И ничего не надо говорить

До сегодняшнего дня я привык чувствовать себя самоотверженно несчастным человеком. Осознавая это свое несчастье, я уже потихоньку научился почти без усилий изображать простое добросердечие без искорок ревности в глазах. Иногда мне все это казалось банально-пошлым, но лишь только до тех пор, пока не входила Она, растворяя это чувство собой, и оставалась одна только нежность.
На самом деле все было очень просто – я любил Ее, она любила Его, а Он - не любил никого и всех любил. Удивительнее было то, что я, несмотря на все свои старания, направленные на то, чтобы оправдать, свести к классическому канону свое положение, не мог, не в состоянии был испытывать по отношению к нему какие-либо отрицательные чувства или эмоции. Такие бывают люди. Редко. Но я осознавал (и даже немного уважал себя за это), что мне посчастливилось встретить такого человека, совершенно уникального, и больше в жизни, наверное, уже не придется. Его рвали на части люди – все, знакомые, малознакомые, друзья, недруги – и всем хватало, всем доставался кусочек его души и улыбки, даже тем, то не собирался его сохранить, хотя одному человеку этот кусочек был дороже всего на свете. Он обладал таким необыкновенным обаянием, будто бы окружавшим его магнетическим сиянием, что, казалось, если он входил в комнату, то об этом можно было знать, не оборачиваясь, как чувствуешь спиной лучи вышедшего из тени солнца. Конечно, он нравился многим, конечно очень многие его любили, и, конечно, тихая грусть от того, что моя любимая предпочла маленький кусочек его сердца моему, отданному ей целиком, не могла не таиться в моей душе. И все же я не искал в нем недостатков – это причиняло боль мне самому, ведь этого человека любила Она. И не просто любила – привязанность к нему, казалось, сожгла все другие нити, держащие ее на земле. Не знаю, знал ли он об этом?.. Тихая улыбка, появляющаяся на ее лице, если в разговоре упоминали его имя, говорила всегда одно и то же: «Никакая клевета и никакие похвалы моей любви изменить не могут, есть только он и его сердце, а больше ничего, совсем ничего нет». Чтобы только не отдал я за эту улыбку! Но она предназначалась только ему и принадлежала ему навечно.

В тот день все было как всегда – мы жили с ней в маленькой гостинице провинциального заграничного города. Обыкновенная командировочная поездка. Она была вчера в хорошем настроении – тихая погода, скоро мы вернемся в столицу, с почты пришла его открытка – редкость, писем он не любил. За ужином я как-то сник, но она улыбнулась и позвала меня гулять по набережной, и я забыл обо всем и действительно гулял почти беззаботно, стараясь замечать все мелкие детали природы – движения листвы, моря, каждый ее взгляд и поворот головы, чтобы только ни о чем другом не думать.
А сегодня к завтраку она не пришла и не предупредила меня об этом – все это необычно. Я тоже ничего не ел, налил чай для нее и позвонил ей из своего номера. «Извини, - ответил мне ее дрожащий голос, - я не могу встать, плохо себя чувствую». Я предложил ей чая, но она, разумеется, отказалась. Я спустился вниз и там читал журналы, не понимая ни строчки, не видя иллюстраций, пытался думать о чем-то определенном и не мог справиться со своими мыслями. Она пришла через два часа. Дурно выглядящая, мельно-бледная, села рядом со мной и тоже взяла журнал. Плечи ее вздрагивали, будто внутри нее рвались невидимые внешне рыдания, с которыми она отчаянно боролась. Глаза ее были сухими и мутными, отложив журнал, она стала нервно наматывать какую-то веревочку на пальцы. Сперва я думал, что она, должно быть простудилась – вчерашний вечерний ветер, легкое платье… но то, как она тревожно смотрела, как крутила эту ниточку – все это значило, что что-то случилось. Я испытующе поглядел на нее, но она, повернувшись ко мне сказала – «Нет, ничего не случилось, ничего. А только я не знаю, что происходит со мной, что я предчувствую что-то и ничего не могу с этим поделать». Я не стал предлагать ей поискать врача, молча поднес телефон. Она долго смотрела на него, подняла трубку, подержала ее в руке, словно на весах и через мгновенье бессильно опустила, слегка пожала мне пальцы и ушла наверх, ничего не сказав. А я выпил что-то крепкое, противное, в баре и тоже ушел – веки налились бессмысленной тяжестью. Наши комнаты находились рядом, через тонкие стены было слышно почти все. Мерный стук ее шагов – от окна до кровати –заставил меня закрыт глаза и представить, что я лежу в этой соседней комнате. Я видел все очень ясно - море за окном, толкущиеся машины, гудки, сглаженные густым палисадником, белые обои, синюю занавеску, кафельный пол, ее фигуру… Потом шаги затихли. Мне показалось, что я уснул, может быть, просто мысли стали тише говорить. Я очнулся от телефонного звонка в ее комнате. Через равные промежутки времени раздавался клокочущий, нарастающий и внезапно стихающий, низкий звон. Пятый, шестой, седьмой раз, а потом смолк совсем. Я подумал, что, может быть, она вышла, или крепко спит, или просто не хочет взять трубку. Я в раздумье смотрел на стену, отделявшую меня от нее и вдруг вздрогнул – телефон опять зазвонил, только громче, резче – уже в моей комнате. Промежуток между едва не столкнувшимися звонками был на столько мал, что я не вольно стал думать – звонит тот же человек. Я потянулся к трубке, перебирая мысленно всех людей, могущих звонить сюда, в основном сослуживцев и чувствовал, что не могу кого-то вспомнить, не хочу… Внезапно охватил необъяснимый страх, стиснув трубку в руках, я с трудом оторвал ее от рычагов, поднес к уху и услышал голос нашего общего знакомого, давнего, доброго, приятеля нас троих. Разговор длился меньше минуты, но, когда я отпустил провод, мне казалось, что все мои мысли тянут в разные стороны, словно маленькие колокола на звоннице, и только один большой колокол бьет мерно свое. Он умер, умер, умер…
В оцепенении я сидел несколько минут, или не минут – каких-то других временных единиц, это казалось не важно. Не мог сосредоточиться, потом с трудом стал думать одно, все более и более отчетливо понимал – весь мозг объят трусливым страхом, панически мечется в поисках выхода – миллионы дверей – как, как сказать ей… Я думал: Возьму ее за руку, буду все время говорить, не дам себе замолчать, напротив, не буду говорить, не буду подходить к ней, сяду у двери, или нет, не так… все не так. Это мелочи, глупости!.. В результате, когда я понял, что ждать больше нельзя – нужно идти в соседнюю комнату, на другой край света, я даже не предполагал, как войду, что и как скажу. Над каждым шагом в коридоре я думал. Стоял минуты у двери, стучал, но мне никто не ответил. Я вошел, открыв дверь, даже не решив, хорошо ли это, плохо ли, может ли быть, чтобы дверь была открыта. Я не мог задуматься ни над чем. Я безотчетно прошел по коридору к ее спальне. Она лежала на кровати ко мне спиной и от стука моих неловких шагов не повернулась. Не знаю, понял ли я все, или не я, а какая-то часть меня, но тело мое грузно село рядом с подушкой на стул, а безвольная рука взяла ее руку. Под тонким запястьем было тихо, и мягкий шарик пульса не прикасался к моим сжимающим пальцам. И не надо было больше ничего говорить, ведь не даром же у нее был кусочек его сердца…