Страна черного солнца

            Жара… Поворот головы, вдавленной в липкую, кислую от пота наволочку, дается с трудом. Зато теперь виден столбик термометра за окном. Красная нить бесстрастно лезет вверх, отслеживая путь светила к точке зенита в бесцветном сухом небе.
            Все бы ничего, но позавчера – в день его первого обморока встал кондиционер, исторгнув вместе с последним глотком прохлады вонь жженой изоляции. Теперь воздух в комнате неподвижен и, кажется, напрочь лишен кислорода. Хочется распахнуть, а ещё лучше – разбить окно. Но легче от этого не станет: там, снаружи, раскаленная печь из камней и асфальта. Горячие воспарения сушат гортань, малейший ветерок несет песчаную пыль. Она царапает горло и веки, проникает под одежду. Но хуже всего отвратительный скрип песка на зубах.
            А вдалеке – за глиняной мозаикой крыш, венчающих островки дремлющей зелени, за путаницей заборов и пыльных улочек городской окраины, и дальше – за проселками и караванными тропами, уходящими вдоль посевов конопли в песчаное безлюдье, – там, у самой линии горизонта – зубцы прохладных снежных гор. Когда воздух прозрачен, они поблескивают в солнечных лучах. Случается, пятнышки гор, отражаясь и преломляясь в мареве над пустыней, покидают свою телесную твердь и парят, обратясь в фантом миража. Они наплывают, кажутся совсем рядом. Тогда хочется все бросить и идти к ним. Потому что за горами другой мир. Потому что… Человек вглядывается в окно, силясь вспомнить, домыслить что-то важное, нужное ему сейчас, но мысли вываливаются, тают, как капли дождя на песке этой дикой азиатской пустыни. И снова он пытается собрать их воедино, с трудом удерживаясь на поверхности омута забытья. Однако болезнь берет свое: картинка за окном тускнеет. Остается одно большое ослепительно-черное солнце.

            Ночью он снова слышал далекую стрельбу и рев раздолбанных армейских джипов.

            Рисунок обоев навевает тоску. Прикрыв глаза, человек лежит, неудобно согнувшись в продавленном ложе. Холостяцкая комната напоминает то, чем она и является: номер дешевого отеля. Он снял эту конуру на задворках города специально подальше от неспокойного центра. Здесь почти нет мебели, нет лифта, а есть въевшийся запах дрянных сигарет. В конечном счете, всё это дело привычки. Вот только бы оживить кондиционер! Но человек не хочет впускать чужих, потому что боится своих обмороков. Опасается собственного подсознания, над которым теряет контроль в бреду. Здесь любое слово, даже «пить», оброненное на впитанном с детства языке матери – языке шурави – может вызвать очень печальные последствия… На тумбочке у изголовья остатки жидкого чая – местного пойла – вся его еда за последние двое суток, не считая таблеток. Сознание постепенно проясняется, взгляд фиксирует на потолке распухшую от выпитой крови муху, сучащую передними лапками у рыльца. Человек знает, что надо собраться с силами и идти вскипятить воду: она нужна обезвоженному организму. Мысль о воде злит, напоминает о его ошибке – глупой и непростительной. Как мог он, приехав сюда уже в который раз, позволить себе выпить стакан воды там, где этого делать не следовало! Могло, конечно, и обойтись, но вот, не обошлось, вода была заражена…
            Муха поползла, преодолевая трещину в штукатурке. «Здесь все ползет неспешно и неумолимо: время, солнце, ядовитые пауки, ртуть в градуснике». Он ловит себя на мысли, что ненавидит эту страну, хотя это непрофессионально.
            Спустив ноги с кровати, человек начал подниматься, но опять настигло черное солнце.

            В полубреду он слышал унылые звуки восточной мелодии. Они раздражали – он не любил, не понимал восточной музыки, хотя искренне старался ее уважать. Ведь она была частью родной культуры его отца. Подумав об отце, человек захотел оживить в памяти потускневший облик, но тягучие аккорды не давали ни сосредоточиться, ни, наоборот, глубже заснуть. И трудно было понять, откуда исходит эта приторная напасть: звучит ли извне или рождается внутри мозга, закрепощенного внутренним жаром. Уже потом, окончательно проснувшись, он почувствовал тяжелый запах гноя и лекарств, увидел белые халаты, койки с худыми изможденными людьми и старика европейского вида с перевязанной ногой. Музыки не было.
            Человек совсем не помнил, как его забирала карета скорой помощи, и не вдруг уяснил, каким ветром его затащило сюда. Здесь, в пригороде функционировала, доживая век, старенькая лечебница, из окон которой, если встать на подоконник и смотреть поверх ограды, были видны курганы и развалины стен древнего городища. Отсюда город когда-то взял свое начало и, видно, в знак сыновней благодарности установил у дороги мемориальный фанерный щит. А вот сейчас в городе случилась вспышка тяжелой формы гепатита – не редкость в здешних, забытых Аллахом краях. Госпиталь Красного Креста и городской стационар быстро заполнились, а небольшие частные клиники были доступны не многим. В трудный момент город вспомнил святое место праотцев, направив сюда больных.
            Разобравшись в настоящем, он немного успокоился и даже обрадовался, полагая, что случившееся – меньшее из зол. Во-первых, он получал шанс на время уйти в тень – затеряться следи больных и умерших, исчезнув из поля зрения тех, чье дыхание, отдающее могилой, касалось его затылка. Во-вторых, даже тяжелая и запущенная кишечная инфекция, если это не тиф или холера, менее страшна, чем та болезнь, что косила сейчас направо и налево. И здесь, за городом, для обычных "не желтых" больных оставались еще кое-какие условия: две отдельные палаты, заставленные узкими койками. Но все остальные места уже были отданы им, чьи всполошенные души цеплялись за вмиг высохшие и пожелтевшие тела, лежащие в простынях, проткнутые иголками капельниц, как мумии больших бабочек с оборванными крыльями.
            Он не хотел умирать, хотя уже знал, что сюда летит его преемник, и дело, в которое он верил и которому отдал последние двенадцать лет жизни, будет продолжаться. Как верил тот, который работал здесь до него, и которого нашли в разбитом автомобиле, но при повторной экспертизе обнаружили на икре едва заметный след удара тонкой иглы, а в крови – следы быстрораспадающегося яда. Ему отчаянно захотелось вылечиться, жить, и поэтому он стал бояться заразиться той, другой болезнью, которая не оставит шансов его уже ослабленному организму.
           Но что он мог? Соблюдать простые правила гигиены, быть осмотрительным и уповать на удачу. И ему пока везло. Удавалось свести к минимуму походы за пределы палаты и по-возможности держать ее дверь закрытой, хотя слащавый гангренозный запах, истекающий от язвы на ноге старика, становился порой нестерпим. Старика перевязывали раз в сутки, а иногда он сам доставал из-под кровати бювар –  круглую коробку из нержавеющей стали, которую привез с собой. Извлекал лекарства, бинты и обрабатывал рану самостоятельно. Больные в палате, измученные запахом, несколько раз требовали от медперсонала перевести несчастного куда-нибудь, и сам он переживал, что доставляет такие неудобства. Но свободные койки оставались только в комнатах, где лежали те. И старика было жаль. Видя в нем в конечном итоге товарища по несчастью – пассажира их общего утлого суденышка, дарящего зыбкую надежду уцелеть в волнах эпидемии, соседи замолкали и смирялись…
            Через неделю интенсивного лечения антибиотиками и какими-то витаминами ноги стали, наконец, хорошо слушаться, и он, которого звали здесь так, как было записано в его паспорте – Камал, стал выходить на воздух.
            Больничная территория была обустроена в местном стиле: окружена глухим глинобитным забором – дувалом. Внутри не было растительности кроме изрядно затоптанной травы и раскидистого тутового дерева посреди двора. Но и это радовало. И даже казалось прекрасным в унисон ощущениям обновления, воскрешения его сорокалетнего организма, почти победившего болезнь.
            После захода солнца Камал, сторонясь немногих выползавших во двор доходяг, садился поодаль и отдыхал, созерцая окружающее.
            Жизнь вокруг текла своим, давно заведенным порядком. Каждый вечер в десять часов к дереву шел местный кот. Абсолютно игнорируя больных и не имея других потенциальных врагов во дворе, кот шел медленно, будто прогуливался. Но подрагивание пушистого хвоста и плотоядный горящий взгляд, который хищник, словно бы невзначай, бросал на верхушку дерева, обозначали конкретную цель: кот шел на ужин! Он, конечно, принимал продуктовые подачки в течение дня, но сейчас было его время – время охоты. Достигнув дерева, кот лез вверх и скрывался в густой листве. Довольно долго все казалось спокойно. Затем наверху слышался слабый шум, и снова становилось тихо… Лишь иногда вниз планировали перышки и падали какие-то ошметки. Погодя на стволе появлялся затяжелевший кот, спускался на землю и чинно уходил. 
            Понаблюдав за котом, Камал смекнул что к чему. Дерево было крупное, высокое, каких мало в округе, и его облюбовала стая горлиц – небольших полудиких голубей. Вот их кот и выпасал. Днем не пугал – ни, ни! А когда птицы засыпали, лез на дерево, подкрадывался, балансируя на крайних тонких ветках, и душил одну, стараясь не потревожить и не спугнуть (на будущее) остальных. Там же на дереве он умудрялся тихо и аккуратно поужинать. И так каждый раз.
            Кот был симпатичен, а его кровавое пиршество – не более чем естественный акт дикой природы, где все сбалансировано и подчинено высшей целесообразности. "А у людей? – думал Камал. – Обманывая и насилуя природу, создавая себе тепличные условия, люди загнали себя же в угол. Разве не месть провидения мор от жутких болезней, пришедших на смену чуме и оспе? А наркотики? Можно взглянуть на эти бедствия, как на изощренные, жестокие, но вполне объяснимые акты того же естественного отбора со стороны матушки-природы, отчаянные потуги остановить вырождение ее прекрасного царства, изгаженного расшалившимися детьми, выхолостить слабое, порочное, расчищая путь новому, здоровому и сильному…" 
            Подобные мысли начинали злить. Они были совсем не нужны сейчас. Они отвлекали его, мешая сосредоточиться на том, что он полагал теперь главным – сохранить себя. Он гнал от себя все лишнее, но беспокойство и неудовлетворенность снова возвращались и долго не отпускали его.

            В этот вечер Камал не пошел к дереву, а присел у ограды на еще теплый камень. Свет фонаря выхватывал из тьмы часть обмазанного побелкой забора и полукруг асфальта внизу. Граница светового пятна пролегла прямо у его ног, очертив импровизированную арену, и он, сам того не желая, снова стал зрителем трагедии.
            …Из темноты к освещенному забору торопился черный – то ли жук, то ли таракан. И еще один. А сзади их настигала жаба. Зрение жабы устроено так, что она воспринимает, видит добычу только в движении. Жуки это знали.
            Когда жаба, которая выигрывала в скорости передвижения, оказывалась рядом, жук замирал. Чудище тупо сидело над ним и таращило невидящие глаза. Так и сидели, до тех пор, пока жаба боковым зрением не фиксировала второго жука, который поодаль продолжал спасительный бег к забору. Жаба прыгала к нему, бросив первого, и жуки менялись ролями в этой парной гонке с призом "жизнь"… Один из тараканов забрался высоко на белую стену, второго жаба сожрала на глазах у Камала. И снова он гнал от себя мысли о людях.
            Утром Камалу сделали инъекцию. Врачи сочли организм достаточно окрепшим, чтобы выдержать вакцинацию, а приобретенный иммунитет должен был повысить шансы его выигрыша "в орлянку" с прожорливым вирусом – хозяином  эпидемии.
            К вечеру след укола воспалился, Камалу стало хуже, и он не вышел во двор…
Во сне он видел себя то пришпиленной бабочкой, то птицей, которая знает, что снизу крадется кот с горящими адовой злобой глазами, но почему-то она не может проснуться и улететь прочь… Под утро Камал, завернувшись в одеяло, силясь унять лихорадку, думал о том, другом человеке, который, преодолевая несколько границ и свой маленький страх, должен был добраться сюда, в этот жаркий уголок конопляно-опийного "рая" – страну нищеты и несметных богатств, замешанных на чужой боли и смерти. В страну Черного Солнца, туда, где мандат Интерпола сродни черной метке пиратов, и ты вдруг оказываешься один-на-один с мощным, безжалостным синдикатом, эксплуатирующим религиозный фанатизм и безграмотность местного населения. И кто выиграет в этой войне – бабушка надвое сказала…
            Но теперь Камал знал, что если выживет – а он верил, что выкарабкается, – он снова выйдет из тени на свет. Чтобы у того, другого стало больше шансов уцелеть и, если не победить, то пройти хоть какой-то путь дальше – туда, «где чисто и светло».
   

_______________________________________________________
1     Шурави – "неверный", русский.
2   Орлянка – игра, в которой  подбрасывают  монету,  загадывая "орел" или "решку"  (вероятность победы 50%).