После. 2

2.
Четырехэтажное здание из красного кирпича. Над широким входом с высокими каменными ступеньками развевался флаг. На улице было безветренно, и колыхание флага, как любое явление за пределами возможного, производило гнетущее впечатление. 
Нас проводили в огромный холл с серым сводчатым потолком, зеркалами на стенах и красными неудобными диванами. Началась регистрация, а вместе с ней долгое нудное ожидание. Люди прохаживались в холле или сидели на краешке диванов. Почти никто не разговаривал. Я, было, заняла место в стихийно образовавшейся очереди (сорок восьмой), но суетливый мужчина с бэйджиком «Главный помощник» тонким голосом грозно заявил, что у них все предусмотрено, и им не нужна наша самодеятельность. Очередь рассыпалась.
Регистрировали по годам. Всех лиц, относящихся к периоду после 1995-го года, попросили немного подождать. Через сорок минут подошел главный помощник и раздал анкеты. Я хотела спросить, обязательно ли их заполнять, но он страшно сощурил глаза, всучил мне ручку и прошипел:
- Девушка, давайте без фокусов.
- Давайте, - мрачно согласилась я.
Ненавижу заполнять бланки. На анкете крупно было написано «АНКЕТА». «Хорошенькое начало», - подумала я. Мне стало легче: я все больше переставала серьезно относиться к происходящему. Кроме паспортно-стандартных пунктов («ФИО», «Пол», «Образование», «Профессия», «Семейное положение») встречались и устаревши-бессмысленные («Вероисповедание»), и наивно-бесцеремонные («Ваш смысл жизни»), и праздно-медицинские («Объем груди (для жен. пола)», я покраснела и накинула 4 сантиметра). В последней графе из предложенных «естественная», «насильственная», «случайная» и «самостоятельная» я со вздохом подчеркнула «самостоятельная» и пошла сдавать бланк. Мне выдали ключ с обгрызенным деревянным бочонком  и надписью «132». Комната находилась на первом этаже в самом конце обшарпанного коридора. На полу был расстелен стоптанный ковер, потерявший от грязи логику узоров, но приобретший взамен асимметричную пестроту.
Дверь была заперта. Я повернула ключ и, дернув ручку, поняла, что та требует крайне бережного с собой обращения, вследствие общей физической ненадежности и бурного эксплуатационного прошлого. В комнате сильно дуло.
Внутри стояли две кровати и кресло, на котором лежал младенец из автобуса. Больше никого не было. Когда я вошла и включила свет, младенец зевнул, бессмысленно посмотрел на меня ясными голубыми глазами и зачем-то хрюкнул.  Я показала ему козу. За окном смутно белел снег. Снова появилось тягостное чувство: еще несколько часов назад было лето.
Я открыла дверцу низенького дребезжащего холодильника. Рядом с банкой горошка догнивала головка чеснока.
На столике у окна стоял пустой заляпанный графин и три стакана. Рядом лежали три одинаковые книги в черных обложках с золотыми православными крестами на корешках. Я взяла одну, раскрыла наугад: «Разве вы не спрашивали у путешественников и незнакомы с их наблюдениями, что в день погибели пощажен бывает злодей, в день гнева отводится в сторону?» «Определенно, неопределенно», - подумала я и отложила книгу. Вспомнилось еще: «Я знаю, что я ничего не знаю», «Познай самого себя» и «Сократ мне друг, но истина дороже». Я потужилась еще, но больше ничего подходящего в голову не пришло. Успокоив себя тем, что другие и этого-то не знают, я перестала думать.
Пыльная потрескавшаяся рама была неряшливо заткнута желтым поролоном.  Я его вытащила, расправила и аккуратно затолкала назад; дуть стало заметно меньше. Младенец невозмутимо посапывал во сне, не обращая внимания ни на холод, ни на тепло, ни на резкий электрический свет. Но я все равно сжалилась и включила настольную лампу с мягким красноватым светом. Если бы был хотя бы малейший повод, я бы назвала комнату уютной, но для этого она была слишком чужой. Да, она была неопрятная и неприбранная, но она совсем не выглядела опустевшей или незаселенной, она была вполне обжита. Казалось, что хозяева вот-вот вернуться, и поэтому уют был, но это был чужой уют, уют для других, и от этого вещи неявно, но настойчиво будто облекались в панцирь, и прикасаться к ним не хотелось.
Послышался звон ключей. Я предупредительно крикнула: «Осторожнее с ручкой, она отламывается». Вошла соседка по автобусу. Она оглядела комнату, скользнула взглядом по нам с младенцем, передернула плечами и визгливо проговорила: «У вас здесь что-нибудь вообще работает?» Я честно ответила: «Не знаю, я еще не все проверила». Она помолчала, прикидывая, нагрубила я ей или нет, и попросила более вежливым и ровным тоном: «Девочка, закрой, пожалуйста, дверь, а то я не умею с ней обращаться». На вид ей было лет тридцать пять, тонкие черты лица, длинные пальцы. Я решила, что она либо бывшая учительница музыки, либо филолог. Но спросить не посмела. Младенец не просыпался.
Женщина рассеянно открыла холодильник и посмотрела мертвыми глазами на банку зеленого горошка. В руки она ее брать не стала. Есть женщина, надо думать, перехотела также как и я. 
За весь вечер мне, несмотря на титанические усилия, так и не удалось с ней поговорить. Я готова была простить ей привлекательную внешность, отвратительный характер, хроническую брезгливость и даже обращение «девочка» или «деточка». Но она с самого начала сочла меня недостойным собеседником и упрямо игнорировала все мои вопросы. Мне же очень многое не терпелось обсудить.
Заметив книги, женщина заметно оживилась. Она неразборчиво что-то зашептала губами и благодарно посмотрела на потолок. Я тоже посмотрела, но ничего особенного, кроме паутины в углу и бурой полосы от раздавленного комара, там не обнаружила. Женщина схватила Библию и отнесла ее на тумбочку возле кровати. Потом вернулась, оглянулась, спит ли младенец (он беззаботно спал), и забрала вторую книгу. Я предложила ей взять и мою, но она, не взглянув на меня, презрительно фыркнула. Я огрызнулась вежливостью: «Ничего, простите за беспокойство, вы очень любезны». Этот прием всегда действует, доводя людей, если не до бешенства, то до последнего предела раздражимости. Женщина, не отрываясь от книги, визгливо рявкнула «нахалка». Получилось очень забавно, и я позволила себе не сдержать улыбку. Младенец заулюлюкал во сне.
Заняться мне было нечем: телевизора не было, читать Библию желания не возникало. Надежда на спасение таяла как снег на солнце весной. Я растягивала время, пока позволяли его физические качества, но оно оказалось мягким и рыхлым и напоминало свежий белый хлеб. Я успела поглазеть в окно, накрыть младенца пледом (который он почти сразу сбросил), наполнить графин водой из-под крана, разлить ее по стаканам, выпить два стакана воды (от нее несло канализацией, и мне вспомнились гнилые зубы Андрея и Лены, моих бедных друзей, которых я так жестоко подставила), изучить этикетку банки горошка (срок годности истек три месяца назад), умыться остатками воды из графина (на ночь воду из экономии, по-видимому, отключали,  так же, как у меня дома), поскрипеть кроватью, ворочаясь с боку на бок. Я поняла, что переделала все возможные дела, и мне ничего не оставалось, кроме того, как заснуть крепким сном.
Мне снился Андрей. Он улыбался и гладил меня по голове. Мне было душно, я колыхалась в переполненной ванне, и на пол падали красные брызги. Потом к нам вошла Лена с молотком в руке. Она стала бить им по ванне и кричать: «Дура. Как ты могла».
Проснулась я утром, кто-то оглашал коридор тяжелым металлическим звоном. За окном было по-прежнему темно и снова лето; трава скорбно чернела, по-женски распластавшись по земле. «Мрачное местечко», - подумала я. Соседка, похоже, заснула только под утро, кровать была не разобрана, а обе книги, раскрытые, лежали на ее животе друг на друге. Я громко сказала ей: «Просыпайтесь, пора», и она спросонья просто сказала мне «Да, да, спасибо, с добрым утром». Я удивленно уставилась на нее, и она, спохватившись, замолчала.