Зимние слёзы

Здешние зимы редко балуют пушистым снегом. Всё больше гололед, туманы и пронизывающий ветер, который творит, что ему вздумается. Крутит, к примеру, над непромерзшей рекой, вздымает изморось с молодого льда, напитывается стылым паром, что курится у черных промоин. А потом тащит всё это в город. К тому же норовит забраться под одежду. А еще может сорвать шапку или даже сломать дерево! Единственное, что не может ветер в своей быстротечной жизни, это остановиться, замереть. Ведь тогда он сразу превратится в ничто.

Сегодня "ветреный" ветер гуляет по бульвару, гоняя мусор и обрывки бумаги. Заодно толкает, обнимает и треплет всё, что встречает на пути. Редкие прохожие чураются его ласк и только плотнее кутаются в одежды, торопясь миновать открытые места. Временами проказник донимает так, что впору вывернуться наизнанку и прятаться внутрь себя. Вот тут забываешь мировые проблемы и грезишь о чашке горячего чая или (извините) о теплом туалете.
А на щеках у тех, кто постарше, блестят нечаянные слезинки. Это - зимние слезы. Они от мороза и ветра.

Теперь ветер устал терзать ветки и вылизал асфальт, щедро поделившись речной сыростью. Асфальт обледенел, и люди ступают осторожно – сразу всей ступней, плавно перенося тяжелые тела с ноги на ногу, как утки. Если бы не соседство универсама, людей на бульварчике, похоже, не было бы вовсе, а только одни голые деревья, которым деваться некуда, да еще пустые пачки из-под сигарет, которые летают, вообразив Бог знает что.
Горожане привыкли к бессезонью посреди зимы (для осени – серо, для зимы – сыро). Раз привыкли, значит, так тому и быть…
Но сегодня безрадостная гармония скучного царства нарушена. Играет баян! Его живые звуки расцветают и плывут над серым унынием, споря с ветром. Сочные с хрипотцой аккорды, рожденные дыханием немолодых простуженных мехов, сливают звуки в знакомые до боли мелодии, завораживают и тормошат что-то внутри. Это "что-то", проснувшись, тянет невидимую ласковую руку и уводит из неумолимой реальности назад – в далекое щемящее лето, где пахнет травой, а во рту кисло от сока вишен из бабушкиных вареников. И сразу делается теплее.
Тут и там по обеим сторонам бульвара стоят заиндевелые скамейки: идешь по центру, как сквозь строй терпеливых часовых, оставленных караулить приход весны. А звуки музыки всё ближе. На одной из пустых скамеек примостилась старая женщина с баяном на коленях. Из-под шарфа, обмотанного вокруг воротника потертого пальто, выглядывает краешек грубого свитера ручной вязки. На голове белая пуховая шапка с длинными свисающими ушами и помпонами на конце, какие раньше носили школьницы. Старушка играет на баяне, причем играет хорошо. Красные, озябшие на неуемном ветру пальцы торчат из подрезанных перчаток и, не останавливаясь, бегают по кнопкам инструмента. Им, пальцам, (тоже) нельзя останавливаться, чтобы вконец не замерзнуть.
Внизу у ног женщины на подстилке лежит раскрытый футляр. Он стар, как и сам баян, и напоминает бессильно распахнутую раковину, лишенную мышц живого нутра. Однако он тоже при деле: на его дне – редкая мелочь и несколько мятых купюр. Денег совсем мало, потому что мало прохожих. Большинство проходят мимо, не останавливаясь. Кто попроще, смотрят на старушку с любопытством, слушают и даже улыбаются, как подарку, за который платить не нужно. Другие наоборот отводят глаза и прибавляют шаг. Лишь некоторые останавливаются и молча стягивают теплые перчатки, чтобы достать деньги.
А старушка играет и играет. Временами ей хочется сжаться в уютный калачик, подтянув колени к подбородку, но она сидит прямо, разводя плечи в такт дыханию мехов, потому что иначе играть на баяне невозможно. Потом склоняет голову набок и как-то странно смотрит сквозь того, кто перед ней. Только кивает людям, бросающим монеты, не всегда попадая благодарным взглядом в их глаза… Когда женщина совсем устала и сделала передышку, я видел, как она, пошарив в футляре, вынула бумажную десятку, чтобы спрятать подальше от шалуна-ветра, но прежде расправила банкноту и поднесла к глазам почти вплотную. Тогда я понял, что она почти слепа… Ну а ветер, смутившись неожиданной тишины, на мгновение притих; тронул седой локон на воротнике женщины, аккуратно шевельнул в футляре вторую смятую десятку и, слизнув морозную капельку с моей скулы, заторопился дальше – рванул вдоль аллеи, уже не оглядываясь. Потому что оглядываться не имело смысла, ведь он всё равно не может остановиться, иначе умрет, а ему надо домести асфальт.
Я видел эту женщину еще раз. Всё в той же девчачьей шапке и с баяном в футляре она шла по улице, трудно ощупывая взглядом тротуар. Тяжелый инструмент оттягивал руку, которая была натружена, но не протянута. А баян в футляре – он просто лежал и знал себе цену. Ведь даже его младшую сестренку люди связывают именем с гармонией.