ГРАФ

   (из повести «Дикие кони»)

 …Дверь мне открыл сам приятель, и по безрадостному приветствию его и по растерянному его виду я сразу же догадался, что заявился совсем некстати. Но я все равно
смело сбросил ботинки, отвратительные свои тяжелые и давно не чищеные ботинки, по дешевке когда-то купленные
мною в комиссионном магазине, и, сунув ноги в стоптанные тапочки, прошлепал за хозяином.
 Была у него кличка «Граф», усеченное от графоман, но о ней он не знал.
Граф уселся в кресле напротив и спросил:
- Ну, как дела?
- Да ничего себе,- ответил я. – Живу потихоньку.
- Пишешь?
- Так, иногда, - ответил я. – А вообще-то сейчас у меня кризис.
- И у меня тоже, - сокрушенно вздохнул Граф. – Чего-то не хватает… Вот не могу сказать, чего именно, но что-то не то. Крови мало, красок.
- Но ведь пишешь?
- Конечно, пишу. Я вообще пишу каждый день. Не хочется, а я заставляю. Нельзя расслабляться, понимаешь? Нельзя терять квалификацию, навык. Разок расслабился, другой, третий, а там и вовсе додумаешься до того, что забросишь это дело к чертям собачьим. Навык-то пропал! Ведь это же все равно, что музыкант.
- Это ты, верно, подметил,- поддакнул я. – Всё правильно. Надо больше работать.
- Конечно, если ты не возражаешь, я прочел бы тебе кое-что из последнего.
 Хотя от тяжелого предчувствия сердце мое сжалось, я всполошился и как можно естественнее выдавил из себя:
- Ну конечно!..
 Вытащил он толстенную тетрадь, открыл её, откашлялся и сказал:
- Ну, тогда слушай…
 Продолжалась пытка, должно быть, не меньше часа, и все это время боролся я со сном и чесался, и, чтобы со стороны казалось, будто опусы его произвели на меня неизгладимое впечатление, кивал я в такт его голосу и ладонью закрывал при этом глаза. Читал он, кстати, мерзко, и опусы его были убоги, но я терпел. Чтобы не уснуть и не опозориться, постоянно, я шевелился и менял положение тела, и от этого расшатанный стул скрипел ужасающе громко и поминутно грозил развалиться и продемонстрировать нам шурупчики и прочие составные свои части. Потом  неожиданно одолела меня зевота, и, прикрывая нижнюю часть лица ладонью, рискуя вывихнуть челюсть, я зевал и зевал, и от зевоты этой я прослезился, а потом разобрал меня смех, но я кусал губы и сдерживался, как мог, и только плечи мои чуть подрагивали. Конец рассказа его совпал с урчанием моего живота.
- Ну, как? – спросил приятель.
- Ты знаешь, это очень интересная вещь,- кивнул я.                – Интересная… И долго ты над ней работал?
- В том-то и дело, что почти месяц. Боже мой, ты не представляешь даже, как тяжело она мне далась. А вообще-то с каждым разом писать становится все труднее. Быть может, требовательность возрастает, а?
- Естественно, - согласился я. – Ты взрослеешь и смотришь на мир более трезво.
- Пожалуй, ты прав, - кивнул он. – И все-таки бросить писать я не могу.
- Так в чем же дело? – притворно удивился я и услышал голодное урчание снова.
- Кстати, а как ты насчет пожрать? – наконец, опомнился он.
- Пожрать? Вообще-то я бы не отказался.
 Мы отправились на кухню, и он разогрел невкусную жареную картошку и суп, в котором попалась мне волосина.
Пахло от супа нехорошо, но выбирать не приходилось, и потому жадно набрасывался я на всё, что мне предлагали. Запив под конец черствый бублик кружкой жиденького чая, от всего сердца поблагодарил я Графа за гостеприимство.
- Пожалуйста, - ответил он с таким видом, что решил я больше ему не надоедать и поскорее убраться отсюда.
- Ну, мне пора, - сказал я и протянул руку. – До свидания.
- До свидания, - ответил он приблизил к моей мокрую свою ладошку, и я сжал ее, что было сил.
 Выходя на улицу, услышал я, как пробормотал он что-то непонятное. Резко я обернулся к нему, и он немного попятился и сказал:
- Послушай, ответь мне, всё-таки, только честно: я безнадежен, да?
И то, что обидеть его я не смог, пускай останется на моей совести…