Разбитый дом

       Крыши пахли теплым железом. По ним можно было шутя пройти весь квартал. Отсюда, сверху все виделось по-другому. Земля казалась дном большого аквариума, наполненного прозрачным воздухом и солнечным светом. Всё остальное далеко внизу походило на кукольные декорации в островках яркой живой зелени. В просветах улиц двигались автомобили. Степенные автобусы напоминали тяжелых на подъем жуков, а шустрые легковушки – кухонных таракашек.
       По узеньким тротуарам шли люди, настоящие, но совсем маленькие – меньше лилипутов из цирка шапито – и оттого смешные. Своим поведением человечки напоминали муравьев на их нахоженных тропках, это, когда мураши спешат навстречу друг другу, но не сталкиваются, а только удивленно замирают, касаясь усиками друг друга, и снова продолжают свой бег...
       И только птицы могли кружиться выше нас.

       Под ногами круто вниз уходили стены. Они были основой и держали на каменных плечах крыши, не давая им ни упасть, ни улететь. Облепленные с фасада нарядной штукатуркой, стены краснели и шершавились кирпичами внутри арок и тесных двориков, напоминавших сверху глубокие колодцы. Приевшийся рисунок кирпичной кладки перед окнами, со слов соседа, напоминал тюрьму и вообще должен был истереться до дыр тоскливыми взглядами многих поколений жильцов. Но стены стояли торжеством материализма, заслоняя свет тем, кому не повезло. И даже обращались в "стенки" для тех, кому не повезло еще больше. Последнее сказал тот же сосед, вконец осмелевший к концу пятидесятых.

       Спустившись до земли, стены проходили сквозь асфальт. Там в полуподвалах теснились нулевые этажи, где раньше жила прислуга. Над ними царили апартаменты господ с высокими лепными потолками.
       После революции залы и спальни просторных квартир разгородили на коммунальные отсеки, поделив алебастровые потолочные красоты поровну на всех. Было смешно, лежа в кровати, наблюдать приплюснутые к потолку ножки амура, которые торчали прямо из стены. Тельце амура было бескровным, тщедушным и почти плоским, словно попало под каток. Хотелось его подкормить. Но он полез через стену в соседнюю секцию.
       Там, за стеной жила самая красивая девочка нашей улицы. Она была горда этим и славилась своей неприступностью. У нее был злющий папаша. А гипсовый человечек мог на зависть всему двору зреть Людочку, когда хотел, и сладко дудеть для нее в свою гипсовую дудочку! За это хотелось учинить наглецу какую-либо пакость... Лучше всего, думалось, поставить стул на стол и дотянуться зажженной спичкой до белых пяток (то-то бы он там, за стеной...) Но отец выдерет за порчу потолка, а бабушка будет плакать, потому как – грех! Я слышал, что амуры могут поражать женское сердце любовной стрелой, но МОЙ даже не имел лука, да и рассчитывать на его благоволение и помощь в делах такого рода почему-то не хотелось. Ну и ладно! Может, он и вовсе не был настоящим амуром, а так, – ангел какой-то с крылышками, которые к тому же оказались вмурованы в перегородку.

       Соседей, живущих под нами, за глаза так и величали "нижними". Не в обиду, нет, а просто, констатируя факт. Окошки их полуподвальных этажей ловили свет, выглядывая из темных заплеванных ниш, скрытых решетками по краю тротуаров. Шарканье подошв заменяло "нижним" пение птиц, а вместо солнца у них горели лампочки. Не часто – в период сильных ливней, когда улицы города бурлили веселыми потоками, – "нижних" заливало, и мы бегали смотреть на красную пожарную машину с толстой брезентовой кишкой. Кишка, хлюпая, сосала воду из подземного окна, а внизу плавали стулья и тряпки. Соседи иногда плакали, но мы быстро забывали чужие слезы. А наверху под самыми крышами были чердаки!

       Чердаки хранили свои тайны. Там было темно, но не скучно.
       На чердаках можно было найти кучу интересных вещей, играть в войну и в привидения, курить и целоваться. Последнее было не более чем плод бурной фантазии, поскольку на крышах девчонкам в принципе не место, даже ЕЙ – моей соседке из-за стены. Но если бы она согласилась подняться сюда со мной, я бы показал ей город… Я бы не позволил им смеяться! Я бы поцеловал ее только за это...
       При необходимости здесь, на чердаке, можно было переночевать. Это когда "выгоняли из дома". В глубине души мы знали, что родители уже всё простили и сбиваются с ног, разыскивая нас заполночь, но наше ущемленное самолюбие не позволяло...
       На смежной улице, дома которой "спинами" примыкали к нашим, был ресторан. На чердаке ресторана мы разыскали небольшое, укрытое мелкой сеткой вентиляционное отверстие, выходящее прямо в зал. Из пыльного сумрака мы по очереди глазели на танцующие пары, блеск сервировки и фрукты в вазах, вдыхали запахи богатой пищи и дорогого курева, слушали тихую музыку. Было приятно думать, будто есть другой мир, где всегда вкусно, тепло и весело, и он открыт для всех, вот только бы суметь протиснуться в это узкое окошко, отковырнув сеточку… А потом мы убегали от участкового, который, кряхтя и матерясь, лез за нами на чердак.
 
       В начале нашего квартала стоял универмаг с плоской бетонной кровлей, залитой битумом – там было скучно. Но вот с другого конца квартал замыкали развалины многоэтажного дома. Его искалечила война прямым попаданием стокилограммовой бомбы с немецкого бомбовоза, потом в него била сорокопятка – когда выкуривали оккупантов. Дом стоял особняком и был огорожен по периметру сплошным дощатым забором – на манер стройплощадки. И не было понятно, почему вот уже полтора десятка лет его не разбирают.
       Полуразвалившиеся стены красного кирпича с провалами окон и немногие уцелевшие перекрытия заросли кустиками травы и крохотными деревцами. Их корни, ветер, дожди и морозы медленно разрушали кирпич, превращая в труху. Но основные конструкции уцелевших фрагментов здания все еще крепко держались, и дом смотрелся, как единое целое. Горожане привыкли к развалинам, как неотъемлемой части городского пейзажа, и звали это место "разбитый дом".

       Дом пользовался дурной славой. Родители строго-настрого запрещали нам туда соваться, объясняя, что стены могут рухнуть. В их словах, кроме резона, проступал какой-то суеверный страх. Но мальчишки боялись только чертей, да и то на кладбище, а в развалинах, где не осталось закрытых объемов, днем было светло. Тайком мы наведывались туда собирать ржавые гильзы. Иногда нам казалось, что гильзы появляются вновь и вновь в тех местах, где мы их подобрали в прошлый раз.
       Что-то мешало нам даже пробовать играть в войну внутри смертельно раненного здания. И не только потому, что по слухам именно здесь в руках мальчишки-беспризорника разорвало самодельный пугач – "поджиг", и он лишился двух пальцев и глаза, словно в медной трубочке дула были не головки серных спичек, а настоящий пороховой заряд.
       Не оставляло чувство, что кто-то очень сильный и очень злой внутри развалин наблюдает за нами, поджидая удобного момента, и мы безотчетно старались, выполнив задуманное, быстрее убраться прочь. Но один из нас упал под стеной дома и сломал руку. Он споткнулся на совершенно ровном месте. Другой мальчишка решился на спор влезть по водосточной трубе.
       Старая труба и ее крепления к уцелевшей стене дома были прочны и надежны – в этом мы разбирались, имея солидную практику. Однако на уровне третьего этажа секция, по которой лез мальчик, вдруг вышла своей верхней частью из наглухо завальцованного стыка и медленно, с угрожающим скрипом стала крениться вниз. Но потом, словно нехотя, остановилась, будучи уже под углом в сорок пять градусов к вертикали. Мальчик, обняв трубу, повис над бездной. Потом раздался крик – друг звал на помощь.
       Но другого пути наверх не было.
 
       Мы что-то кричали, а потом просто застыли, задрав головы. Мальчик, цепляясь изо всех сил за обломок гладкой трубы, начал соскальзывать по нему назад к стене, обдирая ладони о ржавчину. Ему удалось нащупать ногами неповрежденный участок водостока и переползти туда. Дом пощадил его.
       Когда он спустился, мы, не чуя ног, покинули периметр забора, охранявшего мрачное царство развалин. А труба так и осталась торчать из стены ржавым грозящим пальцем, который был виден издалека.
 
       Дом не подпускал к себе. И нам уже не казались бреднями рассказы про странные звуки, услышанные кем-то из развалин: глухие щелчки и шипение, напоминавшие стрельбу старыми отсыревшими патронами, когда пули, едва выйдя из ствола, бессильно падают на землю, пролетев только несколько метров. И про злые хрипы между сериями этих щелчков.
 
       Дом устал, но не давал сносить себя. Пусть тому и находились сотни объяснений, но он стоял и стоял посреди полностью восстановленного красавца-города. Нам, мальчишкам послевоенных лет иногда казалось, что в доме этом поселился злой дух ушедшей, но так и не напившейся крови войны. Было и другое объяснение: говорили, что хозяином дома был когда-то молодой и богатый немец, проклявший всё и сбежавший от ЧК в Германию. Это было задолго до войны и той бомбежки, но кто знает...

       После того, как на развалинах нашли труп местного пьяницы и попрошайки, дом, наконец, снесли. Мы стояли за милицейским оцеплением и смотрели, как медленно в клубах пыли оседают его крепкие стены, издавая тяжкий звук, похожий на вздох облегчения.
       Про пьяницу рассказывали, что он дополз от разбитого дома к дырке в заборе, прежде чем умер. И лежал с выражением трезвого ужаса на лице, прижав обе руки к животу. Под руками была бескровная огнестрельная рана без выходного отверстия.
       Патологоанатом, копаясь в разорванных кишках бродяги, так и не сумел найти пулю.