опять бежал от Витька. Как бывалый солдат он теперь моментально
переходил из состояния сна в состояние бодрствования.

 Через неделю после ночного побоища собак в городе снова зазвучали
выстрелы. На этот раз стреляли в людей и почти никто не пытался бежать.
 Три отряда, источающие боевой дух приличествующий целой, пусть и небольшой
армии сошлись не на жизнь, а насмерть, и когда кончались патроны, в ход шли
штыки, кулаки, ногти и зубы.
 Одна армия возглавлялась вождем, одна его была лишена, а третья была
лишена и того и другого, и вообще сражалась во имя непонятно каких идеалов.
Скорее всего она просто пыталась удержать расползающийся как старая мешковина
старый порядок. Что ей впрочем не удалось.
 Время и место было оговорено заранее. Когда нашли труп Кабана - ближайшего
подручного Босха, лежащего чуть ли не в обнимку с сектантом и непонятным
волосатым монстром, главарь был в ярости. Он рвал и метал и в запале пустил в
расход трех богатых заложников, с которых ожидался немалый выкуп. Когда он
осознал, что этим он слегка пресек свой же собственный денежный ручеек, Босх
пришел в еще большую ярость и публично воззвал к вендетте.
 Были спешно мобилизованы все члены единственной городской преступной
группировки, которые могли держать оружие. Те которые держать не могли, были
мобилизованы тоже и им готовилась почетная должность пушечного мяса. В числе
этих оказалось трое дезертиров, мечтавших о честной жизни, пятеро сторчавшихся
до состояния больных синдромом Дауна, наркоманов, двое больных туберкулезом
последней стадии, готовившихся к битве, как берсеркеры перед заведомо
проигрышным боем, и один пациент психиатрической больницы, взявшийся обеспечить
полевую связь с высшим разумом.
 Из глубоких подвалов были извлечено самое различное оружие, с него стерли
пыль и спешно смазали. Во имя начавшейся войны не скупились ни на что, и потому
в арсенале Босха оказалось три станковых пулемета советского производства, два
автомата ППШ, снайперская винтовка СВД (притом, что снайперов у Босха не было),
гранатомет "муха", противотанковое ружье времен Великой отечественной, и легкая
войсковая зенитка, стыренная из почившей районной армейской части. Зенитку
погрузили в кузов джипа-пикапа, убитого Кабана отчего машина приобрела невиданно
агрессивный дизайн.
 Босх бил в там-тамы и призывал во-первых к мщению, а во-вторых к
справедливости, высказываясь в том смысле, что в сила в городе должна быть одна,
а значит эти мерзкие стукнутые на голову сектанты должны все до единого
присоединится к своему гуру. В поры вдохновения он вспомнил хлыстов и привел
пример их изгнания советской властью, хотя хлысты то, никакого отношения к секте
Ангелайи не имели.
 Мобилизовавшись по полной программе, непогожим вечером, воины Босха
выступили в свой крестовый поход. Кожаные куртки раздувались от прятавшихся под
ними бронежилетов, а у кого их не было, те в скором порядке нашивали на майки
стальные ложки, которые звякали на разные голоса стоило сделать хоть один в шаг
в таком броннике. Из-за этих самодельных кольчуг (одна из которых была заказана
у плетущего кольца день и ночь фаната ролевичника), идущая в ночь армия бандитов
казалась неким фантосмагоричным средневековых воинством. Торчащие в небо стволы
зенитки только дополняли картину.
 Выглядело это столь грозно, что выглянувшие из окна на ночь глядя две
восьмидесятилетние бабушки, в ужасе отшатнулись, поминая поочередно первую и
вторую мировую.

 А пятнадцатилетний Костя Шапошников, большой поклонник средневековых
рыцарей и ролевик со стажем, восхищенно оглядел идущее воинство и выдохнул:
 -Вот это да! Армия тьмы!
 После чего поспешно потушил свет, плотно зашторил окно, залез подл
кровать, и пролежал там всю ночь, зажав уши руками, а на следующий день спустил
в мусоропровод все свои любимые книжки про мечи и колдовство и более никогда
больше не возвращался к этой теме. Вот так мечты расходятся с реальностью.
 Лучи мощных фонарей бесцеремонно обшаривали темные углы, и если кто-то
попадался на пути грозного воинства, то был тут же схвачен и пущен впереди как
живой щит. Когда армия Босха прошагала три квартала до центра, этих страдальцев
оказалось аж пятнадцать штук. Слух о том, что творят бандиты очень быстро
распространился по городу и потому все население спешно попряталось.
 Позади шагающей армии катился подвижной состав сплошь состоящий из дорогих
иномарок и подсвечивал дорогу фарами. Шли молча и угрюмо и лишь изредка
награждали крепким словцом ополоумевших сектантов и их почившего предводителя.
Почему основная доля проклятий доставалось именно ему, наверное из-за того, что
в отличие от его паствы Ангелайя уже был недоступен для любого вида карательных
мер.
 А сектанты шли с песнями, облачившись в боевые, ярко малиновые одежды и
над головами идущих вились кислотной расцветки стяги. Паства Ангелайи несла над
собою фанерные доски с ликом гуру, который ободряюще улыбался с них. В эти то
доски, чуть позже, бандиты стреляли с особенным ожесточением.
 На следующее утро в одной из досок насчитали дюжину дырок, почти все из
которых пришлись в правый глаз гуру и лишь одна в подбородок, точно в
находившуюся там родинку.
 Ангелайя был убит, но дело его жило. Сектанты горели священной яростью и
безумной одержимостью. Смысл их жизни был утерян и лишь месть имела теперь
значение. Тоже отлично вооруженная, армия просвещенного Ангелайи не надела
никакой брони, с голой грудью выступая против пуль. Ярость была для них защитой,
и тараном одновременно.
 Кроме того, их было ощутимо больше.
 Воздух над марширующими звенел от гавкающих боевых мантр, мантр войны,
которые до сей поры не разу не были произнесенный в слух. От слаженного,
пронизанного священной яростью, голоса сектантов, мороз шел по коже. Вслед за
выступающим войском волочилась небольшая толпа плачущих и причитающих
родственников сектантов, состоящая преимущественно и мам и бабушек, что слезливо
умоляли свои зомбированные чада, вернуться назад в семью и бросить это дело,
пока не стало поздно. Плач их мешался с боевым пением и создавал при этом
особенно жуткое впечатление. Так что с пути этой армии люди убирались сами, и
как можно поспешней. Надо сказать, что когда разразилась битва, мамы и бабушки
сообразили что спасать надо, в общем-то, себя и покинули Ангелайевых солдат,
оставшись на порядочном расстоянии, куда не долетали пули, где и столпились
наподобие встрепанных наемных баньши.
 В первых рядах сектантского воинства шагал адепт первой ступени Прана,
родной брат убиенного Ханны. В руках он сжимал тяжеленный станковый пулемет, с
которым обращался, словно оружие было целиком сделано из пластика. Холодный
ночной дождь капал на его широкие плечи и как будто кипел и превращался в пар от
кипевшей в Пране ярости.
 Они несли безумно чадящие факелы, от которых в темные небеса взмывали
серые дымовые змеи, словно по городским улицам следует стадо маленьких
паровозов.
 Некоторым воинам Ангелайи не досталось огнестрельное оружие и они несли
вилы, топоры и антикварные шашки, походя на безумную версию народного ополчения.
 -Победа будет за нами! - рявкнул он перед сраженьем на боевой сходке - Мы
очистим наш город от мерзкого бандитского отродья!! От поганых нелюдей не
видящих света истины! Смерть им! В нижний мир их!
 -В НИЖНИЙ МИР!! - откликнулась экзальтированная толпа - РВИ-ЖГИ-КАЛЕЧЬ-
УБИВАЙ!!! - так начиналась одна из боевых мантр.
 Проорав еще пару одиозных лозунгов брат Прана утратил связную речь и
огласил округу воплем самца орангутанга вызывающего соперника на бой.
 -РВИ-ЖГИ-БЕЙ-КАЛЕЧЬ!!! - надрывалась толпа, а потом над ней взвились
многочисленные лики мертвого гуру. И сектанты пошли.
 И теперь вот не растеряв почти боевого пыла быстро приближались к точке
встречи с обиженной братвой. По дороги они пением боевых мантр довели себя до
такого состояния, что многие совсем перестали соображать и только пускали пену
из уголков губ, а у одного от перепада чувств случился сердечный приступ. Нет
нужды говорить, что стимуляторы разливались по этой толпе рекой, придавая сил
воинам мертвого гуру, так что каждый из них стал стоит по меньшей мере троих.
 Третьей силой была городская милиция и остатки городского же ОМОНА, все
двенадцать. С самого начала они попытались вести политику невмешательства за что
и поплатились, потому что на них накинулись и та и другая враждующие стороны.
После этого то и стало понятно, что порядка в городе больше нет и никогда не
будет.
 Проследовав через половину города обе армии встретились на Центральной
улице, которой и предстояло стать полем для будущей битвы. Сначала вышли боевики
Босха, а чуть позже подоспели и воины Ангелайи.
 Замерли. Цепочка людей со стороны Арены, эффектно подсвеченная
автомобильными фарами, бросающая длинные искаженные тени на мокрый асфальт, и
угрюмая держащаяся плечом к плечу маленькая толпа с чадящими факелами со стороны
реки. Сектанты смотрели на бандитов, бандиты смотрели на сектантов, и казалось
воздух между двумя напружинившимися группами одержимых людей вот-вот накалится
от ненавидящих взглядов. У Босха было двадцать пять человек, и еще пятнадцать
тех, что поймали по дороге. Эти стояли в первом ряду с лицами гладиаторов
обреченных сражаться без доспехов с хорошо вооруженной конницей. В спины им
упирались стволы, красноречиво говорящие о том, что будет, если жертвы
попытаются сбежать. Так что эти, безвинные в общем то горожане, при столкновении
проявили себя ничуть не хуже впавших в боевое безумие, сектантов и стали героями
все до единого. 
 Сектантов было почти полсотни, они стояли плотной толпой, очень удачной
мишенью для автоматического оружия. Просвещенный Ангелайя добродушно пялился на
вражеские рати с десятка плакатов.
 Взревел мотор и позади группы бандитов притормозила дорогая,
поблескивающая иномарка (с дизельным двигателем). Хлопнула дверь, и на свет
появился сам Босх - глыбастый, неандертальского вида, амбал, чертами лица схожий
с почившим в бозе охранником, притом, что в оборотня Босх превращаться не
собирался, а таким лицом его наградила природа. Впрочем внешностью его
обманываться не стоило, потому что в маленьких черных глазках в густой тени, под
нависающими надбровными дугами скрывался недюжинный ум. А уж хитрости у главаря
хватило бы на троих обычных людей. Будучи человеком одаренным (и имеющим
множество умственных патологий), Босх обожал заниматься созиданием и часто
рисовал химерические картины, удивительно схожие с творчеством его
средневекового тезки.
 Скрываясь, за спинами своих боевиков Босх заорал:
 -Вы там!!! Даю вам последний шанс!! Если вы сейчас повернетесь и уйдете, я
обещаю! Слышите, обещаю! Обещаю отозвать своих и больше об этом не вспоминать!!!

 -А Босх-то в коленках слаб, - сказал кто-то из пушечного мяса - За спинами
прячется... - и тут же получил по голове рукоятью Пм, после чего прилег без
сознания на асфальт. По иронии судьбы он один из всех горе рекрутов и остался в
живых, пролежав на земле всю стычку и очнувшийся лишь утром, в окружении трупов.
 -НУ?! - рыкнул Босх, - Я ЖДУ!!!
 Ряды сектантов раздались и вперед вышел брат Прана. Голову он повязал
малиновой повязкой (передранной покойным гуру у самураев), а в руках держал
станковый пулемет из которого свисали и волочились по земле пулеметные ленты.
Брат Прана был мертвенно спокоен. Боевых мантр больше не пели.
 Прана раскрыл рот и рявкнул:
 -СМЕРД!!! - от его голоса качнулись ряды противников, и даже слегка
попятились, - ЗА ГУРУ ТРУСЛИВЫЙ СМЕРД ТЫ ПРИМЕШЬ СМЕРТЬ, И ДА УЗРИТЕ ВЫ ВСЕ СВЕТ
ИСТИНЫ!!!
 После чего надавил на спуск пулемета, и надо понимать огонь из его дула и
был пресловутым светом истины.
 С этого все и началось.
 Большая часть пушечного мяса полностью оправдала свое название и приняла
пули предназначающиеся солдатам Босха. С диким звериным криком толпа сектантов
рванула вперед, одновременно открыв огонь из всех имеющихся огнестрельных
единиц.
 -ЗА АНГЕЛАЙЮ!!! - орал брат Прана, сотрясаясь от отдачи пулемета.
 Испуганные и попятившиеся Босховцы открыли пальбу в ответ. Уже полторы
секунды спустя воздух на улице был до того густо насыщен свинцом, что, казалось,
обрел вес. Пули цокали об асфальт, с тупым звуком вонзались в борта дорогих
машин и с характерным чавканьем в людские тела. Рои маленьких свинцовых
насекомых со злобным гулом проносились над головами во вспышке оранжевых искр
находили свою цель.
 Грохот стоял такой, что недавняя собачья охота казалось безобидным детским
развлечением с участием хлопушек. Пули вонзались в дорожное покрытие, с хрустом
выбивая из него асфальтовую крошку. С грохотом разлетелись окна нижних этажей у
всех ближайшим домов, а потом, не выдержав ударной волны, потекли сверкающим
колюще-режущим серебристым дождем осколков, все остальные. В пострадавших
квартирах кто-то орал, но его совершенно не было слышно.
 Панельные стены многоэтажек были мгновенно украшены затейливой вязью
оставшихся от пуль выщерблин. В мгновенных вспышках ослепли фары всех до единой
машин, а секундой позже сами четырехколесные друзья человека грузно осели на
лопнувших шинах. Грохнула лампа в неработающем фонаре и поблескивающим снегом
спланировала на головы сражающихся. Свинцовые болванки азартно косили вялую
листву, с треском выбивали щепу из стволов.
 Фары погасли, лучи фонарей в дрожащих руках светили куда угодно только не
туда, куда нужно, и ополоумевшие от страха пополам с боевой яростью стрелки
лупили наугад, зачастую попадая в своих же. Пляшущий свет ламп и
стробоскопические вспышки выстрелов придавали улице вид какой то апокалиптичной
дискотеки.
 -ЗА АНГЕЛАЙЮ!!! - орали сектанты, вражеские пули попадали в них, они
падали, и зачастую поднимались вновь, не обращая внимания на развороченный живот
снова начинали стрелять.
 Руки окостенело давили на крючки и автоматическое оружие стреляло не
переставая, выстреливая смертельные свинцовые подарки широким веером, косившим
все и вся.
 Знамена сектантов повисли изодранными лохмами, и то и дело тонули в толпе.
Улыбающийся гуру ловил пулю одну за другой, но мрачнее от этого не становился.
 -Мочи их всех, мочи!!! - заорал Григорий Кривников, по кличке Кривой,
разряжая помповый дробовик раз за разом в беснующуюся толпу. Одна пуля ударила
его в плечо, а после целая очередь пересекла грудь, вгрызаясь в бронежилет. Со
звериным воплем Кривой рванулся вперед, но тот некстати свистнувший стеклянный
осколок вонзился ему в правый глаз, после чего он и вправду окривел.
 В этот момент сектанты, наконец, добежали до рати своих противников и
сошлись в рукопашную. В ход пошли ножи, вилы, и вообще все, что могло резать и
колоть. Стреляли теперь в упор, глядя в безумное лицо ворога, били короткие
очереди, кровь брызгала на искаженные яростью лица. Бранные крики и крики боли и
ярости смешались в одну визгливую какофонию, прерываемую грохотом оружия.
 В беснующейся толпе тут и там мелькали серые милицейские мундиры - лица их
обладателей были наполнены паническим ужасом, и единственное о чем мечтали
теперь стражи порядка, это только живым выбраться из этой мясорубки. Напрасно.
Озверевшие супротивники обрушивались на них со всех сторон и били беспощадно, с
короткого расстояния.
 Шествующий посередине побоища и раздвигая его, как ледокол раздвигает
паковые льды, брат Прана зычно проповедовал истину, не забывая просвещать из
пулемета подвернувшихся еретиков. Пули свистели вокруг него, и кровь сочилась из
двух десятков ссадин на могучем теле Праны, но ни одна не ударила его по
настоящему, и казалось вовсе нет такой силы, чтобы остановить его величавое
продвижение.
 -И узри, смерд! - говорил он и всаживал короткую очередь в зверского вида
бандита со шрамом на скуле. Того отшвыривало в толпу, где он раненый, с
проломленным бронежилетом быстро затаптывался ногами дерущихся, - Свет истины! -
продолжал Прана приголубивая следующего прикладом по голове. Кровь расходилась
веером, покрывая лицо сектанта красной боевой раскраской.
 Уже через три с половиной минуты после начала сражения нельзя было понять,
кто в кого стреляет. Больше того, в этом хаосе мечущихся лучей, вспышек
выстрелов и сдавленных воплей невозможно различить ни побеждающих, не
проигрывающих, да и не было таковых. Битва шла на уничтожение, и как в
глобальной ядерной войне победителей здесь быть не могло.
 Хрупкий пятнадцатилетний сектант с обезумевшим взором всадил разболтанные
ржавые вилы в горло дюжему бандиту с натугой волочащий один из трех Босховых
пулеметов. Тот повалился назад, а оружие в его руках завелось длинной очередью,
нашинковав свинцом сектанта, а также еще трех, имевших несчастье оказаться
позади него. А потом владелец упал, и теперь пулемет бил в темное небо, как
последний салют и его ровная дробь выделялась на фоне остальной канонады.
 -Свет истины!!! - вопила истеричная послушница Ангелайи, ударяя
подвернувшихся плакатом своего обожаемого гуру. Когда об очередного врага плакат
треснул и слетел с шеста, она горько заплакала и присела на дорогу, не замечая
золотистых гильз от грохотавшего над ухом пулемета.
 Жильцы двух ближайших домов как один лежали на полу своих квартир, прикрыв
голову руками от сыплющихся осколков, и с содроганием слушали как пули вонзаются
в потолок комнаты и крошат в щепки подоконник. Безобидные комнатные растения
ловили смертельные подарки и эффектно разрывались в облаке земли из цветочного
горшка. Керамические осколки с пением рассекали воздух и разили не хуже, чем
если бы были от осколочной гранаты.
 Алексей Крушенко, которому доверили гранатомет "Муха" уже в десятый раз по
счету чудом избегал смерти. Пули буравили воздух перед его лицом, с визгом
вспарывали одежду и в обширных рукавах его кашемирового пальто зияли две
аккуратные дырочки калибра 7.62, опаленные по краям. Основная неприятность
Крушенко заключалась в том, что помимо гранатомета никакого другого оружия ему
выдано не было, а стрелять из этой пушки в густой толпе было откровенным
безумием. Поэтому он, тяжко ухая, бил начиненным тротилом снарядом по головам
каждого встречного, и скоро гранатомет густо заляпан чужой кровью, так что от
вида размахивающего взрывоопасной дубиной нового неандертальца отшатывались даже
почти не чувствующие страха сектанты.
 Тучный и низкорослый Босхов подручный по кличке Краб первым почуял, что
выиграть в этой битве не удастся и решил перевести ход битвы в свою пользу.
Пригибаясь под пулями и всаживая в загораживающих ему путь по три заряда из
западного, предназначающегося для спецназа, автомата он добрался до одиноко
возвышающейся на краю битвы зенитки. Дорогой джип покойного Кабана повторил
судьбу своего владельца - вдохнуть жизнь в его изрешеченную до состояния
дуршлага шкуру не смогла бы уже и бригада автомехаников. Топливо вытекало из
пробитого в десяти местах бака и широкой парящей лужей растекалось по асфальту,
пятная ноги дерущихся. Но зенитка была в порядке.
 Тарахтение пулемета смолкло, когда иссякли патроны и теперь обезголосевшее
оружие торчало в небеса эдаким вороненым погребальным памятником.
 -В тебя, в тебя, в тебя!!! - орал кто-то и тут же оглушительно грохотал
крупнокалиберный дробовик.
 Бешеная пляска лучей замедлялась, один за другим они гасли, или замирали,
кода фонарь выпадал из мертвой руки владельца. Факелы по большей части валялись
на асфальте, где недовольно шипели и парили. Где-то их пустили вход как
последнее средство обороны, шпаря по выныривающим из тьмы лицам супротивников.
Лупили теперь в основном на вспышки выстрелов, на мелькающие тени. Люди то и
дело спотыкались о мертвые тела, падали, поднимались, стреляли с колена,
выкрикивая в мерцающую тьму одним им слышные проклятия.
 В оранжевой вспышке воспламенилось топливо в одной из машин, а следом за
ним и еще две, в ореоле пылающего дизельного топлива прыгнули в моросящие дождем
небеса. Поле битвы на миг осветило, сражающиеся замерли, щуря воспаленные от
едкого дыма глаза на возникшее пожарище, а потом когда, когда яростное зарево
сменилось на тусклый тлеющий закат, продолжили с новой силой. Число воюющих
сильно уменьшилось, большая часть теперь пригибалась, а то и вовсе лежа посылала
грохочущую смерть в окружающих. 
 Краб добрался до издырявленного джипа, и припадочно бормоча себе под нос,
полез в его кузов, благо борт теперь был низок. Шалый световой луч вдруг
высветил его приземистую фигуру, нелепо карабкающуюся на машину, а следом пришел
пакет из десятка разнокалиберных пуль, ни одна из которых, впрочем, не задела
удачливого подручного Босха.
 Сам Босх, пригибаясь, по-пластунски полз в сторону Центра, испуганно
вздрагивая, когда шальная пуля буравила воздух совсем рядом с ним. Глава
городской преступной группировки одни единственный сообразил, чем закончится
сражение. Слаб в коленках? Ну и пусть, зато шкура цела.
 На миг он обернулся и заметил Краба, возящегося у зенитки.
 -Идиот... - шепнул Босх, - каков идиот, там же наши еще...
 Впрочем, там им быть оставалось не долго, а у Босха была своя цель - его
бронированное по пятому разряду авто, все во вмятинах и несквозных дырках от
пуль смирно дожидалось хозяина. Оставалось до этого чуда заказной технологии
метров пять.
 Краб забрался к зенитке. Прямо над ним в небо торчали жутковатые спаренные
стволы, как причудливая вороненая стела. Потными ладонями, он схватился за ручки
и ожесточенно крутя, стал опускать прицел, направляя его приблизительно в
сторону сражающихся. Воздух вокруг него пел от пуль, но Краб чувствовал упоение.
Он был наверху, был царь горы и в руках у него были сдвоенные молнии разящие,
которыми он, конечно, переломит ход сражения. С широкой улыбкой маленького
ребенка дорвавшегося до заветной игрушки, он придавил спуск.
 Громогласное тарахтение зенитки сменило умолкший пулемет, а в ряды
бьющихся словно врезалась огненная все и вся срубающая коса, портативная
извивающаяся молния. От близких разрывов закладывало уши. Сам того не зная,
первой же очередью Краб уничтожил половину собственных сотоварищей, из-за чего
сектанты получили моментальный численный перевес.
 В нос шибал мощный запах пороха, зенитка в руках пела, неся смерть врагам,
а Краб ощущал себя грозным и жестоким богом войны, как на крыльях парящим над
беснующейся толпой.
 Босх дополз до машины и стал открывать водительскую дверь, и в тот же
момент острый иззубренный осколок пробил ему мякоть ноги и звонко звякнул об
оголившийся колесный диск. Со сдавленным причитанием Босх сполз обратно на
землю. Что-то подсказывало ему, что отсюда надо убираться немедленно, пока еще
есть время. Дергаясь, как обезножевшая мокрица всесильный (после Ангелайи) глава
городских бандитов, забрался в кабину своей машины. Руки его дрожали, когда он
пытался вставить хитрый цифровой ключ в замок зажигания.
 Посередине шумной, неиствующей, как на картинах седьмого круга Дантова
ада, исполненных мастером гравюр Босхом, битвы, случайно встретились двое.
Работающий как заклинивший автомат своей дубиной Крушенко, и флагман сектантов
брат Прана, из которого жизнь уходила вместе с двумя десятками огнестрельных
ранений. Последняя пулеметная лента волочилась за его жутким оружием и
сражающиеся то и дело наступали на нее, вызывая у обладателя гневный
раздраженный рык. Ствол пулемета раскалился докрасна и теперь тлел в ночном
воздухе как исполинская сигара. Брат Прана был страшен и покрыт кровью. На лице
его блуждала кривая ухмылка хищника, и один вид его внушал страх даже соратникам
по секте. Хлещущая огненная плеть зенитной снарядом обошла его стороной, словно
он и вправду был заговорен.
 Босх завел отлично отрегулированный двигатель своей дорогой непробиваемой
машины и звеня и искря дисками, сорвался с места побоища, с содроганием слушая,
как чужие, девятимиллиметровые и не только, подарки глухо стучат по кузову
вслед.
 Он успел как раз вовремя.
 Увидевший перед собой окровавленного дикаря с чудовищным пулеметом в
руках, Крушенко окончательно потерял контроль над собой. Ему пришлось пробивать
через толпу со стальной дубиной в руках, он видел, как трескались черепа тех,
кто имел несчастье попасть под это орудие убийства. Он был с головы до ног
покрыт чужой, страшно пахнущей кровью. А где-то впереди заходилась смертной
дробью кошмарный авиационный агрегат. И совсем рядом оскалившийся антропоморфный
силуэт с пулеметом в руках и лишь миг отделяет тебя от смерти.
 Брат Прана вытолкнул из пересохшей глотки отрывок из проповеди. Громко
кричать уже не получалось - голос сорвал, да и силы убывали на глазах.
Скрюченное человеческое существо с покрытым гарью и кровью лицом, на котором
горячечно блестели белки - это был враг и его надо было отправить в нижний мир,
следом за предыдущими. Пулемет в руках весил, казалось, тонну, он тоже охрип, и
его стальная глотка раскалилась и светилась нежно розовым светом. Покачиваясь,
сектант сделал шаг и, не замечая того, наступил на брошенный плакат Ангелайи.
 Нервы у Крушенко не выдержали. Он знал, стоящего рядом исполина не
завалить ударом дубины, ему нужно что-то мощнее, сильнее, ему нужен...
 И он вскинул к плечу гранатомет, и взвел его заученным движением. Брат
Прана все еще нацеливал пулемет. В замкнувшем накоротко мозгу Крушенко вспыхнула
короткая злая радость, а потом гранатомет коротко рявкнул, и дернулся у него в
руках, посылая снаряд мимо плеча сектанта, а дальше в насыщенную пальбой ночь.
Прана даже не заметил этого, пулемет в его руках плюнул короткой злой очередью и
навеки оборвал земной путь Алексея Крушенко.
 Когда автомобиль Босха отдалился на двадцать пять метров от побоища,
хищной фурией просвистевший через всю улицу снаряд ударил в зенитку и частично в
Краба. Хлопнул взрыв, синеватой огненной пленкой покрылся разлитый бензин, а
потом оглушительно сдетонировали оставшиеся в обойме зенитки снаряды.
 Взрыв был грандиозным, титаническим. В единой мощной огненной вспышке
потонула вся Центральная улица, а суетящиеся на ней люди высветились мгновенно
резкими черными силуэтами. Исполинский огненный язык на месте джипа Кабана
рванулся вверх и лизнул сморщившиеся небеса. На тридцать секунд на Центральной
улице перестал идти дождь весь обратившийся в пар. Исковерканные до полной
неузнаваемости стальные осколки вперемешку с горящим порохом и бензином смертной
шрапнелью прошлись по улице, круша и корежа все на своем пути. Несущая пламя
ударная волна подхватила оставшихся участников побоища и как пушинки понесла их
вдоль улицы. Кто-то упал на землю, объятым пламенем, в окружающих домах разом
вспыхнуло два десятка пожаров, да во всем квартале оконные рамы заплакали
серебристыми стеклянными осколками.
 Режущий глаза яркий вулкан на месте сгинувшей машины поутих, разошелся
красноватым насыщенным багровыми всполохами грибом. А потом с небес пошел
стальной дождь из маленьких и больших железных осколков, рваной ткани, стекла и
обгорелых частей человеческих тел. В наступившей после разрыва тишине печально
стучал этот дождь, гремел железяками и предметами людского обихода. Брякнулась и
задребежала по асфальту хромированная надпись "Додж" - все, что осталось от
машины убиенного ходока.
 Финалом к этой боргильдовой битве послужил мягкий шлепок растрепанной
тушки голубя, подбитого шальным осколком где высоко в дождливом небе.
 Побитая машина Босха, треща по своим усиленным бронированием швам,
скрылась за поворотом, роняя на землю тлеющие яркими светляками осколки чего-то
неопределимого, то ли металла, то ли чьей то сгоревшей одежки.
 В глухой ватной тишине прошла дождливая ночь, и уступила место у
вселенского руля, такому же дождливому сероватому дню. Первые его слабенькие
робкие лучи коснулись вымокшей земли и осветили картину побоища. А еще через
некоторое время стали собираться горожане - такие же робкие, притихшие, они
вполголоса перекидывались впечатлениями. Чуть в стороне рыдала команда
плакальщиц, состоящая в основном из родных и близких убиенных. Эти вопить начали
еще до зари, и собрались продолжать и весь следующий день.
 Кто-то в стороне подбивал итоги.
 -Я ж такое только в Сталинграде видал, вот те крест! - говорили в толпе, -
но прям война!
 -Стены то, стены гляньте! Дыры везде!
 -Будто бомбили здесь...
 -Черт, и колонку своротили! Где теперь воду брать?!
 -Аа-ай сердешные вы мои, и што вас в секту несло, за каким резоном, а?!
 Жирное черное пятно перегородило Центральную зияя немалой воронкой
посередине. Сверху оно выглядело как исполинская уродливая печать, навсегда
оттиснутая на угрюмом лике города, печать под приговором, моментально
разделившая бывших земляков на живых и мертвым. Рваные перекрученные осколки
металла усеивали округу, странным образом обнаруживались в самых неожиданных
местах, посверкивая из стен домов и посеченных стволов деревьев.
 И кругом лежали трупы, обгорелые, изуродованные до полной неузнаваемости,
многие скрючились, а у некоторых оружие частично вплавилось в тело. Жар был
нешуточный. Руки, ноги, головы, почерневшие части бывшие когда-то целыми
людскими телами. Почерневшие остовы машин лежали друг подле друга, как костяки
вымерших доисторических животных.
 В небо печально глядело полурасплавленное противотанковое ружье, которое
по-прежнему прижимал к груди обратившийся в головешку владелец.
 -Ну прям как напалм... слышь Санек, когда напалм, то точно так обгорают.
 Тут и там, между тел валялись флагштоки оставшиеся от сгоревших знамен и
закопченные плакаты с Просвещенным гуру.
 Сморщенная старушка подошла к сохранившемуся целиком телу, поверх которого
лежал один из плакатов. Гневно плюнула на лицо Ангелайи:
 -Что натворил, ирод, мертвый! Сколько детей на смерть повел?!
 И в ужасе отшатнулась, когда плакат вдруг шевельнулся. Потом она
рассказывала, что ей показалось, будто сам Ангелайя попытался вылезти из
плаката. Обгорелая, истыканная пулями фанера сползла и открыла удивленное до
крайности лицо того самого тела, что оказалось живым и почти не пострадавшим.
Это и был тот дерзкий представить пушечного мяса, всю бойню пролежавший под
надежно укрывшим его плакатом. Удивление его было большим и всеобъемлющим, как
Енисей в пору разлива.
 Любители подбивать итоги уяснили одно - последняя власть покинула город. В
огненной мясорубке сгинули лихие вояки Босха, держащие в своих руках все
торговые точки, погибли все до единого послушники Просвещенного Ангелайи и никто
уже не заплачет над уходом единственного ребенка в страшную секту. Сгинули и
остатки бежавшей официальной городской управы - семеро милиционеров и пятеро
ОМОНовцев, тела их ровным слоем перемешались с бандитами и сектантами, слившись
в последнем
всепроникающем объятии.
На душе у горожан было странно и пусто, пахнущий гарью ветер свободы не
кружил им головы, а лишь навевал еще большее уныние.
 -Теперь все... - сказал кто-то, и все поняли, что да, город и все его
жители вступили на какую то финишную прямую. Долгий их путь почти завершен и
теперь нет пути назад.
 В окружающих домах по-прежнему горели пожары, беспрепятственно выжигая
одну квартиру за другой - их никто не тушил. Насмотревшие горожане побрели
прочь, по домам. Мимо них с чемоданами, забитыми до отказа, спешили те, кому
жить было уже невмоготу. Они уезжали. Куда? Хоть бы одни сказал, но они лишь
отстранено улыбались и спешили прочь к своему непонятному  светлому будущему.
 День выдался удивительно холодный, и таким же был следующий. А с утра
ударил заморозок.
 Когда отключились телефоны, никто уже и не удивился. По ночам город стал
напоминать Ленинград в годы блокады - тихий, холодный, пустой. Нет больше
костров, нет веселых песен и быстрых знакомств. Только прошмыгнет иногда
пугливый прохожий со стилем в кармане. Тень Исхода, безносым обличьем маячила в
сознании, не уходила и уходить не собиралась.
 Вместо звонков стали ходить друг к другу в гости и говорить лицом к лицу.
У богатеев стало высшим шиком содержать десяток курьеров, которые как можно
быстрее переносили сообщения. Причем чем больше был штат разносчиков, тем лучше.
На заправленных дизтопливом автомобилях, вооруженные подобранным скорострельным
оружием, разъезжали они по городу, и простые горожане испуганно шарахались,
стоило им увидеть эти быстро несущиеся дилижансы.
 Но люди жили, продолжали жить, и находили в этой жизни свои маленькие
радости, и маленькие горести. Ссорились и ругались, дружили и влюблялись,
расходились и сходились вновь. Просто потому, что люди всегда остаются людьми, в
какую бы ситуацию их не поставит судьба.
 Вот только людей этих, с каждым днем становилось все меньше и меньше.
 
                *      *      *

 Любовь, что бабочка: во-первых в неволе долго не живет, а во-вторых с ней
происходит все то же самое что и с этим насекомым только наоборот - она имеет
свойство закукливаться и некоторое время спустя из куколки вылезает нечто ничуть
не похожее на исходный объект, и к тому же весьма неприятное, умеющее жрать,
гадить и ничего больше.
 Так бывает. Еще корабль любви часто бьется о быт, почти всегда бьется о
быт, что лишний раз доказывает - происхождение сего чувства явно потустороннего
характера. Не потому ли рутина так часто заедает, даже самые вдохновленные и
романтичные натуры.
 Проходит год, два, три и, посмотрите - где тот полет мысли и буря чувств?!
Где нежные охи-вздохи и предложения притащить щербатую луну с небес? Где те
милые, слезоточивые и словно вытянутые из пошленькой мелодрамы посиделки над
рекой и чтение тут же забывающихся стишков вслух?
 Спросите у Александра Белоспицына - большого знатока данного предмета,
которого за всю его несчастную и беспокойную жизнь не приголубила ни одна особа
женского пола, исключая, разве что, его собственную мать. Разочаровавшийся во
всем и вся скажет он вам - нетути! Сгинули, пропали, растворились, как уходит
утренний вязкий туман, разгоняемый лучами набирающему силу солнышка, которое и
высвечивает все с беспощадной, отрезвляющей ясностью. И килограмм макияжа на
приевшемся лице любимой, и рыхлый животик бывшего поэта, а ныне здорового
прагматика, потягивающего пиво у телевизора.
 И так бывает. Так есть почти везде, скажет вам Белоспицын, еще тот
Белоспицын, которого судьба еще не свела с врачевателем душ человеческих Владом
Сергеевым. Хотя если поискать, если хорошо поискать, можно и опровергнуть его
подростковое неуверенное суждение.
 Но это если поискать.
 Сколько то дней минуло с тех пор как он встретил ее на той скамеечке в
парке? Да он не помнил, знал, что было это в середине лета, и вокруг было совсем
не так уныло как сейчас. Они поняли, что друг без друга жить не смогут, у них
было сильное и красивое чувство, так что про эти пылающие отношения можно было
снять фильм - ту самую пошленькую, но слезливую мелодраму.
 Он дарил ей цветы. Читал стихи, которыми естественно увлекался с
отрочества (но никому не показывал, считая эту плохо срифмованную банальщину
криком души, с кровью выдавленным из сердца), даже втайне от возлюбленной
нарисовал ее портрет на толстом бумажном листе, увлеченно орудуя пером и черной
тушью. Получилось не очень, но он решил, что это замечательный портрет - о да,
он считал себя очень талантливым, талантливым во всем, он разрывался на части
пытаясь следовать этим талантам. Нарисованный портрет он сложил вчетверо, а
потом еще в два раза и носил в своем бумажнике, иногда трепетно проводя по
шероховатой бумаге рукой. Некоторое время спустя он достал портрет, развернул
его, и с досадой обнаружил, что лицо подруги жизни теперь испещрено прямимы и
широкими, как панамский канал морщинами, там где бумага слежалась на сгибах, из-
за этого изображенная выглядела словно ее рисовали на кирпичной, солидно
порушенной стене.
 Но сил выкинуть картинку он так и не нашел.
 Он пел ей песни, думая, что обладает хорошим голосом (ночами он обожал
петь сам себе, приходя от собственных неблагозвучных голосовых переливов в
полный восторг). Песен он знал много, и даже умел подыгрывать себе на гитаре,
так же фальшиво, как и пел.
 Но в умении преподнести себя зачастую играет главную роль даже не талант,
а пустой гонор и возвышенное самомнение, да еще может быть умение изрекать
прописные истины с глубокомысленным видом.
 А что она? Она принимала все это как должное. Хлопала в ладоши и плакала
тайком, когда ей приносили цветы (ярко красные розы, а плакала после того, когда
их оказалось четное число, как для покойника - оказалось он не знал сколько
полагается дарить). Ей очень нравились его стихи, они завораживали ее и она
уносилась куда то вдаль, в широко раскинутые лазурные выси своих фантазий. Потом
она говорила ему, что эти стихотворные строки прекрасны и он наверняка в будущем
станет известным поэтом, и все его будут почитать, и он будет зарабатывать много
денег - да, денежный вопрос был для нее если не на первом, то точно на втором
месте.
 На самом деле смысла в читаемых стихах она не улавливала, а завораживало
ее в основном от тембра его голоса. То же казалось и песен, хотя фальш зачастую
резала ее слух.
 Он считал ее богиней, он говорил, что она отлично разбирается в исскустве,
он приносил ей умные книги и она забирала их, и долго читала, находя их нудными
и неинтересными, но все же читала, чтобы доставит удовольствие любимому. И на
частых свиданьях с ним говорила про то, как ей понравились эти заплесневелые
сонные труды.
 Она вела себя как нормальная женщина - в меру чувственно, в меру
расчетливо с житейской хитринкой. Она и была нормальной.
 Была обыкновенной. 
 Какое то время они еще гуляли по ночам, хотя в последнее время городские
темные улицы, припорошенные дождем, обладали всем очарованием дохлой змеи.
Смотрели на темные массивы домов, на проглядывающую сквозь тучи мутную луну.
Смотрели и почти не замечали окружающей разрухи, увлеченные друг другом. Все
последние городские потрясения прошли мимо них, едва задержавшись на краю
сознания.
 В середине августа он переехал к ней домой. Она не могла - у нее была
больная мать, страдающая параличом телесным и одновременно параличом сознания,
преждевременно уйдя в ту чудесную страну, где каждый день все новое, которая и
называется маразмом.
 Он принял все с покорностью, он понимал, все понимал. Тем более, что
квартира была трехкомнатная и до третьей комнаты не доносились стоны сбрендившей
бабки. С той же покорностью (и огненным энтузиазмом в сердце) он каждый день
ходил за водой, а, как-то раз, приволок печку буржуйку, отхватив ее перед самым
носом жадных скупщиков. Он наконец чувствовал себя человеком, чувствовал
сильным. Черные шоры спали с его глаз и открыли этот прекрасный, медленно
ветшающий мир во всей его мрачной красе. Он упивался этим.
 Вот только... почему в последнее время на глаза стали наползать другие
шоры - серые?
 Сколько же прошло времени с момента их встречи?
 Почему ему кажется что много... так много?



. . . продолжение следует