Ависага

(из повести «Дикие кони»)

  В баре разрешено было курить. Я взял две кружки пива с набором, где в копченый хвостик неведомой рыбки четыре соленые сушки втирали свои тощие тела. Тихо играла музыка, и было душно, и, полупьяные, разносили халдеи пиво, и за столами не оставалось уже свободных мест.
 Я не прислушивался к разговорам сидящих вокруг, а просто пил свое пиво, курил и думал про Ависагу. После второй кружки почувствовал я, что больше пить мне нельзя, и все же я вряд ли бы удержался, но по счастью краснорожий халдей ткнул меня в плечо и прогнусавил, чтобы я выметался, потому что бар закрыт.
 Пропитанная вечером, нежно обняла меня улица и расцеловала. Я проходил вдоль облезлых домов, мимо маленьких, с вытоптанными клумбами и погибшими фонтанами чахлых сквериков, и дорогу передо мной перебежал черный кот, но я не свернул. А улица была пуста, но, когда я обернулся, стояла позади меня женщина.
- Ависага, - прошептал я.
 Медленно- медленно приблизилась она ко мне, и я понял, что это не Ависага. Женщина была пьяна. Издавая дурацкое свое «гы-гы», скалила она щербатый рот и пыталась  схватить меня за рукав, и потому пожал я плечами и отошел немного в сторону.
 - Не хочешь? – спросила женщина.
 Мне стало гадко, и я ускорил шаг. Со стен глядели на меня намалеванные рожи и поганые слова. Когда я оглянулся, женщина плелась за мной следом, и я сворачивал в подворотни и прятался в парадных, но женщина не отставала. Один раз я чуть было не закричал от ужаса: мне показалось, что вместо женщины преследует меня скелет. А потом случайно увидел я открытую дверь и вбежал в квартиру и повернул ключ.
 Стены полуподвала этого обклеены были порнографиями и плакатами каких-то групп, и еще рассмотреть успел я только ярко-красные полосы на обоях, старинное кресло, набитый книгами шкаф и магнитофон. Когда забарабанили в дверь, крысой заметался я по комнате, но дверь неожиданно распахнулась, и в белой футболке показался на пороге человек. Не успел еще он вымолвить ни слова, как я ударил его магнитофоном, и, застонав, схватился человек за лицо, и я воспользовался этим и, выскочив на улицу, побежал.
 На перекрестке остановил я такси и велел ехать на проспект Спиленных деревьев. Недалеко от общаги я попросил затормозить. Я сказал водиле, что сейчас вернусь, и оставил в залог «Панасоник».
 - Только, пожалуйста, быстрее, - попросил он. – Время – деньги.
- Да-да, конечно,- ответил я и хлопнул дверцей.
 Двор оказался проходным…

 Черт знает, как сумел просуществовать я почти целое лето.
 Все это время жил я в общаге, в той самой комнате, из которой в свое время ушел. Оставшихся в ней запасов хватило мне лишь на первое время, и я голодал и не знал, что делать мне, как жить и чем заняться.
 Изредка наведывался кто-нибудь из нашей коммуны. Один раз приехал идиот Вася. Привез он сала и накормил меня, а после выкрал мои стихи и принялся читать их вслух. Читая, по нескольку раз повторял он понравившиеся места и хохотал до слез. Я не спорил с ним, и заводило его это еще сильнее. Он без конца оскорблял меня, этот мордоворот. Несколько раз приходила к нему какая-то толстожопая бабища, и, нисколько меня при этом, не стесняясь, без устали драл он её целую ночь.
  Я слонялся по городу и читал всё, что попадалось под руку, и совсем не писал. Я понял, что в редакциях рукописей моих не примут никогда и вовсе даже не потому, что они бездарны. Я был и оставался слепым котенком, которого еще надо было ввести в огромный этот и лживый мир.
 Я думал об Ависаге и о том, где она сейчас и что делает. Иногда забывал я, что иду один, и что на самом деле Ависаги со мной нет. Казалось мне, будто я слышу её голос, и воображение мое рождало самые нелепые истории, и в каждой из историй этих я спасал Ависагу, и становилась она моей.
 Я познакомился с сумасшедшим поэтом. Стихи его восхищали меня, но был он страшен и невыдержан и дик. Однажды долго уговаривал он меня переночевать в его клоповнике, но я наотрез отказался и правильно сделал. Спустя неделю, псих этот разыскал меня и сообщил, что если б я имел глупость тогда остаться, он зарубил бы меня.
 - Мне старик на болоте нашептал: убей его… - смущаясь, объяснил он. – А я уж топор приготовил. У дворника спёр…
  Такими же чокнутыми были и поэтовы друзья-художники, но невозможные их картины поражали меня. Было в них то, к чему безуспешно стремился я все это время. Несколькими всего штрихами могли показать они то, чего никак не удавалось выразить мне словами. Случалось, правда, что хвалили они и мои опусы, но я подозревал все же, что это из жалости.
 У Ависаги пытался я найти изъяны, и не находил их. Она не шла у меня из головы, и я мучался и лез со страданиями своими ко всякому, кто не гнал меня прочь.
 В конце августа коммуна была в полном составе. Все знали уже о моих неудачах и без устали глумились надо мной. Как в свое время Вася, опусы мои читали они вслух и корчились от хохота, и только Света утешала меня. С нею по вечерам уходили мы куда-нибудь подальше от центра, к заливу, и долго смотрели, как жуёт кардинальскую мантию забрызганный черной тушью горизонт. Я рассказывал ей и о том, что происходило со мной прежде, и о том, что случилось всего месяц назад. Внимательно она слушала и не перебивала, но теперь не устраивало меня даже это.
 Я написал письмо домой, но отправить его не решился и разорвал на мелкие-мелкие клочки и само письмо и конверт, и швырнул все это за окно, и за окном, подхваченные ветром, клочки моего письма стали будто опавшие лепестки цветущей вишни.
   Я вышел на улицу и пошел куда глаза глядят.

 У памятника Добролюбову блевал офицер. Фуранька с голубым околышком валялась рядом, и приятель его в чине капитана, непослушную, пытался тщетно запихнуть ногу его в коричневый ботинок. Я попросил у военного сигарету, но, не оборачиваясь, военный послал меня на три буквы.
 А я не обиделся, нет. Я видел, что большинство занимается каким-то делом, а не дурацкой писаниной, которой все равно не дано ни спасти мир, ни сделать его счастливым. Я не похож был на них и чувствовал потому себя чужим везде и всюду, и не было со мною рядом человека, который понял бы меня и помог, и, должно быть по этому был готов согласиться я и жить в придуманном мире. Я понял, что рано или поздно машина все равно попытается подмять меня и заставить смириться. Но это еще будет, и, чтобы не ждать окончательной духовной своей смерти, понял я, что надо уйти.
 Укрылся я в трюме ржавой баржи и дождался, пока буксир выволочет ее на середину реки. Молодой парнишка в чистом тельнике заметил меня и, не сказав ни слова, протянул беломорину. Мы закурили, а потом вытащил он маленькую флейточку и сыграл «Императора Нерона».
 - С нами пойдешь? – спросил он.
 - С вами, - кивнул я. – Конечно, если не прогоните.
 - Не прогоним, - усмехнулся он и заиграл незнакомое что-то и совсем не грустное.
 А я сидел на палубе и смотрел на вереницы разноцветных домов. Сверкали они окошками и словно прощались со мной. На башне пробили часы пять раз, и, ослепительный, промчался мимо нас белый метеор.
  Во всем, что посчастливилось увидеть мне в эти мгновения, было что-то торжественное и светлое. С неохотой город отпускал меня, и из него уходил я так, как уходит из капкана измученный зверь.
 1988 г.