Банальная история

«Зачем ты обманул меня? Когда я это поняла, было так больно и плохо. Сейчас почти все прошло, остались только сны, в которых иногда есть ты. И я не виню тебя в том, что сначала ты просил стать твоей женой, а потом перестал торопиться. Я думаю, ты испугался. А значит, не любил. А значит, поступил правильно. Я все понимаю и все прощаю. Кроме одного.
Я уже почти не верю в то, что это было: твое сердце чаще билось, когда ты прикасался ко мне, ты ходил за мной из комнаты в кухню по пятам, как котенок, обижался, когда я закрывалась в ванной, и чуть не плакал, когда зимой я садилась в московский поезд. Если что-нибудь помнишь. Ну да ты помнишь. А помнишь, как мы встретились почти два года назад, осенью…»

Первый год после института Вера отработала учителем в своем родном городке. Но как только прозвенел последний звонок, она зашла в кабинет директора и положила на стол заявление об уходе – школа показалась неинтересной и к тому же зарплату постоянно задерживали. В краевой газете Вера увидела объявление - срочно требовался корректор - и решила попытать счастья.
Ее взяли сразу, даже без обычной проверки грамотности. Перед Верой распахнули синюю железную дверь и первое, что она увидела, – бардак. Довольно большая комната вся была заставлена компьютерами, завалена газетами и бумагами, завешана клейкими желтыми листочками, на столах разбросаны ручки и скрепки, расставлены не мытые после крепкого кофе кружки. На ободранных стенах – какие попало плакаты и афиши, давно не крашенные окна кое-где заклеены газетами.
Слева на Веру обернулась и насмешливо-оценивающе уставилась цепким взглядом немолодая худощавая женщина, а в глубине комнаты спиной к двери сидел, согнувшись за компьютером, высокий парень в темной майке. Веру сразу завалили работой. Первый день показался адом. Она постоянно физически ощущала насмешку худощавой женщины, которая оказалась ответсеком, и старалась вовсю: везде успеть, все прочитать, поправить, побежать посоветоваться, предложить, полистать Розенталя. И главное – не ошибиться. Щеки Веры горели, сама она представляла себя не иначе как в виде паровоза, от которого валит пар. А рядом с ней все это время, всю беготню сидела спокойная сутулая спина. Изредка Вера замечала чуть недоуменный взгляд, когда верстальщик молча протягивал ей готовые полосы для последней читки и правки. Высокий, сутулый, черные глаза и густые вьющиеся волосы… Ответсек сжалилась над Верой только в 11 вечера:
- Ладно, можешь идти.
На улице уже давно стемнело. Дул прохладный ветерок, в окнах многоэтажек горел свет, где-то рядом хохотали девчонки. Вера перебросила через плечо сумку и пошла домой. Через несколько шагов она разрыдалась. И стало легко.

«Все было понятно уже тогда, раньше. Мне кажется, что привязанность возникла сразу. Или почти. Ты сам как-то сказал, что готов был в первый же день предложить руку и сердце. Так красиво звучит и так некрасиво все закончилось. И мы оба, видимо, угадали, что ничего хорошего у нас не получится. Там, в редакции, пока мы работали вместе, иногда мне было так хорошо с тобой, я просто летела на работу, я знала, что около десяти откроется дверь и зайдешь ты – как всегда, неспешно, спокойно, с чувством собственного достоинства. Повесишь на гвоздь куртку, и я поймаю улыбку твоих темных глаз:
- Привет!
- Привет!
Потом мы можем хоть целый день молчать (это уж как захочешь ты), и мне все равно хорошо, пока улыбаются твои глаза. Но часто с тобой же было так невыносимо плохо, что хотелось бросить все и бежать. Все равно куда – лишь бы не видеть тебя хмурым и злым. И упрямым. Я выходила из комнаты, спускалась на один пролет по черной лестнице и плакала, глядя в мутное, засиженное мухами окно.
Знаешь, я давно уже почти не плачу. Редко. А тогда чуть что – и в слезы. Как-то ты сказал, что у Cranberries есть одна вещь, от которой хочется плакать тебе, – о потерянной невинности. Я только сейчас поняла тебя: не невинности-девственности (хотя и это тоже), а невинности чувств. Ее нет. И мне тоже плохо без нее…»

Скоро в редакции многое изменилось – исчезла строгая и насмешливая ответсек, волной перемен слизало одних корреспондентов и выбросило им на смену других – причем выбросило из комнаты верстки уже в другую, маленькую комнатушку. Они остались одни. И как ни странно, уже через какой-то месяц ладили. «Мы в ответе за тех, кого приручили», - шутил Дима. Действительно, Вере казалось, что она его приручила. Что его надо приручать. И Вера даже гордилась немного, когда он отказывал в чем-то другим, но помогал ей…
Он увлекался музыкой. Исключительно зарубежной. Из их комнаты целыми днями неслись странные для привычного к попсе уха звуки – в основном мрачные и тяжелые или агрессивные. По большей мере Вера относилась к ним спокойно, изредка что-то вызывало неприязнь, но среди этого многообразия она услышала и то, что ей действительно понравилось, - Cranberries, Tool, A Perfekt Cirkl… И надолго, видно, врезался в память болезненный Merlin Menson.

«А знаешь, что меня еще тогда насторожило? Кажется, я говорила тебе потом. Две твоих фразы. Первая - когда ты сказал, что хочешь сотовый телефон. Я спросила:
- Мечтаешь о сотовом?
И ты мне ответил:
- Я не мечтаю – я планирую.
Может, ты и прав. В чем-то. В том, что касается сотового телефона, например. Но тогда эта фраза прозвучала как нечто глобальное, на все случаи жизни. Человек, который не мечтает. Или как? Не обижайся, но разве можно запланировать дружбу или любовь, как это ни банально. А вторая фраза…»

Однажды в редакции отмечали день рождения одного из сотрудников. Засиделись допоздна. И чтобы подвыпившие дамы попали по назначению, решили выделить им сопровождение – «рыцарей», которым с ними по пути. «Рыцарем» Веры оказался Дима. Они вышли на остановку. Но автобусы уже вообще не ходили, а маршрутки очень редко.
- Пойдем пешком, - предложила Вера.
- Далеко.
- Ничего, как раз проветримся.
Дима был навеселе. Он говорил не умолкая. Вера шла рядом и радовалась.
- Это будет день примирения! – говорил Дима. – Сегодня мы примиримся. День примирения корректоров с верстальщиками!
- А мы вроде и не ссорились, - улыбалась Вера.
- Но часто спорили, - спорил Дима.
- Ну и что? Это же хорошо. В споре рождается истина, это все знают.
Они заспорили о том, надо ли спорить. Вера рассмеялась:
- Ну вот, мы опять!
- Ладно, пойдем машину тормозить, а то до утра не доберемся.
- Не хочу-у-у, - Вера изобразила капризную дамочку и захохотала, вспомнив анекдот про даму и крокодила, - хочу но-о-ожками.
- Придется применить силу, - в шутку пригрозил Дима.
- Попробуй!
Он неожиданно сильно схватил ее одной рукой за воротник куртки, а другой сжал кисть руки и повел к дороге. Было немного страшно, но хорошо чувствовать на себе его руки. Какое-то время они шли молча. Потом Вера наконец почувствовала боль:
- Пусти.
- Ты убежишь.
- Не убегу.
Он отпустил.
- Я пошутила! – и Вера бросилась бежать обратно - к домам.
В два прыжка Дима ее догнал.
- Я буду кричать!
- Кричи, – и он зажал ей рот.
Загрубевшая от холода кожа перчатки больно впилась в губы. Вера замотала головой, замычала. Дима не отпускал. «Да он же пьяный», - подумала Вера. Она отчаянно рванулась, с силой отпихнув его в грудь руками. На глаза навернулись слезы обиды. Губы болели. Вера молча кинулась через дорогу на другую сторону улицы. Дима пошел следом.
Она шла впереди, он – чуть сзади:
- Вер, прости, я не хотел. Давай поедем…
Вера не отвечала. Было все еще немного обидно, но обида, как утренний туман, таяла на глазах. Ей стало смешно и радостно, что вот теперь он идет следом – такой неловкий и виноватый. И очень, видно, хочет, поскорее поймать попутку. Вера еще несколько шагов потянула время, а потом остановилась:
- Ладно… - махнула она рукой, - ладно, поехали.
И поймала на себе спокойный и внимательный взгляд:
- Бы-ы-стро ты.
- Что «быстро»? – удивилась Вера.
- Быстро ты простила меня. Я думал, хотя бы до угла Доваторцев и Мира дотянешь…

«Тогда ты сказал странную вещь. Разве так важно, сколько на тебя обижаются? Разве только часами измеряется обида? В тот вечер для меня она измерялась чувством. Что ни сделает любимый, все ему простишь, что ни сделает нелюбимый – все не так, плохо, и прощать не хочется.
Конечно, на самом деле это обыкновенный эгоизм. Даже любя другого, себя мы любим больше, неизмеримо больше. Знаешь, я уже не жалею поссорившихся влюбленных: просто поняла, какие глупые у них ссоры, какие мелочные обиды, как на самом-то деле они не любят друг друга, если не могут прощать и помогать. И если потом так просто МОГУТ друг без друга. Как ты и я. Раз! – и мы как в сказке, чудесным образом, чужие. А ведь почти два года я любила тебя и первая сказала об этом…»

Редакция, что бывало очень часто, засиделась до темноты. Бойкие корреспонденты настрочили свои статьи и разбежались, оставив нетворческую часть коллектива корпеть над их летучими трудами, в которых мысль зачастую так далеко улетала от темы, что становилось тревожно за ее возвращение.
У Веры дел было по горло: по Интернету сбросили самое скучное и нудное, что только можно придумать, - телепрограммы. Ей предстояло их выправить по стандартам газеты и заменить кое-какие российские передачи на местные. Увидев, что Дима встает из-за компьютера и потягивается, Вера опасливо спросила:
- Что, уже собираешься?
- Угу. Поздно. Ты не идешь?
В последнее время они часто уходили с работы вместе. И иногда Вера, если заканчивала свои дела раньше, сидела и ждала, пока Дима освободится. «Может, подождет полчасика? Хоть бы одну программку добить», - подумала Вера и спросила:
- Может, подождешь?
- Сегодня не могу: я не домой - в гости, - Дима извинительно улыбнулся одними глазами и стал натягивать куртку.
- Ну-у-у, так всегда…
У Веры на сердце заскребли кошки. День прошел так хорошо: Дима не хмурился, а шутил и смеялся, развлекая всю редакцию, и даже игриво посматривал на новенькую симпатичную девушку-корреспондента, так что в душе у Веры шевельнулась смутная ревность. Она уперлась взглядом в экран компьютера и бросила равнодушно:
- Пока.
- До завтра.
Дверь за ним затворилась. Несколько минут Вера тупо смотрела в экран, на какие-то значки-закорючки, ничего не видя и не понимая. Потом неожиданно вскочила, заметалась по комнате, нашла ключи, захлопнула окно на улицу, не сразу попала в замочную скважину, повернула ключ и бросилась вниз по лестнице. Выскочила в одном свитере и сразу почувствовала, что к вечеру подморозило. Она развернула высокий воротник, закрыла им пол-лица и, придерживая рукой около носа, помчалась к остановке. Уже стемнело, но при ее с детства плохом зрении это не было помехой: еще девочкой она научилась ориентироваться не на зрение, а на силуэты людей и их походку. И теперь сразу поняла: здесь его нет.
Сначала Вера растерялась, но потом вспомнила, что, задерживаясь, Дима обычно уезжал с другой остановки: там чаще ходили автобусы. Она побежала дальше. Разогнавшись, уже собиралась пролететь мимо маленькой торговой палатки на углу и вдруг узнала его – Дима, не спеша, прятал в сумку только что купленную шоколадку. Потом он повернулся и начал спускаться к остановке. Сердце Веры часто забилось в груди, от мороза и волнения перехватило дыхание, она подумала: «Не надо этого» и шагнула следом:
- Дим…
Дима оглянулся и удивленно поднял брови.
- Ты не бойся, - почему-то попросила Вера. И повторила: – Не бойся. Я люблю тебя…
Он молчал. Вера испугалась и, словно в чем-то оправдываясь, быстро добавила:
- Но мне от тебя ничего не нужно!
Потом она долго плакала, глядя сквозь стеклянную пелену слез в экран компьютера. Смахивала слезы, начинала выправлять программу, но они набегали снова и снова и мешали работать.

«Сначала я боялась – как теперь идти на работу, как смотреть тебе в глаза? Но ты был спокоен, словно ничего не произошло, и я тоже успокоилась. Через несколько месяцев прежний коллектив газеты распался, а у тебя появилась девушка. Она устроилась работать в нашу редакцию и целыми днями сидела с нами в одной комнате. Вы обнимались, смеялись, говорили о чем-то общем и личном, вместе грызли яблоки. Вы были такими молодыми и счастливыми. И я почему-то вдруг почувствовала себя старой, чужой и лишней. Было больно. Очень. Я решила уехать.
Знаешь, самое лучшее, что у нас было, - это наша переписка, пока я жила в Москве. Там, в этом городе, я прошла через многое и многое поняла, именно после Москвы я стала реже плакать. Но сейчас я знаю, что люблю Москву. Просто люблю, без всяких «потому что» и «за то что». Ты говорил, что любовь и должна быть такой…»

Перед Новым годом у Веры был настоящий завал – один за другим шли каталог и два довольно объемных буклета. Вера работала без выходных подряд три недели и все равно не успевала – получалось, что Новый год она проведет в поезде на пути домой. Но произошло чудо: генеральный директор фирмы оценил трехнедельный марафон и предложил компенсировать трудовой ущерб билетом на самолет. Два часа – и дома. Сияя от счастья и сгорая от нетерпения, Вера дождалась, когда в «аське» появится Дима, и настрочила сообщение:
- Гендир расщедрился – дал денег на самолет! Буду 30-го ночью!!!
- ОК, - лаконично ответил Дима. И следом послал доброс:
- Встретимся?
- Конечно! – радостно отбарабанила Вера. И тоже доброс:
- А может, встретишь?
- ОК. Где, когда?
- Я бы написала «в аэропорту», но ты же не приедешь (И подумала, пока набирала: «А почему, собственно?). Давай в 11 вечера на автовокзале – мне все равно домой.
- Хорошо.
Ставропольский аэропорт был в нескольких километрах за городом. Вере повезло, что еще в самолете она познакомилась с девушкой, которая сидела рядом, – Радмилой. Оказалось, что Радмилу встречает на машине брат и что они, конечно же, подбросят Веру. К одиннадцати автовокзал уже опустел. Как только Вера бросила на землю свою сумку, к ней подпорхнул один из таксистов и сладко заворковал:
- Куда, мая красавица, едим? Сичас едим?
- Нет, сейчас не едем.
- Па-а-чиму? – разочаровался таксист.
Веру так и подмывало сказать в тон: «Па-а-таму!», но она решила не грубить:
- Меня могут встретить. Я жду до двенадцати ноль-ноль, а потом еду с вами.
Таксист остался доволен и больше к Вере не приставал, только иногда вежливо напоминал о себе, как бы ненароком проходя мимо и задумчиво поглядывая на часы. А время шло. Вера уже начала отчаиваться и прикидывать, какую цену заломит обходительный таксист…
Дима появился словно из ниоткуда. Вера не видела, как он подходил, – он словно материализовался из темноты, и вот стоит перед ней – уставший, худой, замученный, в смешной шапочке. И до боли близкий. Вере вдруг захотелось провести ладонью по его щеке, разгладить морщинку на лбу, словно они давным-давно, еще с прошлой жизни, знают друг друга, словно у них так много общего, что не быть вместе уже нельзя.
- Здравствуй, - тихо сказала Вера.
Дима опустился рядом на скамейку:
- Привет.
- Я тут… у тебя же день рождения первого… - заторопилась Вера, - это подарок.
Она вытащила из сумки коробочку и следом еще одну, поменьше. Руки дрожали:
- Это трубка. Ты же хотел… А тут фильтры…
Вера попыталась открыть коробочку, не так ее перевернула, и фильтры высыпались на землю. Они стали их собирать. Дима положил коробочку на сумку, помолчал, потом спросил:
- Как дела?
- Нормально. А у тебя?
- Работаю.
И опять замолчали. Вера вздохнула.
- Ну, ладно… в общем, с днем рождения, - повторила она, осторожно убирая коробочку с трубкой со своей сумки, - счастья тебе, здоровья…
Дима устало взглянул на нее:
- Ты что – издеваешься?
- Нет... Ладно, мне пора.
Они поднялись. Вера, присев на корточки, начала застегивать сумку, Дима посмотрел на нее и тихо сказал:
- Пойдем ко мне.

«Мы лежали рядом, потому что у тебя была только одна кровать. И я не могла заснуть. Это было невыносимо – быть рядом и не сметь погладить тебя, обнять, почувствовать твое тепло. Мы лежали лицо в лицо, и наши глаза говорили без нас. Мои руки, губы, мое сердце – все рвалось к тебе. Я задыхалась. Так мучительно было знать, что нельзя, когда все уже ясно, все написано в твоих глазах. Но ты опять молчал. И я опять сделала первый шаг…
Я сказала, что могу забыть все, кроме одного. Ты хоть понимаешь, что я имела в виду, мой бывший человек, мой безответственный мальчик? Ты понимаешь, какая боль – терять ребенка, даже если сознательно теряешь его, потому что один просто не справишься? И знать, что я, я и только я виновата в этом.
- У тебя есть мечта? Ну, план?
- Я хочу сына.
Ты просил меня забеременеть. И один раз я тебе поверила... Когда ты узнал, что это случилось, то радовался как ребенок. Подхватил меня на руки, смеялся. Дни шли. И ты молчал про свадьбу. Господи, неужели ты думал, что я хотела захомутать тебя любой ценой? Я не лгала, когда отговаривала торопиться - зачем спешить, пока каждый сам по себе? Но как объяснить тебе то, что произошло потом? Стань беременной женщиной – и ты поймешь меня».

- Сколько вам лет?
- Двадцать три.
- Когда последний раз были месячные?
- У меня задержка десять дней.
- Я вас спрашиваю не сколько задержка, а когда в последний раз были месячные.
- …Не помню.
- Вспомните.
- …Месяц… нет, не помню…
- Аборт делаете в первый раз?
- Да.
- Вы уверены, что хотите его делать?
- Да… если получится мини.
- Вы замужем?
- Это имеет значение?
- …Раздевайтесь.
Потом ее увели в другую комнату, посадили лицом к окну. Окно до середины было заклеено фольгой, а выше слабо царапали о стекло тонкие зеленые ветви. Вера смотрела на дерево и ни о чем не думала.
- Правую руку.
Плечо резко перетянули жгутом, укололи.
- Сейчас будет немного неприятно, но не больно. Потерпите.
Вера закрыла глаза, дерево за окном исчезло.

Рыцарь, на одной из ваших школьных фотографий вы в синем костюме стоите рядом с мамой. Худощавый, смуглый, как индеец, стройный и строгий. У вас благородное лицо, открытый взгляд и губы, готовые улыбаться. Наверное, это и была та мальчишеская невинность, по которой сейчас вам хочется плакать под Cranberries?