Сирен

…Ну нет, это не могла быть осень. Осенью она никогда не ездит сюда, потому что родилась весной, и потому что ненавидит осень, когда залив становится таким, какой он есть на самом деле – цвета лопнувшей канализационной трубы. И небо – бесцветное, неживое. Да, значит, это была весна. Уже не ранняя, но ещё не полностью пробудившаяся от тяжелого зимнего сна. Была весна, и шёл дождь. Над всем заливом, над Кронштадтом, над дамбой. Капли падали и кружились в воде, соприкасаясь волнами своих жизней. Весенние дожди – таинство природы, не разгаданное людьми, да и не увиденное ими. Господи, ну почему люди не любят дождь?

Когда-то здесь был пляж «Морские дубки», лодочная станция и детский смех. Теперь все голо и немо, и коричневые волны с клочьями жёлтой пены слюнявят камни полуразмытого мола. Валуны закапаны чайками, и всё же можно найти такой, где мало белых клякс, и куда не достают брызги волн, и сесть, поджав ноги.

Так она и сидела, глядя на залив, слушая и вдыхая запах дождя. Сидела на мокром камне, мокрая, с замёрзшими руками. Ветер пытался растрепать её длинные волосы, распрямить, но дождь был сильней, и пряди темнели, тяжелели и вились все больше. У неё волосы всегда вьются в дождь.

Она отлично знает, как выглядит со стороны лодочной станции. Безумное зрелище! Говорят, весной обостряются все психические заболевания. Но не может же она забыть место, где родилась её душа. Она приходит сюда весной, впервые после зимы, в дождь, и мокнет, и это доставляет ей наслаждение. Она вымокает вся, с головы до ног, растворяется в плеске краплёных дождём волн и в себе самой. Не промокает лишь куртка из расползшегося кожзаменителя – одна куртка, кажется, и держит её по эту сторону дождя. Она похожа на беспризорницу, и это ей тоже нравится; только волосы выдают её.

Так вот и сидела, оборванка в кольцах волос и в кругах дождя. Потом сзади с шорохом полетел камешек и плюхнулся в воду, и лишь тогда она оглянулась. И подумала, что он нарочно зацепил этот камешек носком ботинка.

Удивительно, как он смог подобраться к ней так близко, не наделав шума. Она не видела еще ни одного парня, который ходил бы по здешним валунам молча. Но он сумел, и правильно сделал, что скинул камешек – рисковал простоять за ее спиной по меньшей мере полчаса.

Несколько секунд они с интересом разглядывали друг друга. Страшно ей не было ни капли, было просто интересно, что же он сейчас скажет. Обычно мужчины пытались убедить её, что «сегодня мерзкая погода». И она жалела, что не умеет летать. Сниматься с валуна, оттолкнувшись перепончатыми лапами, молча раскидывать мокрые грязно-белые крылья и уноситься над заливом в даль. А еще ребята часто лезли, оскользаясь, на самый конец плёса, чтобы спросить, сколько времени.
– Тебе не холодно?
– Нет.
Они незнакомы, определенно – и вдруг такая нежная фамильярность. Глаза у него серые, цвета дождя. Лёгкая куртка, на голове тоже ничего, только шея замотана длинным клетчатым шарфом. Ей почему-то подумалось, что таким стал бы со временем Маленький Принц. То же худое лицо и нелепая какая-то детская стрижка.
– Странно, мне с берега показалось, будто у тебя хвост.
– Что?..
– Хвост – вместо ног. Что ты русалка.
Она подняла брови и углы губ, пожала плечами. Весной явно обостряются психические заболевания.
– Я просто мокну под дождём.
– Думаешь, я никогда не видел людей, которые просто мокнут?
Говорил он с лёгким, едва уловимым акцентом. К счастью, не кавказским – это был бы сюр, анекдот. Маленький Принц с кавказским акцентом… Впрочем, не такой уж и маленький. И как верно угадал, что она не просто мокнет, что ей хорошо.
– Ты здешняя?
– Я здесь родилась.
Он сел на корточки на соседнем камне, задумчиво посмотрел на подернутый рябью залив. Было в его профиле что-то странное, нездоровое. Быть может – сочетание тонкого носа и чувственной, будто припухшей нижней губы. Она подумала, что больше всего этому юноше подошло бы имя Николай. Или Леонтий. Может быть – Леонид. Матвей. Дмитрий. Он повернул голову, посмотрел на неё – и, чтобы оправдаться за свой долгий взгляд, она спросила:
– Тебя как зовут?
– Марис.
Точно. Марис.
– А тебя?
– Лера.
– Прекрасное имя. Так иногда ветер поёт в мокрой листве…
Она улыбнулась. Бедный мальчик! «Так ветер поёт в мокрой листве…»
– Разве ветер поёт?
Люди не слышат ветра. Его пение они принимают за вой или свист. Неужели Марис понимает ветер?
Он посмотрел с недоумением.
– Знаешь, как он поёт… Он плачет, он зовёт, и… порой голосит так, что мурашки по коже. Он не слушается меня, когда прошу, чтобы он помолчал. Думаю, когда меня не станет, он день и ночь будет носиться над могилой взад-вперёд, позовёт своих друзей, и все они будут вопить вместе надо мной, кто от радости, а кто… просто так.
Что ж, кажется, в этот раз ей просто повезло.
– А дождь тебя… Слушается?
– К дождю я не ревную. Дождь – это ведь вода, а вода мне – родная стихия.
Он говорил, не сводя прозрачных глаз с залива, и она чувствовала, что весь высказанный бред – чистейшая правда. Ветер запутался в конце длинного шарфа Мариса, дёрнул, мотнул и отпустил. Маленький Принц улыбнулся.
– Видела, какой смешной?
Обычно она сбегала сразу же, как нарушали её хрупкий покой. А теперь сидела и готова была говорить и говорить с незнакомым сумасшедшим, и слушать его – без конца.

Она уже не сомневалась, что он не станет следующей её жертвой, и это согревало на пронзительном весеннем ветру. С первого взгляда, едва только оглянулась на звук тонущего камешка, стало ясно: юноша этот чист перед людьми, чист перед ней, и наказывать его не за что – на этой земле ещё не упала ни одна девичья слеза по его вине. Ни одна обманутая, обескровленная, обесчещенная душа не пыталась смыть слезами тот ад, который способен причинить мужчина женщине мотыльковой своей любовью. Вытянут хоботком весь аромат, весь мёд, и снимутся, и улетят, и нет их – и только качается на осеннем ветру одинокий мёртвый цветок…. Доживёт ли он до новой весны – не известно никому. А мотыльку вовсе нет до этого дела. И вот тогда…

Как сладко иметь власть над мужчинами, как сладко пользоваться ею! Она смеётся, когда люди не верят в русалок, в их прекрасные песни. Здорово петь и видеть, как человечек, тот мотылёк, что оставил за спиной мёртвый сухой цветок, тоскует, мечется, плачет – и наконец сходит с ума. О, какое это наслаждение – и какая жестокость…

Странно – Марис как будто сильнее её. Кажется, она ничего не сможет сделать с ним даже с помощью своих русалочьих чар. Но разве так может быть?.. Может – проверить, запеть?..

Он повернулся, посмотрел грустно:
– Не сталкивай меня в воду, пожалуйста. Это бесполезно. Я родился… там.
Как он мог подумать… именно об этом?.. Но зачем, нет, опомнись, зачем убивать его просто так, если он ни в чём, совсем ни в чём не виноват?
Она поднялась – он встал тоже.
– Ладно, я пойду…
– Погоди, – мягкий жест рукой, и стало ясно, что она не сможет сделать ни шага, пока не выслушает всё, что он хочет сказать. – Ты часто здесь бываешь?
– Довольно… часто.
– Я живу вон там, в том доме, с окнами на залив. Приходи, я бы хотел ещё раз увидеть, как ты сидишь в дождь на камне.
У самой воды – огромный, похожий на выбросившегося на берег кита, дом. Настоящий замок: мрачный, холодный, открытый всем ветрам. Должно быть, осенью здесь и впрямь страшно: кажется, будто ветра, сколько их есть на свете, все давние человеческие боли собираются вокруг, и сжимают кольцо, все туже и туже, и воют, и плачут, и внезапно где-нибудь внизу хлопает дверь, и… Разве можно выдержать это, не свихнувшись?
– Ты там живешь постоянно?
– Постоянно, да. Один…
Маньяк или вампир. Красивый…

…Она уже знала, что придёт снова, и будет сидеть на валуне в дождь, поджав ноги так, чтобы со стороны замка они походили на русалочий хвост. Ну как, как он смог догадаться об этом?..

* * *

Она немного боялась, и немного надеялась, что Марис – лишь шизофреник, и больше она никогда не увидит худенького юношу с нелепой стрижкой, сколько бы ни приходила к заливу, сколько бы ни сидела на холодном камне. Но в первый же раз, через неделю, едва устроившись на пятнистом валуне, она увидела, как он торопливо шагает по берегу, придерживая рвущийся с шеи шарф. И это происходило так глубоко у неё под кожей, что казалось, будто она слышит, как шуршит песок под его ногами.
– А ты веришь в русалок?
Вот таким был его первый вопрос в тот день. Она ответила, неловко усмехнувшись, что русалки и водяные – всего лишь сказки, и Маленький Принц погрустнел.
– А как же Сирены, которые заманивали Одиссея?
Значит, Одиссей тоже когда-то был.
– Сирены не были русалками. Это были птицы с человечьими голосами… тьфу ты, головами!
Марис рассмеялся. Смех у него был совсем детский, чистый.
– Но голоса-то у них тоже человечьи!
– Не думаю…
Он помолчал и посмотрел в даль.
– Человечьи. Я это точно знаю.
– Ты их слышал?
– …Я сам – такой. Я – Сирена. Сирен…
Ах вот оно что.
– В смысле…
– Понимаешь, иногда мне бывает очень одиноко и больно, и тогда я пою…
Она не сдержалась – рассмеялась, громко и цинично. Ну конечно, Боже мой, какой он Сирен!.. Тоже мне! А кто не поёт, когда туго?.. Сумасшедший, просто сумасшедший! А она почти поверила!..

Марис замолчал: смех Леры лопастями звука резал его сердце. Он опустил голову на грудь (подородок беспомощно спрятался в клетчатый шарф), и глаза его заблестели. Она наконец затихла, поняла: что-то не так.
– Уходи. Пожалуйста, уходи. – Голос его прерывался: казалось, Маленький Принц задыхается, как после быстрого бега. – Мне очень больно. Пожалуйста, уходи. У меня нет больше сил, я сейчас запою… Убегай скорее! Если услышишь, понимаешь, если ты услышишь, как я пою, ты погибла!
Нет, нет, не может быть, чтобы он… Но ведь только заставив его запеть, можно узнать  наверняка. Хотя и страшно – но неизвестность влечёт. О, как влечёт эта чёртова неизвестность! Утонуть хоть раз, чтобы узнать, что чувствуешь, когда холодные ноги касаются илистого дна. Утонуть в звуке голоса Сирены. А ведь сделать это так просто.
– Ну, ты даёшь! Неужели ты так фальшивишь, что листья жухнут и птицы сыплются с веток?
Марис посмотрел на неё с отчаянием.
– Да уходи же! Я же объяснял: я – Сирен…
Теперь пора.

Она медленно, словно нехотя, ушла. Но вместо того, чтобы бежать, бежать и бежать, как он просил, спряталась в заброшенном здании лодочной станции. Прижавшись к сырой стене, пальцами давила мягкую ткань старой куртки и смотрела на маленькую фигурку на самом конце каменной косы. Если он Сирен, значит, они одной крови – холодной, голубой, русалочьей крови. «Ну да, я порядком тебя разозлила, прости, но…»

Марис, стоя на валуне, раскинул руки, точно собрался обнять весь залив с надетым на него белёсым колпаком неба – и кисти их задрожали: он запел. В ту же секунду неизвестно откуда налетел ветер, словно рассердившись на чужое существо, делившееся с ним болью. Тело ветра с размаха ударилось в стены, и Лера услышала голос Сирена.

Сердце ухнуло вниз, стало метаться сразу во всех уголках плоти, не видя выхода. Нечеловеческий вопль боли, ветра, обезумевшей птицы, разодрав пространство, влетел к ней в грудь, круша на своём пути нервные клетки, вытягивая их в струны и безжалостно разрывая. Лера, вскрикнув, рухнула на грязный, засыпанный кусками штукатурки, пол, и не сразу поняла, что тело, принадлежавшее прежде только ей одной, её разуму, бьётся в конвульсиях, что ноги свело судорогой, и что она не в силах даже вздохнуть. Из глаз от ужаса потекли слёзы.

Марис пел. О, как же ему  было больно! Холодный, самолюбивый разум Леры, умирая в мучениях, успел лишь глупо отметить, что ни один человек, ни один мужчина не способен взять те ноты, в которых изливал своё отчаяние Сирен. Но Лера почувствовала, что это всё-таки он, он и никто другой.

Звук рвал душу – на миг почудилось, будто её убивают её же голосом, вырвавшимся на волю. Пол в шахматных пятнах штукатурки, грязное небо в окне. Трудно дышать: открыть окно, скорее открыть окно – и… Нет, нет, нельзя! Если откроется окно, то она свергнется оттуда  вниз, только чтобы быть ближе, ближе к голосу, вылетевшему на свободу! Этого делать нельзя!

…Обезумевшие чайки метались над заливом, дико крича; падали в волны. Почти ползком добравшись до двери, напрягая жилы, она выбежала вон из каменного мешка и кинулась прочь по берегу, увязая в сыром песке. И ей казалось, что песок стал небом, и небо это падает вниз, и осталось лишь подставить руки и поймать его – иначе исчезнет всё, весь мир, и останется только этот голос, этот крик боли измученного Сирена. Она бежала по берегу, спотыкаясь, испачканная в штукатурке, со спутанными волосами, и знала, знала: Марис оглянулся и увидел её – и понял всё.

* * *

…Она не хотела встречать его больше. Она не хотела встречать существо, оказавшееся сильнее. Но теперь, после его пения, это было мучительно. Это было невозможно. Видно, Сирены тоже получают власть над жертвами – ещё более сильную, ещё более страшную, чем русалки. И ведь он не хотел – она всё сделала сама для того, чтобы погубить свою жизнь. Она ведь сама захотела послушать его пение.

И чувство мутной, тяжёлой тревоги тоже не покидало Леру, не отступало ни на шаг, стояло за спиной, дышало в затылок. Ведь она оскорбила его, обманула, ослушалась и не попросила прощения. Сердце, гоняя по ледяным артериям голубовато-синюю кровь, шептало: ну, увидься с ним, что ж такого, ну, только раз – просто извинишься, просто скажешь, что не хотела, просто объяснишь, что всё получилось случайно… Но она не могла себе позволить признать, что Марис оказался сильнее, что он приручил, подчинил себе её, русалку.

Она стала хуже спать по ночам – бродить по комнатам, мучаясь бессонницей, чувствуя, как распуганные сны оседают на корешках книг, падают каплями за окном, срываясь с крыш, и она не может слить их снова, тихие, воедино, из пылинок, из этих блестящих круглых осколков. И всё чудилось то жёлтое небо из песка, перемешанного с криком Сирена. Ей хотелось собрать свои прежние сны, чтобы подарить их Марису – она не понимала, как может он жить один, совсем один в своём замке, открытом всем ветрам. И не знала, что давно была его снами сама, и что больно от глупой разлуки было не ей одной.

Но однажды ночью она проснулась от бушевавшей за окном грозы. Гроза ярилась, раскалывая небо громом, осыпая вниз с облаков их блестящую штукатурку, и бешеные молнии вонзались Лере в мозг, как тогда, когда Марис пел. Она вскочила с холодной постели – болезненный сон пропал, запутался в складках перекрученной простыни. Торопливо одеваясь, думала только о том, что сейчас должна быть там, во что бы это ни стало быть там, на берегу, она должна увидеть Мариса – как можно скорее! Когда, едва одетая, бежала под утро, забыв обо всём, кроме своего Сирена, туда, к каменной гряде, гроза уходила, и падал молочно-белый туман. Казалось, что солнце совсем остыло, и никогда уже не прорвёт тумана. Она не знала, откуда он взялся после грозы, и почему солнце больше не греет – она знала только, что как можно скорее должна найти Мариса, и ей было страшно почему-то – за него. Бежала, как в страшном сне: в тумане, изнемогая, и будто не двигаясь с места.

…Пустынный берег, грязные волны в обломках тростника, набегающие на слипшийся песок; туман, туман, туман и едва проступающие очертания замка Сирена.
– Ма-а-ари-ис!!
Она готова была броситься вниз лицом и грызть песок – не понимая, что же случилось. Туман подступал к горлу, глотал плеск волн. В голове шумела кровь.
– Марис!..
Нет ответа, как будто нет – но вдруг со стороны мола, выплывая из густой мертвенной белизны, стала стремительно приближаться фигура. Скорее угадав, чем увидев, походку, лёгкую куртку и обмотанный вокруг шеи платок, она, не удержавшись, вскрикнула от радости: он!

Марис подбежал, с ходу обнял её за плечи, обхватил и крепко прижал к себе. Сквозь свои рыдания, внезапно и широко плеснувшие из груди, она расслышала его тихое:
– Ты!.. Как хорошо, что ты пришла. Я ведь звал тебя. Кажется, я влюбился в тебя, Русалочка.
Глаза, закрытые веками, ощутили тёплое прикосновение его губ – и слёзы, повинуясь немому приказу, перестали течь. Лера помотала головой, дёрнулась:
– Какая я тебе… рыба…
Марис засмеялся; бережно отпустил её. Развязал узел шейного платка и размотал его. На шее юноши, симметрично друг другу, справа и слева, зияли глубокие порезы, щели, едва прикрытые трепещущей розоватой кожицей. Он смотрел Лере в глаза, полуоткрыв губы, и тоненькие лоскутки кожи дрожали, обнажая чёрно-красное нутро щелей.

О Боже, ведь это жабры!!!

…хм, ну что ж: подумаешь, жабры…

11-15.03.2003,
Санкт-Петербург.