Без доброго слова рай

Предисловие.

В
сё это началось пять лет назад. Тогда я жил в небольшом посёлке, где у меня был собственный домик – небольшой, но уютный (с черепичной крышей и зелёными занавесками) – я и сейчас там живу. Посёлок наш называется просто: г.Мишино. Почему всё-таки г. – никто толком не знает – домов у нас хватает едва-то и на деревню, однако если кто едет в центр по делам, то гордо там заявляет, что живёт ни где-нибудь, а в г.Мишино, который, к слову, и на карте-то не всегда сразу обнаружишь.
И совершенно нельзя было сказать тогда, что жизнь наша в Мишино чем-то отличалась от жизни сотен других таких же забытых цивилизацией посёлков, где каждый друг друга знает в лицо и по отчеству, и где все друг другу за много лет порядком надоели. Мишино посёлок не новый. Когда-то на его месте была деревня с тем же названием. Деревня сгорела полвека назад, и вместо неё отстроили новые, пусть неказистые, но для жилья вполне пригодные, домишки те, кому Мишино успел стать родным. Так получилось, что новый посёлок получился чуть в стороне от места, где стоял раньше, а потому благополучно миновали его все автострады и даже просто таёжные тропки – в лесу на чистом месте строили. Первое время, конечно, неудобно было, приходилось дороги прокладывать, за продуктами в город ездить, а потом привыкли: свою торговлю наладили и даже производство. В Мишино имеется один колбасный цех – у Семёна в сарае, молочная фабрика – у бабы Зои три коровы, так она всё село молоком снабжает. Есть даже собственный авторемонтный центр с услугами проката автомобилей, или вернее автомобиля, потому как машина у нас одна, и она  даже стоит и то с трудом, однако в город на ней раз в месяц выезжает колбасных дел мастер дядя Семён: «за сырьём», как он сам туманно объясняет. Автомобиль, кстати, тоже принадлежит ему.

*****

Тринадцатого марта, в пятницу вечером заехал к нам в Мишино обшарпанный автобус с одним единственным пассажиром, высадил его и укатил обратно. Пассажир взял в руки два больших, обклеенных разноцветными этикетками, чемодана и, широко улыбаясь, отправился к бабе Зое, у которой снял комнату на три месяца. Потом ещё долго гадали люди, как получилось, что скуповатая и подозрительная до приезжих Зоя, вдруг ни с того ни с сего поселила у себя совершенно незнакомого человека. Сама же бабка только разводила руками и как-то виновато улыбалась, не зная, что сказать. Потом, правда, через пару дней, Агафон переселился жить к бабе Шуре – не смог он стерпеть вредную Зою.
На следующее утро о новом жителе г.Мишино знали все: от младого Алёшки, до девяностотрёхлетнего глухого Касьяна. Звали нашего гостя – Агафон Власович Виноградов.
Необычное имя у Виноградова, (которого кстати так и стали называть Агафоном, хотя он сказал, что для удобства пойдёт и Афоня, однако же один Афоня в деревне уже был и он сильно запротестовал против появления внезапного тёзки) совершенно не соответствовало его абсолютно классическому лицу. Простодушные глаза выдавали в нём сразу человека деревенского. Кроме того Агафон обладал узким небольшим носом, добродушным ртом, высоким лбом и превосходными белыми зубами (многие даже считали, что он специально чистит их толчёным стеклом – Агафон сам не рассказывал ничего). Необычен был выговор гостя – как будто бы без ярких особенностей, но какой-то уж очень правильный, словно зазубренный наизусть иностранный текст. При разговоре Агафон всегда улыбался и кто бы с ним не говорил, тоже начинал без причины радоваться. Сначала такая странная манера общения людей немного смущала, а потом все к Агафону привыкли и стали относится к нему, как к лучшему другу, потому что по-другому, как потом поняли, относится было невозможно. И никто тогда не знал, какие события произойдут по воле этого скромного, малоприметного человека.  Но, давайте, всё по порядку.

Глава 1.

Ч
етырнадцатого марта, ранним утром, часов в десять (я всегда встаю в десять, мне на работу недалеко), я проснулся со страшной зубной болью. Сначала я даже не понял, что случилось, пока не посмотрел на себя в зеркало. Правую щёку раздуло, отчего перекосилось всё лицо – щека потянула за собой правый глаз и часть носа. От вида своего собственного отражения мне стало так неприятно и тоскливо, что зуб прихватило ещё сильнее. Я подумал, что придётся, видимо, ехать в город к врачу, а это значит, что надо договариваться с Семёном, а он без бутылки машину ни за что не даст. Мысль о том, что предстоит выслушивать сетования Семёна по поводу дороговизны бензина и нехватки пресловутого загадочного «сырца», вообще выбила меня из колеи. Был, правда, ещё один выход: не ездить в город, а сходить «на приём» к нашему кузнецу Ивану Дмитриевичу, который уже приноровился драть зубы односельчанам. Делал он это так профессионально, что к нему даже приезжали из соседнего городка на чёрных машинах какие-то большие начальники, которые, пройдя сеанс лечения, уехали довольные и больше в Мишино не появлялись. Сей эпизод принёс Ивану Дмитриевичу такую великую славу, что многие только у него и лечились; зубы летели во все стороны, кузнец едва успевал складывать их в большую банку из-под огурцов. Потом, когда зубов осталось на село мало, а беззубых добровольцев ещё много, ажиотаж вокруг лекаря как-то спал, однако приходить продолжали только к нему. Я бы и сам не прочь был познакомиться поближе со щипцами Ивана Дмитриевича, да случилась у него на меня в прошлом году великая обида, а всё оттого, что я обмолвился ненароком в беседе, что он неважный мастер кузнечного дела, и сейчас любая машина лучше его справится. Иван Дмитриевич разобиделся и перестал со мной разговаривать. Вот уже второй год, как не даже здороваемся – и это в маленьком-то посёлке! Да, придётся ехать в город. Сейчас в магазин сгоняю, куплю у Клавки пол-литра и к Семёну побегу. Если у него настроение хорошее, то отвезёт к врачу – к обеду буду, как новенький, а если нет… пусть само всё проходит. Так я рассудил и уже собрался было выходить, как вдруг постучали в дверь. Тогда все двери у нас запирались накрепко, потому что и кражи иногда случались (редко, конечно, кто-то ведь из своих и воровал, да всё никак поймать никого не могли). Я открыл дверь и увидел на пороге незнакомого человека с высоким лбом, короткими светлыми волосами и голубыми (но какими-то выцветшими) глазами.
- Добрый день. – Поздоровался я, удивлённо оглядывая несложные черты своего раннего гостя.
- Вам добрый день. – Улыбнулся во все зубы он. – Я ваш новый… сосед. Пришёл вот, знакомится.
Выговор у соседушки был странный, будто бы он иностранец какой. Я мельком взглянул на часы – половина одиннадцатого, хорошо на работу не надо, а Семён может, как обычно, и в лес уйти за прошлогодней брусникой. Ну, да ладно, авось успею.
- Я вообще-то спешу. – Я тоже улыбнулся, как можно шире и приветливее. – Но давайте познакомимся.
- Меня зовут Агафон Власович Виноградов, можно просто Агафон.
Я тоже представился. Мой новый знакомый тем временем протянул мне коробку с тортом «Привет» и бутылочку шампанского, чем поверг меня просто в шок – такое проявление великодушия в Мишино я видел впервые. Даже когда поселился у нас бывший банкир Сахаров, отошедший по старости на покой, и то не ходил он по домам с шампанским и тортами. Мне ничего не оставалось делать, как принять с благодарностью гостинец, при этом я ещё долго бормотал, что-то вроде: «да не стоит…, да что вы, не надо, спасибо…» и прочую белиберду, а гость уже был у меня в комнате.
- Неплохо живёте. – Сказал он, оглядывая мою скромно обставленную комнатёнку. – Но можно и лучше.
- Можно, конечно. – Вздохнул я. – Только как?
- Есть один способ, но об этом потом. – Махнул задумчиво рукой Агафон. – Сначала предлагаю выпить за знакомство. У вас есть бокалы?
- К сожалению нет. – Ответил я и мне стало вдруг так стыдно, что у меня нет даже обычных бокалов. – Есть фарфоровые кружки. – Добавил я, смущённо.
- Пойдёт. – Одобрил Агафон, с улыбкой.
Я принёс из кухни пыльные кружки, из которых не пили, наверное, уже лет десять. Свою я вытер краем майки, Агафон поискал глазами полотенце, но не нашёл, а потому последовал моему примеру. Шампанское открывал гость. Сделал он это ловко и умело, что даже не зашипело ничего. Агафон налил нам по чуть-чуть и мы выпили за приятное знакомство. Шампанское попав на мой больной зуб причинило вдруг ужасную боль, отчего я весь моментально скорчился.
- Зуб болит? – Заботливо спросил Агафон, глядя на мою распухшую страдающую физиономию.
Я только промычал в ответ что-то невразумительное и кивнул головой.
- Отчего ж к врачу не сходишь? – Мы уже перешли на «ты», я и не заметил.
- Дык, врач-то в городе. – Развёл руками я.
- Слышал я тут от Зои Павловны, что кузнец у вас врачует неплохо. – Заметил Агафон.
Я удивился – человек только въехал, а уже всё про всех знает. Потом подумал, как получилось, что он у вредной бабы Зои поселился, которая и молока-то до получки не займёт, хоть ты разбейся перед ней?
- Ссора у меня с Дмитричем вышла. – Доверительно объяснил я Агафону. – В прошлом годе ещё повздорили, из-за пустяка.
- Так может лучше помириться, или в город собраться сподручнее будет?
- Да уж куда там, сподручнее, - махнул я рукой.
- Пошли тогда к кузнецу, поговорим по-мужски. – Простодушно предложил мне Агафон. – Я тут ему услугу одну оказал… медицинскую.
Я посмотрел на него удивлённо и покачал головой.
- Не-е, злопамятный он. Не простит.
- Коли я попрошу, всё простит. – Уверил меня странный гость. – Собирайся.
- Ну раз так, то я готов. – С сомнением ответил я, на ходу обувая выходные коричневые ботинки.
Странно, но Агафон внушал мне доверие, хотя я знал его от силы пятнадцать минут.
- Ты тортик с собой прихвати, пригодится. Подарим кузнецу, всё равно у тебя зуб болит. – Сказал Агафон. – А он всё равно один есть не будет.
Я взял в руки коробку. Прихватил ещё на всякий случай зонт, что-то тучи собирались, и мы с Агафоном вышли из дома. Когда я запирал дверь, краем глаза успел заметить, как посмотрел на меня Агафон – неприязненно, словно на дикаря. Я не придал этому эпизоду особого значения, может быть и зря. Мы пошли к Ивану Дмитриевичу, который жил через десять домов от меня, кстати, прямо напротив дяди Семёна, может ещё не поздно было передумать, да в город отправиться?

Когда кузнец увидел моё распухшее лицо, он злорадно улыбнулся, но тут же напустил на себя скучающий вид и принялся усиленно колотить молотом по наковальне. Мы подошли поближе.
- Доброго вам здоровья, Иван Дмитриевич. – Поприветствовал кузнеца Агафон. – Не беспокоит больше спина-то?
- Нет, спасибо, родной, помогли твои лекарства, а то прямо сил не было, как ломило. – Улыбнулся Агафону кузнец и подозрительно посмотрел на меня, дескать, что этот здесь делает.
- Иван Дмитриевич, вы можете мне услугу одну оказать? – Мягко спросил Агафон, протягивая ему коробку с тротом.
- Тебе, всё что угодно. – Буркнул кузнец, косясь на меня и делая ударение на слово «тебе».
- У моего приятеля разболелся зуб, и он очень мучается. Не могли бы вы вылечить его? Говорят, вы большой мастер. – Польстил Дмитричу Агафон.
- С твоим приятелем у меня старые счёты. Он же меня за человека не считает. – Заявил злопамятный кузнец.
- Кто? Я? – Громко удивился я. – Это ты, Дмитрич, со мной не здороваешься, разговора не заводишь, и всё из-за какой-то глупой шутки. Я ведь и извинится готов. Прости меня, вот…
- Чего, прости… - Задумался кузнец. – Прости! Легко тебе говорить.
- Да в самом деле, Иван Дмитриевич, чего вы лаетесь? – Поддакнул мне Агафон. – Чай,  год уже прошёл, как обида была; да и что это за обида?; так  - недоразумение.
Тут лицо у кузнеца как-то странно дёрнулось, а когда Агафон хлопнул его по плечу, Иван Дмитриевич тряхнул головой будто просыпаясь. Он посмотрел на меня уже не так сердито и насуплено, а потом черты лица его разгладились и кузнец улыбнулся.
- В самом деле, чего это я на тебя так взъелся, ведь и вправду пустячок случился.
- Так вот же! – Обрадовался я. – Значит, мир?
- Ну, мир. – Облегчённо сказал кузнец, и мы обнялись, потому что были до ссоры хорошими друзьями.
- Иван Дмитриевич… - Интеллигентно напомнил Агафон. – Мы тут по делу одному пришли…
- Ах, да. Вижу, вижу, что за дело такое – эка тебя, дорогой, скособочило. Ну, ничего, сейчас я ваше дело мигом подправлю. Будет как новое. – Сказал кузнец и отправился за своим инструментом.
- Ну вот, видишь, а ты боялся. – Подмигнул мне, улыбаясь, Агафон. – Я же говорил – всё улажу.
- Спасибо тебе. Буду должен.
- Тебе спасибо. – Непонятно за что поблагодарил меня он.
Вернулся Дмитрич. Он залез мне в рот огромными кусачками, предварительно обильно смочив их спиртом для дезинфекции (не забыл и в себя принять пару капель), и вытащил одним рывком зудящий зуб. От резкой вспышки боли я едва не потерял сознание, так меня прижгло. Агафон попотчевал меня из полупустой бутылки… – через минуту боль стала стихать. Я горячо поблагодарил кузнеца и Агафона, а Иван Дмитриевич позвал нас к себе на чай с тортом. Я сначала отпирался, пытаясь сослаться на дела, всё-таки ещё было неудобно за старую шутку, но Агафон настоял, чтобы я остался. К вечеру зуб мой совсем прошёл.
Дома, лёжа в постели, я думал только о том, кто же такой наш новый сожитель. Может прав был блаженный Митька, что… Да, нет, что за ерунда! Я посмеялся над пришедшей в голову мыслью и погасив свет, мгновенно уснул.               

*****

А пока я сплю там, в субботе четырнадцатого марта, я расскажу вам о нашем Митьке. Я вообще буду иногда вставлять описания жителей своего родного Мишино, чтобы вы знали все мельчайшие детали – может, приедете посмотреть на нашу райскую жизнь.
Так вот, давным-давно… Или, нет не так: в незапамятные времена… Да, нет, снова не то! Ага, вот – однажды, когда меня ещё только отправили в Мишино по распределению, появился у нас в посёлке Митька. Молодой, крепкий, в рваной рубахе и с растрёпанной бородой, он пришёл откуда-то из леса и сразу заявил, что он не кто иной, как сам бог. Какой именно бог, правда, Митька не уточнял, но утверждал, что всесильный и ежели захочет, то может весь мир одним пальцем перевернуть. Когда же его попросили показать свои чудодейственные способности, Митька прочитал наизусть отрывок из Библии, потом  из Корана и от демонстрации могущественных сил тактично отказался.
Так как пришёл он из леса без личных вещей и без денег, жить ему было, естественно, негде. Поселился же Митька, через неделю после прибытия в Мишино, у беззубой бабы Шуры, которая уже будучи бабушкой лично знала молодого Чапаева. Она свято верила в то, что Митька «есть сам Господь», потому и предоставила ему комнату бесплатно, только просила иногда отпускать ей немногочисленные грехи, что Митька и делал с превеликой охотой. Кормился он где придётся, потому как сама баба Шура жила пребедно, но долю свою везде получал, потому что всякий же знает, что блаженные они счастье в дом приносят, ежели им угождать (а может кто и вправду верил в Митькины россказни?). Счастье хотели иметь все, и Митька в посёлке отъелся, обленился и вконец обнаглел.
Как-то раз он даже попытался, по случаю «своего чудесного воскрешения», накормить всё Мишино девятью хлебами, собрал на Уклюжей сопке, на поляне, кучу народу, даже телевизионщики из района приехали. Митька долго молился над чёрствыми горбушками, призывая в помощь всех ангелов и архангелов, однако хлеб упорно не желал размножаться, что повергло самого незадачливого бога в настоящую панику, остальные ничего же другого и не ожидали и пришли посмотреть на «чудо», просто от нечего делать. Митька с горя хотел было самостоятельно распять себя на берёзовом кресте, который предусмотрительно всегда хранил в сарайчике у бабы Шуры, но его отговорили, пообещав привести из города новые румынские валенки, о которых так давно грезил блаженный. Митька на время угомонился, а потом снова принялся сеять по селу слово божье, перемежая его с крепкими русскими и далеко не всегда праведными словцами.

Глава 2.

У
тром по селу от дома к дому бегал Митька с младыми детьми, с которыми только и водился, и разносил весть, что новый житель собирается строить в Мишино клуб и зовёт всех добровольцев к себе в помощники. Когда Митька постучал ко мне в окно, было ещё только без пяти десять, и я, естественно, крепко спал.
- Вставай, дитя порока! – Закричал Митька, барабаня по стеклу грязными ладонями. – Агафон клуб хочет строить! – И дурачок побежал дальше.
Я проснулся, но спросонья слова Митькины всерьез не воспринял и спокойно пошёл на кухню ставить чайник, намереваясь попить кофейку. Не успел я зажечь плитку, как в дверь постучал мой приятель Федька. Он завалился ко мне в дом вспотевший и запыхавшийся и прямо с порога спросил:
- Новость слышал?
- То что Агафон клуб собрался строить? – Насмешливо спросил я, наливая две большие чашки горячего кофе.
- Это уже все знают! – Отмахнулся Федька. – Там уже две машины с песком приехали и экскаватер чего-то копает.
- Да ну? – Искренне удивился я.
Неужто не соврал Митька? Ну, Агафон…, только приехал, а уже клуб строит. Клуб… Нет, что-то здесь не то. Ну, не бывает так. У меня вся душа протестовала. Да даже богатей Сахаров себе такого позволить не мог, только баню построил и то для себя! А чего это тогда Агафона к нам потянуло, ежели он такой небедный? Может здесь у нас жила золотая, или вообще нефть нашли? Странно, а зачем тогда клуб?
- Пошли смотреть! – Кричал в это время Федька мне в самое ухо.
- А? – Очнулся я от своих мыслей. – Куда?
- Как куда? К бабе Шуре – там сейчас всё село собралось. Пошли!
Я поспешно оделся, всё равно ничего не понимая, и мы побежали к дому бабы Шуры. Уже издалека до меня донёсся гул толпы и скрежет работающего экскаватора.
- Ни хрена себе! – Удивился я, глядя на развернувшееся строительство.
- Всю ночь копает! – Перекрикивая всех объяснял Федька. – Молодец этот Агафон, толковый мужик!
- Да уж, толковый. – Задумчиво протянул я, глядя изумлённо на растущий котлован.
В это время подошёл дядя Семён. Он остановился подле нас и простря руку в сторону экскаватора, сказал:
- Вона, как работать надо! А то, понимаешь ли, живём тут как в деревне. Нет, на зря мы называемся «г.Мишино». А то, что это за «г.»? – клуба нет, супермаркета нет, кинотеатра нет, даже автостоянки и то нет!
- Так и ведь, чай и машин у нас нет. – Резонно возразил я.
- Как так нет!? А моя-то красавица! – Возмутился дядя Семён. – Или ты её уже списать вздумал? Смотри, не буду тебя в город возить, узнаешь, каково это говорить – машин нет! Ишь, ты!
- Да я, дядя Семён, пошутил. – Испугался я обещанной безавтомобильной перспективы. – Вы лучше скажите, как вам это всё нравится?
- А с чего бы это мне не нравилось? Очень даже нравиться. Сам сегодня хочу Агафона в гости позвать, на пироги с луком, ужо и Манька моя просила её с ним познакомить. Тут у нас, брат, великие дела скоро будут твориться, поверь моему слову – я старый, всё знаю!
Когда дядя Семён говорил: «я старый, всё знаю», это означало, что он жил в Мишино ещё с самого его основания, когда отшельник Мишка Дымов срубил себе первую избу. И снова меня посетило смутное чувство, будто прав дядя Семён, только дела эти великие счастья нам не принесу. Потом я понял, что не прав был я. Именно счастье-то они нам и принесли… Много счастья.

В третьем часу дня добрая половина села собралось у дяди Семёна во дворе, где был накрыт огромный стол на множество персон. Во главе него с одной стороны восседал Агафон, с другой сам хозяин. Жена его, Мария Ахметовна, хлопотала вокруг гостей, поднося им на пробу фирменную Мишинскую колбасу из вьетнамского «сырца», пирожки с луком, картошкой и печенью, салаты из собственных овощей и, естественно, знаменитую на весь район семёновскую самогонку. За огромным столом сегодня собрались все: и бывший директор рыболовецкой артели «Чайка», Прохор Остапович Головня, и молочница Наташа со своими многочисленными чадами, и муж её, знакомый вам уже кузнец Иван Дмитриевич, и баянист Валентин Самойлов, и бывший банкир Сахаров, и дряхлый, но весёлый глухой Касьян, и блаженный Митька в белых панталонах, и мы с Федькой, и многие другие почётные обитатели посёлка. Сначала ждали пока соберутся все, а потом стали говорить тосты. И первым, как полагается, выступил хозяин дома, или вернее двора. Он сказал:
- Мы собрались сегодня за этим большим столом, чтобы поприветствовать появление в нашем родном селе, не побоюсь этого слова, человека, который уже успел полюбиться многим, хотя и живёт у нас всего два дня.
- Не два, а три. – Вставил своё слово Митька.
Семён строго на него посмотрел, потом продолжил:
- Так вот, мы все его уже полюбили, а теперь, когда он обещается построить нам клуб, так и вовсе ему будем благодарны. Зовут этого человека Агафон Власович Виноградов, и я предлагаю почтить его памя… тьфу!.. выпить за его здоровье!
Мы все чокнулись стаканами. Агафон вежливо, с присущей ему улыбкой, поднёс свой стакан ко всем, находя при этом для каждого доброе слово. Следующий тост говорил сам виновник торжества:
- Друзья! – Громко сказал Агафон. – Да, вы уже успели стать мне друзьями, поэтому я и говорю вам: друзья! С сегодняшнего дня в вашем, а теперь уже и нашем любимом Мишино начнётся новая чудесная и счастливая жизнь. Есть много разных предложений, много идей, и все вы сможете лично принять участие в организации райской жизни в этом райском уголке, который по праву может носить название…
- Хорошо говорит! – Восхитился дядя Семён, толкнув меня в бок, отчего я пропустил, какое же именно название может носить Мишино. Агафон продолжал:
- Я хочу выпить за то, чтобы мы всегда жили в мире, любви и согласии, и помнили, что наше счастье в наших руках!
Все одобрительно загудели, принимая удачный тост, и выпили по второй. Следующей говорила хозяйка. Горячая восточная женщина Мария Ахметовна, смогла только выразить ещё раз глубокую признательность Агафону, за то, что теперь, видимо, наступит совсем иная жизнь, не такая, как прежде, и что, если уж она, простая русская баба… - дальше её никто не слушал. Слово попросил блаженный Митька. Он встал и, оправив на себе вышитую рубаху и подтянув панталоны, которые были ему велики, выдал речь:
- Я хочу сказать, именем своим и матери моей, что этот человек, сын мой, Агафон, есть посланник мой, который послан дабы помочь вам встать на путь истинный, как я вас учил. Его стараниями, да с моей помощью, будем жить мы в райских кущах Эдема, да святиться имя мое. Во имя меня и всех остальных, ура!
Дети хором закричали «ура», а Агафон поощрительно улыбнулся Митьке за тёплые слова. От такого проявления внимания Митька просто растаял, и даже попытался спеть какой-нибудь подходящий к случаю псалом, да гости вовремя его остановили, набив ему рот салатом.
Дальше особенно интересного ничего не происходило, до тех пор пока гости не стали потихоньку расходиться и расползаться (только банкира Сахарова уносил на себе здоровый кузнец). За столом остались только дядя Семён, мирно дремавший в районе бабы Шуры, сама баба Шура, так же почивавшая непосредственно на моём друге Федьке, самая трезвая, а потому грустная, Манька, ваш покорный слуга и сам Агафон Власович Виноградов. Он сидел совершенно трезвый, потому как весь вечер пил только свежий яблочный сок, не забывая, правда, при этом громко произносить тосты и наливать всем остальным хвалёный самогон. Я сидел, локтем окунувшись в большую липкую лужу засахаренного вишнёвого варенья, и молча созерцал снизу вверх, стоящего надо мной, Агафона. В свете огромной полной луны (которая только в Мишино, говорят, и бывает такая), лицо его выглядело немного зловеще (простите за банальное слово). Словно нимб какой-то, вокруг его головы сияла лунная корона. Я даже испугался немного, особенно когда Агафон медленно, как в фильмах заграничных показывают, пошёл на меня. Вот он шёл так и шёл, протягивая ко мне руки, а я просто в стол от страха вжался и глаза зажмурил.
- Эй, вставай. – Тихо толкнул меня в плечо Агафон. – Ночь уже, давай до дома провожу.
- А? – Открыл я глаза.
Агафон стоял надо мной нормальный: с обычным простецким лицом и с широкой улыбкой. Он помог мне подняться из-за стола, и я, опершись на его руку, диктовал дорогу к себе домой. Агафон вежливо довёл меня до самого крыльца. По пути я попытался исполнить для пущего ощущения праздника «Очи чёрные, очи страстные…», но, поняв, что звуки мною издаются весьма не мелодичные, замолчал. Тогда Агафон сам спел какую-то незнакомую мне, но очень душевную песню, про то как мать сыночка из армии ждала-ждала, не дождалась, а он, сволочь такая, уехал к тётке в Сибирь, на жительство, и ни письма матери, ни звоночка. Голос у Агафона был тихий, но приятный. Песня меня проняла, я даже прослезился, помню. Стоя на крыльце, когда мы уже прощались, Агафон сказал мне сакраментальную фразу, которой я по причине своей тогдашней весёлости не придал особого значения, он сказал: «Я устрою вам райскую жизнь», потом ещё немного постоял, подумал, и для пущей убедительности, повторил, но уже с другой интонацией, вот так вот: «Я устрою вам райскую жизнь…». Я уверил его, что «сей факт есть всенепременен и обязан быть произведённым в исполнение единочасно», на что Агафон мне справедливо возразил, что дескать, скоро, брат, скоро, а сейчас, как в песне поётся, пора спать. Трудно было не согласиться со столь убедительным доводом. Я пожал Агафону руку, он снова улыбнулся (да чего он улыбается-то постоянно!), и я зашёл в дом.
Спать я сразу не лёг, хотя и очень хотел. Вместо этого я отправился на кухню, заварил себе крепкого чаю без сахара, выпил его морщась, а потом уселся в старое кресло читать прошлогодний «Огонёк» за март, где и задремал через восемьдесят секунд после начала чтения. Ночь прошла у меня без эксцессов, если не считать того, что я случайно пожевал во сне свой журнал – есть, наверное, очень хотел.

Агафон стоял около развернутой им стройки. Экскаватор отдыхал до завтра. Агафон бы нанял его на всю ночь, благо денег было без меры, да он так рассудил, что жители-то ночью спят, и шум работающей машины может им помешать. «Ничего – подумал Агафон – завтра доделаем. Скоро они увидят, как надо жить». Он прошёлся по краю котлована, потом посмотрел на луну. Вечно печальный лик её сегодня был мрачнее, чем обычно, слово чуял какую-то беду, однако Агафон, дабы развеселить его, улыбнулся своей коронной улыбкой и подмигнул луне. Он простоял так, не двигаясь, глядя в небо, наверное, минут двадцать пять, а потом не торопясь пошёл забирать домой пьяную бабу Шуру, к которой под шумок тогда и переехал от вечно стонущей бабы Зои.

Глава 3.

Н
а стройке трудились все не занятые на своей работе мишинцы. Агафон объяснил, что он мог бы и нанять людей, но совместный труд на свежем воздухе одного человека облагораживает, а нескольких сближает. Оценив это высказывание, люди устремились на помощь Агафону. Темп они взяли неплохой, так клуб должен был появиться в своём готовом виде уже через месяц, полтора. Агафон же в работе принимал самое активное участие. Его можно было увидеть: то месящим раствор, то таскающим кирпичи, то стругающим доску, то дающим ценные советы. Агафон не приказывал, но люди его слушались, хотя народец у нас в Мишино, только держись, просто видно силу имел какую-то Виноградов над людьми. Я же от общих дел благополучно отлынивал, сославшись на головную боль. Голова и впрямь болела, но не значительно. Я даже позволил себе повалятся в постели лишние пять минут. Начинался месячный отпуск – красота!
В окне показался блаженный Митька. Увидев его я сразу понял, что дурачок принёс свежие новости, и по-моему, я догадывался о чём они, или вернее, о ком.
- Не спишь, сын мой? – Митька бесцеремонно заглянул в окно. – Окстись и внемли речам моим. Агафон Власыч велел деревья всюду сажать фруктовые, чтобы у всех людей повсеместно яблоки свои были, сливы и виноград. Он сказал, что дело это добровольное, но нужное, и грех было бы не согласиться. А я его поддерживаю, потому что знаю, что есть грех, ибо я его мыслью своей породил.
- Спасибо, Митька. – Поблагодарил я почтальона.
Про себя я подумал: надо же, Агафон, хозяином заделался, и все ведь его слушают. Сегодня мы строим клуб и сажаем деревья, завтра он скажет нам рыть окопы, а послезавтра мы войной на узбеков попрём? Не-ет, я так не согласен.
Сказав Митьке, чтобы при случае передал Агафону о моей внезапной болезни, я задёрнул шторки, чтобы свет не бил так в глаза, и чтобы люди чужие не заглядывали, и пошёл в ванную. Едва я успел вымыться и почисть зубы, как ко мне позвонили, а потом для верности ещё и постучали.
- Сейчас! – Крикнул я, вытирая на ходу голову.
За дверью оказался Агафон, собственной персоной. В руках у него была сумка с красным крестом, по виду похожая на автомобильную аптечку.
- Вот, пришёл тебя лечить. Митька сказал, что ты тяжело болен. Однако я смотрю, что ты на ногах.
- Голова немного гудит. – Пояснил я, с недовольным видом созерцая омерзительно-жизнерадостную агафоновскую улыбку.
- Выпей вот возьми аспирин. – Он протянул мне таблетку. – Кстати, давно хотел спросить, почему вы все здесь двери на замок запираете? Разве плохо, когда человек может прийти к вам в любое время?
- А чего же тут хорошего? – В ответ поинтересовался я.
Агафон даже плечами пожал от удивления, дескать: как же так?
- Ну, как это, чего хорошего… Ну, ведь так лучше, понимаешь? Захотел я к тебе в гости сходить, прихожу, а дверь открыта – мне приятно, и тебе приятно. Захотел ты ко мне – пожалуйста, как к себе домой – милости прошу! Я вот уже у бабы Шуры такой порядок в доме завёл, даже на ночь дверь теперь не запираем.
- Ну ты сказал! У бабы Шуры и взять-то приличному вору нечего, разве что тараканов, на бульон, да стул сломанный в углу, на память.
- Стул я починил.
- Тем более! А вот у меня, например, есть телевизор, хоть и не цветной, мамин сервиз фарфоровый, фамильная реликвия, между прочим, и даже ружьё заряженное, в подполе. Как я могу дверь оставить открытой, если кто-нибудь обязательно захочет иметь мои вещи у себя дома?
- Так и пусть имеет! – Совершенно искренне изумился Агафон моей темноте и недогадливости. – А ты сможешь взять у любого всё, что угодно, и так же никто тебе ничего не скажет.
- Это бред какой-то. – Качнул я отрицательно головой. – Кто ж это добровольно согласиться отдать неизвестно кому свои личные вещи, да ещё без спросу?
- Согласиться! – Горячо сказал Агафон. – Вот увидишь, главное начать. Давай начнём с тебя?
- Нет, прости меня, конечно, Агафон Власыч, но я как-нибудь в другой раз. – Шутливо отмахнулся я. – Вот как найдёшь хотя бы парочку желающих вещички свои раздавать кому хошь, вот тогда и зайдёшь ко мне, потолкуем. А сейчас, прости, я болею. – Стал закрывать я дверь.
Агафон придержал её ногой и сказал:
- Извини меня, пожалуйста, я просто хотел помочь вам.
- Кому это: вам?
- Вам всем. Ты потом всё поймёшь. До свидания.
- Салют.
Агафон ушёл, а ещё долго думал над его словами. Что же тут не то? Вот вроде, дело человек говорит и делает вроде дело, а всё равно, что-то тут не то…

И, как это ни прискорбно, сообщать, Агафон явился ко мне уже вечером. Он пришёл радостный, ведя с собой блаженного Митьку, с которым явно сдружился, потому как везде таскал его с собой.
- Добрый денёк. – Поздоровался со мной Агафон. – Вот, пришёл, как и обещал.
- Чего обещал? – Не понял я.
- Ну, ты же сказал: как найду того, кто согласиться двери открытыми держать, а вещи все общими сделать, так сразу зайти к тебе.
- Ну. – Кивнул я, припоминая утренний разговор.
- Что ну? Нашёл, и не одного нашёл. Вот, например, баба Шура, первая согласилась.
- Баба Шура даже в прорубь вниз головой нырнёт, если ей слова нужные сказать, ты мне других давай назови.
- Бирюков Василий. – Продолжал Агафон.
- У него и дома-то нет. – Отмахнулся я. – Чего ему запирать и не отдавать? На помойке, практически, человек живёт.
- Главное, что он не против. – Возразил Агафон. – Значит, понял общую благую идею.
- Это всё? И больше никто не захотел?
- Дядя Семён. – Закончил перечисление Агафон.
Вот тут я порядком удивился. Нет, не то чтобы сразу удивился, сначала просто не поверил.
- Ну, конечно…  - Протянул я с усмешкой. – Дядя Семён, он скорее сам всё имущество сожжёт, да по ветру развеет, чем другому отдаст. Если уж он за машину свою любого удавить готов, то что он сделает тому, кто будет в дом к нему входить, как к себе. Нет, я верю. – Сказал я, потому как и впрямь поверить было трудно.
- Истинно тебе говорю. – Убедительно кивнул Агафон. – Бог мне свидетель.
- Я свидетель. – Подтвердил Митька, высовываясь из-за его спины.
- Не мешай! – Цыкнул я на него, потом обратился к Агафону. – Я знаю дядю Семёна уже много лет, и он ни разу, на моей памяти, не обрадовался своим гостям, если они приходили без бутылки. Машину просто так не давал никогда, и никогда же двери на ночь открытыми не оставлял, а наоборот – железную себе поставил, чтобы не сломал никто.
- Дверь он железную снял. Сейчас лёгкую, деревянную вешает, только для того, чтобы не задувало в дом, но запираться она не будет, даже ночью. А пить он бросил, теперь можешь машину брать в любое время и бесплатно.
- Агафон, у меня, понимаешь, времени нет, выслушивать твои сказки. Я есть хочу.
- Не веришь? – Немного вызывающе, но с улыбкой, спросил Агафон. – Пошли.
- К Семёну?
- Да.
- Да чего к нему идти? Я и так знаю, что не правда всё это. – Засомневался я. Больно уж Агафон был уверен в своих словах. – А вообще-то, пойдём-ка, сходим. – Всё-таки я был убеждён, что это всё шутка.
- Давай, давай. – Ухмыльнулся Агафон.
Мы пошли к дяде Семёну, и представьте себе моё удивление, когда уже издали я услышал шум электродрели, а подойдя поближе, увидел, что дядя Семён вешает новую дверь. Я даже рот раскрыл: вечный брюзга Семён решил стать…, как это назвать-то, не придумаешь… монахом? Меценатом? Общественником? Нет слова-то такого! Я просто не мог поверить своим глазам.
Митька подошёл к дяде Семёну и трижды его перекрестил. Потом он стал поочередно крестить все доски, шпингалеты и петли, которые валялись кругом. Осенив крестом последнюю стружку, Митька довольно сложил руки на груди, умильно смотря на проделанную работу. «Аз есмь суть» - пробормотал он бессмысленную фразу и убежал играть с детьми в горелки.
Я в это время глядел широкими глазами на Семёна, который заканчивал работу, доколачивая дверь кулаком, чтобы «наверняка» загнать её на своё место. Дверь елозила туда-сюда, сопротивлялась, но поделать ничего не могла и постепенно занимала свою позицию.
- Это вас Агафон надоумил? – Наконец сумел справиться с удивлением я.
- Он самый. Вот благодетель наш! Вот душа-человек!
- Это уж точно. – Проворчал я. – Благодетель… А что, простите меня, вы будете делать, когда к вам в дом зайдут люди неясной наружности и под благовидным предлогом изымут у вас все денюжки, а там, глядишь, и мебель потаскают? Жить вы на что будете? – Попёр я в оборону.
Дядя Семён улыбнулся. Я пришёл просто в ужас, видимо, улыбка Агафона была заразной – раньше Семён улыбался только по крупным праздникам.
- Ты пойми, сынок. – «Мама…! – подумал я. – Он назвал меня сынком! Всё, мир сошёл с ума». – Скоро, когда Агафон Власыч, поживёт у нас ещё маненько, будет у всех, как у меня. Все будут брать что хотят без спроса и почитать за счастье, когда у тебя что-то взяли. А пока я должен подать пример всем, как жить правильно надо.
- И вы его уже подали. – Опять изумился я необычным переменам в характере дяди Семёна.
Когда только Агафон сумел его так быстро обработать?

На скудной земельке, всё больше каменистой, копошилась согбенная баба Шура. Она старательно гребя руками и кряхтя на весь двор, укрепляла берёзовый саженец. Чахлое деревце качалось на ветру и грозилось в любую минуту упасть или сломаться, поэтому баба Шура пыталась приладить к его стволу крепкую дощечку. Я, как мог, подсобил ей в этом благом деле. Баба Шура, едва мы закончили работу, не чуя ног рухнула на кривоногий, починённый Агафоном, стул.
- Ух, намаялась я. – Выдохнула она тяжело.
- Отчего же квартиранта своего не попросили помочь? – Поинтересовался я, присаживаясь рядом.
- Приятное хотела сделать ему. – Улыбнулась беззубым ртом баба Шура. – Придёт, думаю, Агафон, а тут берёзка молоденькая растёт, он и обрадуется.
Я кивнул, признавая несомненную правоту бабы Шуры. Агафон двигал свои идеи в народ быстрее, чем ледокол «Ленин» первые льдины. Народ же покорно расступался перед кипучей натурой активиста, безоговорочно подчиняясь ему во всём. Я даже сам невольно подумал: не посадить ли мне тоже пару-тройку кустиков, но тут же отмёл эту затею, сочтя её чуть ли не самопредательством. Баба Шура, пока я предавался собственным мыслям, расхваливала вовсю своего постояльца.
- Агафонушка, уж какой умница. И стульчик мне починил, и крышу наладил, и проводку, будь она неладна, в порядок привёл. Ну просто не нарадуюсь я на него. Обещал мне ещё телевизер какой-то принесть. Будешь, говорит, баба Шура, кино всякое смотреть и новости. А на кой они мне эти новости? Нет, мне своих хватает новостей, а вот кина хотелось бы посмотреть, хошь какого, лишь бы про любовь.
- Вона как? – Сделал я заинтересованный вид.
- А ты как думал? – хитро заулыбалась баба Шура, причмокнув выпяченными губами. – Мы знаешь как любили в молодости? О-го-го, как любили! За ушами трещало, как любили – не то что вы, молодежь! И целоваться-то, поди не умеете, а?
- Это точно баба Шура. – Проявил я чувство солидарности, а то ещё, чего доброго, заставит показать. – Не то что мы.
- А вон и Агафонушка мой идёт. – Обрадовалась старушка, заметив его за поворотом.
Агафон шёл, неся в руках большую коробку, из-за которой плохо видел дорогу, и потому не спешил, чтобы не споткнуться и не упасть. Неужто гуманитарную помощь получил? – подумал равнодушно я. Прецедент к тому был – в прошлом году неожиданно для всех нас каждый житель Мишино получил по два ящика зелёных яблок от американских спонсоров. (Яблоки оказались наполовину гнилыми, поэтому их, не долго думая, скормили, и без того ледащим, козам и блаженному Митьке, которому было всё равно). Но в коробке у Агафона было нечто иное.
- Всем привет. – Поздоровался Агафон. – Здоровьица вам, баба Шура, и долгих лет.
- Спасибо, милок. – Обрадовалась старушка вниманию. – А ты учись вежливости-то у него. – Добавила она, обращаясь уже ко мне.
- А я, как и обещал, телевизор вам принёс. Вот, принимайте.
В подтверждении своих слов Агафон поставил коробку на землю и раскрыл её. Он вытащил большой телевизор (импортный, по всей видимости цветной, и, наверное, дорогой) и развернул его к нам экраном. Баба Шура хлопнула в ладоши и раскрыла рот, выразив тем самым то неподдельное изумление, которое человек в состоянии передать только до пяти лет и после восьмидесяти.
- Это ж надо, какой механизьм приволок! – Воскликнула она, восхищённо охая.
- Будете теперь всегда при деле. – Улыбнулся во весь свой многозубый рот Агафон.
Я стоял, молчал, не зная что сказать. Слыхано ли дело – постоялец хозяйке телевизор импортный подарил, да ещё здоровенный какой! Я от нехватки слов растерялся и решил покинуть бабу Шуру, которая как зачарованная уставилась на чёрный ящик.
- До свидания. – Попрощался я со всеми.
- До скорого. – Подмигнул мне Агафон, заходя в дом.

Глава 4.

В
 двенадцать часов утра состоялось срочное собрание населения, о котором всех известил божественный дурачок Митька. Я лениво, настроенный весьма скептически, приплёлся на главную площадь (это пустырь между сараем Сахарова и «отходной» ямой, где обитал бездомный Васька Бирюков). На старенькой, расшатанной деревянной площадочке, играющей роль сцены, стоял, опершись на самодельную трибуну, дядя Семён. Он был в белой рубашке, свежевыглаженной и выстиранной, в чёрном, хотя и немного потёртом, пиджачке и тщательно отутюженных чёрных же брюках. Волосы свои, обычно растрёпанные, Семён аккуратно зачесал на бок, а привычную сельскому глазу щетину сбрил, отчего стал походить на взволнованного инженера, перед увольнением. Ещё несколько человек, я заметил, также были при параде: Прохор Остапович Головня – в сером костюме и широкополой шляпе, молочница Наташа в почти не надёванном платье и новом фартуке, Митька в своих фирменных румынских валенках. Когда все собрались, дядя Семён откашлявшись и сделав глоток из кувшина с водой, начал говорить:
- Товарищи. – Сказал он. – То есть, господа. Позвольте мне объявить причину нашего скоропостижного собрания. Как вы знаете, у нас в посёлке полным ходом идёт строительство клуба, в котором будет даже кино, а может и баня. Также вы знаете, что обозначена программа озеленения Мишино в две недели. И вы знаете, кто занимается всем этим, а проще говоря, кому мы все обязаны таким положением дел. Это наш дорогой, не побоюсь этого слова, уважаемый и даже любимый Агафон Виноградов.
Раздались аплодисменты и крики «Браво». Я тоже хлопал вместе со всеми, оглядываясь смущённо по сторонам. Дядя Семён жестом, подсмотренным, наверное, в каком-нибудь фильме, – он взмахнул руками, свёл их вместе и сжал кулаки – призвал всех к тишине.
- Теперь же имеется новое предложение. А именно, полное… - Он сделал эффектную паузу. – Я повторяю, полное обобществление нашей собственности во благо всех и каждого! Ура, товарищи, ура, господа!
На этот раз отреагировали не так активно. Народ был явно удивлён странной речью дяди Семёна. Кузнец Дмитрич даже крикнул из толпы:
- А попонятней можно?
- Попонятней? Что ж, можно. – Согласился Семён. – Каждый из нас будет теперь считать свои вещи общими, а общие своими.
- Ещё понятнее! – Раздались недовольные возгласы.
- Пожалуйста. – Не спорил дядя Семён. – Вот, смотрите, например, захотел я попользоваться твоею, Зоя, коровою.
- Ишь чего удумал! – Возмутилась баба Зоя. – Сперва заплати, а потом уж пользуйся. Скорострел какой нашёлся! Биндюжник недоделанный!
- Неправильно рассуждаешь, Зоя. Аполитично и не по-европейски! – Торжествующе уязвил Зою дядя Семён.
Пристыженная собственной темнотой и аполитичность, баба Зоя поспешила спрятаться за широкую спину кузнеца и дослушала речь оттуда.
- Предположим, что я захотел взять твою корову. А тебе, к примеру, нужна моя машина. – Народ немного зашумел, машина была нужна всем. – Ты идёшь ко мне и спокойно, даже не испросив меня, берёшь машину и едешь куда тебе приблажит, а я, в ответ, в любое время увожу твою корову и дою её до посинения. – Понятно?
Вроде всё стало понятно, но как-то…, как-то не совсем ясно. Поэтому посыпались вопросы:
- А если не все захотят?
- А как так получиться?
- Зачем это вообще нужно?
- А чего нам с этого будет?
- Стоп, стоп! – Прервал всех Семён очередным эффектным движением. – По порядку, прошу вас. Мы же все культурные люди, ё-моё!
Поднял руку Дмитрич:
- А ты сам-то как, Семён?
- А чего я? Я первый согласился. У меня теперича и дверь всегда открыта, то есть, не заперта, и вещи мои все на виду, для людей готовые лежат, вот.
Вот тут уж все воистину оживились. Чтобы перекричать толпу, дядя Семён взял в помощь Митьку, который громко заорал густым басом «Токмо я есть сущий, а вы есть челядь кучерявая, безмолвная!». Слова его возымели действие. «Кучерявая челядь» немного приутихла, но шепоток продолжал шелестеть – народ не мог поверить в такое чудо. Кто-то даже предложил пойти и проверить, правду говорит Семён, да потом ещё кто-то вспомнил, что видел, как тот вешал новую деревянную дверь, заместо своей железной.
Я стоял, молчал и с интересом слушал разговоры вокруг. Не было видно почему-то самого Агафона. Без него, подсказывало мне сердце, люди не согласятся на такую явную афёру. А вот с ним… тут я уже ни в чём не был уверен.         

Впрочем Агафон не замедлил появиться на трибуне уже через пять минут, чем вызвал в свой адрес, буквально, бурю аплодисментов. Скромно поклонившись слушателям и поправив причёску, он сделал рукой жест, призывающий к тишине (вот у кого Семён-то движений понахватался):
- Друзья, вы все слышали, о чём говорил наш уважаемый Семён Аполлонович. И я присоединяюсь к его словам! Да, да, да и ещё раз – да! И самое главное – это не всё! Самое главное, это то, что скоро начнётся другая  (в этом месте Агафон взмахнул указательным пальцем, указав им в сторону необъятного космоса, где по его мнению, видимо, и затаилась та, «другая»), ни на что не похожая жизнь. Все будут одеты, обуты, накормлены и довольны.
- Как при Союзе? – С сарказмом спросил я.
На меня немедленно стали шикать и цыкать, чтобы я не перебивал оратора. Агафон тактично подождал пока прекратится шум:
- Нет, не так – намного лучше. Да, я не боюсь делать столь решительные прогнозы – намного лучше, намного веселее, а может быть, да даже и скорее всего – легче!
- Жить будем недолго, но хорошо? – Спросил я, опять навлекая на себя гнев односельчан.
- Долго, и ещё лучше. – Парировал Агафон. – Теперь конкретнее: что я, а точнее, мы, намерены предпринять в ближайшее время. Во-первых, как сказал Семён Аполлонович, и как говорил я, надо вести программу обобществления имущества, учитывая при этом психологию каждого в отдельности жителя. Давайте голосовать: Кто за коммуну? Активнее, товарищи, активнее, господа!
Все разом переглянулись между собой, ожидая, что сосед справа или слева первый поднимет руку вверх, подавая тем самым пример и остальным голосующим. Никто однако же отдавать свой голос не торопился, пока наконец не поднял вверх руку Бирюков, по всей видимости, шутки ради, потому как дома у него не было. Ориентируясь на бездомного Ваську, несмело проголосовала и молочница Наташа, которая просто была молода и неопытна – она ещё не поняла, чего от неё хотят. За ней поднял руку авторитетный кузнец, который, как Наташин муж, не мог не поддержать свою жену в её выборе. Глядя на такое положение дел, скупая баба Зоя тоже потащила вверх сжатую в кулак ладонь, но вовремя передумала и спрятала руки за спину, чтобы ненароком не подумали, будто она проголосовала. Митька долго прыгал, размахивая руками, крича, чтобы его не забыли посчитать, а иначе он обещается именем отца своего всех ослепить и выпотрошить на месте же. Крутил долго головой, а потом сорвал шапку, бросил её на землю и с криком: «Э-эх, мать!», проголосовал Прохор Остапович Головня. Баянист Валентин Самойлов поддержал своего друга, председателя артели «Чайка» и тоже выступил «за». Одновременно подняли руки Федька и банкир Сахаров. Наташкин младшенький сын Влад, вытянул обе запачканные ладони над головой и заплакал. Потянули вверх руки и остальные мишинцы. Я стоял, намереваясь объявить себя воздержавшимся. Последней, дико вращая глазами, поддалась общему напору баба Зоя.
- Единогласно? – Просмотрел глазами толпу Агафон.
- Я воздержусь. – Ответил я.
- Твоё право. – Не стал спорить Агафон, а остальные посмотрели на меня уничижающе-грозно. – Твоё право. – Повторил он, задумчиво.
- А теперь – продолжил Агафон – объявляю день открытых дверей! Долой пережитки замкнутой демократии, да здравствует свободная воля! Ура!
Тут уж все воодушевились и громко поддержали Агафона, закричав: «Ура!» и даже «Вперёд!». Потом дружной толпой все мишинцы, под предводительством своего духовного вождя отправились по домам, срывать «пережившие себя» двери. Я поплёлся вместе со всеми. А что ещё было делать – против лома нет приёма; воздержался, так хоть не отдаляйся совсем. Эх, горе-горюшко, беда-бедища.

Всё далее происходившее напоминало одновременно и период раскулачивания зажиточных крестьян, и нашествие хана Батыя на древнюю Русь, и переселение взбесившихся обезьян северной Африки из голодных лесов на ещё более голодные поля. Сделанные на совесть сельские двери летели с петель с ужасающей быстротой. Их место тут же занимали лёгкие занавесочки, чаще же проёмы оставались пустыми. Не сразу сдалась только баба Зоя, она попыталась откреститься от своего выбора, но ей намекнули, что никто не будет покупать у неё молока, и жадной старухе волей-неволей пришлось согласиться. Она ещё долго ворчала про себя: «Как же, не покупать молока! А теперь вот, корова будет общая, вообще никто ничего не купит» - думала так баба Зоя, однако по невежественности, а может по скромности, не стала говорить всем о своих сомнениях. Пуще всех буйствовал первый «обращённый в истинную веру» дядя Семён. Он громил двери, накидываясь на них с топором, как изголодавшийся папуас-людоед на своего зазевавшегося врага. Щепки летели, обдавая волной радости всех собравшихся. Агафон сопровождал каждую взломанную дверь криком: «Ура!», в чём ему очень помогал Митька, который к тому осенял животворящим крестом все косяки и проёмы, а также целовал по-отечески в лоб счастливых общественников. 

*****

Вечером, с радостью закрыв последнюю, видимо, оставшуюся невредимой, дверь своего дома, я облегчённо опустился в любимое рассохшееся кресло и предался не напрягающему занятию, а именно стал считать пальцы на ногах, помятую героя Дюма, который так развлекал себя во время скуки. Я размышлял о событиях сегодняшнего дня. Всё развивалось так быстро, как я даже не мог предсказать. Словно умелый гипнотизёр ввёл в транс всё Мишино и заставил людей подчиняться своим безумным утопическим идеям. Агафон представлялся мне фигурой в высшей степени странной и таинственной: он не рассказывал ничего о себе – откуда у него такие деньги, что он может запросто построить в селе клуб и подарить старухе телевизор? Кем он работает или работал раньше? Что привело его в захолустный г.Мишино? Вопросов было много, жаль ответов не хватало – спрашивать самого Агафона никто не догадывался, а может просто стеснялись. Пугало и то, что вслед за скоропостижным избавлением от дверей, могли последовать и новые, ещё более чудные, реформы, неизвестно ведь, что взбредёт в голову этому Агафону. Дойдёт до того, что он объявить частные дома предрассудком и историческим пережитком, и заставит нас переселиться в лес на деревья, возвращаясь к истокам цивилизации. Так недолго и совсем отупеть, и так он уже водит народ за собой и крутит им как хочет, а потом они и совсем обленятся сами думать – всё Агафон будет решать. Тут было над чем поразмышлять, было. И я даже подумал бы как следует, да, утомлённый напряжённым днём, уснул, сидя в кресле. Снились мне море и салат из свежих огурцов.

****

Ночью я проснулся. Настолько жарко вдруг мне стало и душно, что пришлось нехотя открыть глаза и тяжёлыми шаркающими шагами поплестись на кухню, включить чайник и открыть форточку. Через затянутое марлей отверстие окна до меня долетели чуть слышные слова какой-то протяжной песни. Голос показался мне знакомым. Я торопливо, раз пять промахнувшись, обул тапочки и вышел на улицу, посмотреть кто бы это мог петь в такое позднее время. Я ведь слышал уже этот голос, не помню только где. Песня стала стихать, но я уже уловил направление откуда неслись её звуки – пустырь прямо за моим домом.
Там, если перейти небольшой мостик через речку без названия, начинался густой, тёмный и совершенно бесполезный лес, где ни росло ничего кроме зелёного мха и подозрительного вида древесных грибов. Там, в своё время, предприимчивые японские геологи искали природный газ, который найти не могли просто по определению, но так как контракт заключался в сахаровской бане и не без помощи семёновской горилки, то несчастным японцам пришлось копать, чтобы затраченные деньги не пропали даром. Надеясь обнаружить, если не газ, то хотя бы пару-тройку древних захоронений, старательные японские шахтёры перелопатили весь пустырь (который тогда ещё пустырём не был), да так ни с чем и уехали. Так вот из этой ямы и услышал я знакомый голос, который пел грустную песню. Когда я достиг края котлована, там было уже тихо, только внизу трещал костёр, пламя которого освещала сидящего рядом человека. Я узнал в игре тени и света лицо Агафона Власовича Виноградова. Он сидел склонившись над огнём, сложив руки на коленях и закрыв глаза. Умиротворённое лицо Агафона не выражало ничего, кроме полнейшего равнодушия, которое, однако, нарушала иногда лёгкая блаженная улыбка. Я ещё не окончательно проснулся, и происходящее доходило до меня с трудом, потому я не сильно удивился застав нашего «благодетеля» ночью в яме, к тому же распевающим песни. Я отправился обратно, досыпать – не настолько я был любопытен, чтобы до утра наблюдать за странным времяпрепровождением Агафона, да и к тому же, мало ли какие у людей причуды, лишь бы спать не мешал. Я тихо, чтобы не выдать себя стуком камней, удалился домой, а там, завалился на левый бок на кровать, и только закрыл глаза, как тут же уснул.
Утром эпизод прошедшей ночи вылетел у меня из головы, но я бы может и вспомнил его, если бы не влетел ко мне в дверь (вчера ночью забыл закрыть!) Митька, с криком: «Помогите, убивают, Иудищи!». Он чуть не наскочил на меня, ловко обогнув столик, но не увернувшись от тумбочки, с которой и упал благополучно на пол, потащив за собой и меня с чашкой горячего чая в руках. В дверь вбежала разъярённая баба Зоя, весьма ловко подставив при этом свой плохо защищённый живот под поток кипятка из моей кружки. Громогласно закричав, она повалилась на пол, потянув за собой, однажды уже спасшийся, столик. Всё происходящее напоминало, наверное,  со стороны популярные сценки из классических зарубежных комедий, где основной причиной смеха являются разнообразные обвалы и падения. Сперва я пожалел о пролитом чае и испорченном завтраке, а потом оценил ситуацию. Вытащив из-под себя блаженного Митьку, который продолжал орать благим матом, я тряхнул его за плечи, заставив замолчать. Баба Зоя моим просьбам соблюсти тишину не вняла и голосила на весь дом, поминая недобрым словом Митьку и всех его родственников, не забывая параллельно отмечать некоторые малоразведанные, а порой и вовсе рудиментарные органы Митькиного тела. Кое-как я сумел утихомирить разгневанную старуху. Зоя была усажена в моё любимое кресло, создавая опасность продавить его своим не маленьким весом. Я всё-таки решил выяснить в чём же, собственно, дело. Я так и спросил:
- А в чём, собственно, дело? Баб Зоя? Митька? Что у вас случилось?
- А чего она! – Завопил Митька. – Казню-ю!
- Замолчи, дурачок, апостол хренов! – В ответ пробасила баба Зоя. – Я тебе сейчас бородёнку повыщиплю, холуй!
- Баба Зоя, да объясните мне, что у вас произошло?
- Сегодня утром просыпаюсь я, и захотела, значит, молочка. Прихожу в коровник, а Манюни моей и нет. Я-то враз в панику, засуетилась, по соседям пробежалась. Сказали мне, что Митька коровёнку мою умыкнул, покуда спала я.
- Да не умыкал я. – Запричитал Митька. Потом грозно добавил, прячась за меня и грозя Зое кулаком – Казню!
- Помолчи, олух самосадный, не доводи до греха. – Пригрозила баба Зоя.
- Так разве вчера на собрании… - Начал было я.
- Да чего на собрании! Чего, я спрашиваю, на собрании! Разве был уговор корову умыкать ночью без спросу.
- А разве нет? – Уточнил я.
- Нет!
- Вы не правы, баба Зоя. – Начал я утешать старушку, но в это время вырвался из моих рук Митька и сбив с ног пострадавшую коровницу, пулей вылетел в дверь. Он помчался по селу, широко раскрыв рот и громко вопя нечленораздельные проклятия. Издалека только донеслось его: «Казню-ю!».
Я повернулся с широкой улыбкой к бабе Зое, но той уже и след простыл, видимо, убежала догонять Митьку.
Вот и начались первые проблемы, подумал я. Интересно, что будет делать Агафон? – по его ведь вине всё это заварилось.      

Глава 5.

- Уф-ф… - вздохнул разгорячённый Прохор Остапович Головня, смахивая со лба выступивший пот, и упирая лопату в землю. – Может и плохо, что рабочие уехали отсюдва. Сейчас бы не горбатились здесь, а дома пироги с луком ели. Что скажешь, Валюха?
Самойлов потянулся, разминая мышцы, и кивнул головой:
- Да. Но согласись, что приятно будет потом говорить, что вот, мол, клуб своими руками построили.
- Так-то оно так. – Зевнул председатель «Чайки». – А всё-таки Агафон молодец.
- Это верно. – Кивнул баянист. – Таких людей ещё поискать, а нам вот даром достался. И за какие это заслуги бог нам его послал?
- Ну, бог не бог, а какие-то высшие силы в этом точно поучаствовали. Чует моё сердце, что мистикой всё это дельце попахивает.
- Что за дельце?
- А вот это всё. И стройка, и деревья, и телевизор, и собрания эти постоянные…
- Ты, Валентин, брось мне тут свою философию разводить. – Насупился Головня. – Все работают и не думают, а ты чем лучше будешь? Копай, знай себе.
- А я и копаю. – Вздохнул, соглашаясь, Самойлов, беря снова в руки лопату. – Только всё равно: странно всё это как-то.
Со стороны пустыря показался бегущий, размахивающий руками и истошно голосящий блаженный Митька. За ним, сохраняя вынужденную дистанцию, еле поспевала баба Зоя. Она уже не кричала, только раздувала зловеще ноздри, а щёки её трепетали, наполняясь на бегу воздухом, отчего Зоя напоминала стартующего негра спринтера.
- Ишь, как бежит. – Удивился Прохор Остапович, и положил подбородок на черенок лопаты. – Наверное Митька её опять причастить хотел, ну как в прошлом году, помнишь?
- Ещё бы не помнить. – Хмыкнул Самойлов. – Чай, всё село тогда на уши поставил дурачок-то наш. И чего ему неймётся?
- Разленился он. Работать не надо, еды навалом, знай только лежи себе, да в потолок плюй. А ему ведь ещё и не лежится – деятельный больно стал.
В это время деятельный Митька споткнулся о перевёрнутую тачку и растянулся на земле, носом вниз. Баба Зоя, издав восторженный злорадный вопль, прыгнула сверху на несчастного Митьку и трижды, пока тот не успел опомниться, треснула ему по голове железным кулаком простой русской женщины. От такого насилия над своей личностью в глазах у блаженного помутилось, и он, тихо ойкнув, поспешил потерять сознание. Прохор Остапович Головня и Валентин Самойлов смотрели на эту сцену с нескрываемым интересом, и только когда баба Зоя слезла с пострадавшего, они обменялись восторженными взглядами и помогли встать бесчувственному Митьке. Прислонив его аккуратно к забору, Прохор спросил у Зои:
- Ты чего, старая, за ним гоняешься? Украл он чего что ли?
- А то как нет! – Вспыхнула баба Зоя, обидевшись на то, что её назвали «старой». – Именно украл. Корову мою умыкнул, лицедей липовый.
- При чём тут лицедей? – Удивился Самойлов. – А корова твоя у меня стоит в сарае. Её Любка подоила – всё же общее, разве нет?
Баба Зоя сразу сникла и прислонилась к забору рядом с Митькой. Такого удара судьбы она никак не ожидала, а потому ни сразу нашла, что можно на это возразить.
- Как же так? – Пролепетала она, причмокивая губами. – Это что же, теперь каждый будет мою Манюню доить, а я и молока не попью?
- Ну я не знаю. – Развёл руками Самойлов, показывая, что это не его дело – он-то уже себе надоил. – Это уж как повезёт. Встанешь пораньше – первая успеешь корову занять, а нет – извини. И возразить ничего не можешь. Всё. Закон единогласно принят.
- Так это уже и закон? – Совсем опешила баба Зоя, постепенно смиряясь со своей сермяжной долей.
- Конечно, раз вместе принимали. Ты ведь и сама голосовала. Или нет? – Улыбнулся Прохор Остапович Головня
- Голосовала. – Тяжело вздохнув, признала Зоя. – Голосовала дура старая, не знала тогда, на что иду. Довели до греха вот – Митьку-то, небось, насмерть убила?
- Ты наговоришь. – Отмахнулся Головня. – Через минутку очухается.
Митька и вправду очнулся через пару минут и тут же вскочил на ноги. Пока баба Зоя не опомнилась, он ударил её по левой щеке, правда не очень сильно, скорее задиристо и, отскочив на два шага, крикнул:
- Подставь же вторую, женщина!
Зоя состроила из пальцев козу и пошла грузными шагами на Митьку, как свирепый бык, а тот убежал за забор и оттуда уже громкой бранью отпустил бабе Зое все её грехи и три раза крепко её простил.
- Зоя, ты бы шла отсюда. – Вставил своё веское слово Самойлов, поглядывая на Прохора в поиске поддержки. – Работать мешаешь.
- Ты ещё погруби. – Буркнула пристыженная Зоя, но развернулась и заковыляла-таки домой, про себя осыпая ругательствами Митьку и вообще всё человечество в целом, как сборище отпетых тунеядцев и хулиганов.
- Митька вылезай! – Крикнул Головня за забор.
Дурачок высунулся из-за забора и огляделся. Убедившись, что его преследовательница скрылась из виду, Митька осмелел и немедленно запел заздравный псалом в свою честь, но Самойлов вежливо ногой указал ему дорогу к дому.
Оставшись одни, баянист и председатель артели «Чайка» переглянулись, пожали плечами, а потом со вздохом принялись копать дальше. Оставалось уже совсем немного.

****

«Опять поразводились, паразиты» - подумала баба Шура, наступая слабой ногой на испуганного таракана, который, в отличие от своих собратьев, не успел спастись бегством. «Спасу нет» - сетовала она, ожесточённо растирая таракана по деревянному настилу. Баба Шура прошлась, заложив руки за спину, по комнате и удовлетворённо огляделась на тщательно вымытую (но довольно все-таки пыльную – зрение-то у бабки уже не ахти) мебель – «Хорошо». Кое-как поднимая отёкшие ноги, она забралась на тёплую печку и, тяжело вздохнув, улеглась там на бок. На лице бабы Шуры изобразилась блаженная улыбка – отпустило суставы. «Хорошо» - опять подумала она, стараясь сохранить в себе тот оптимистический настрой, какой ей постарался привить её новый постоялец. Полежав так минут пятнадцать, баба Шура почувствовала, что у неё подозрительно начинает затекать левая рука, и переместилась на спину. Разминая руку, она подняла её вверх и вдруг нащупала за своей спиной небольшую выемку в печи, прямо над головой. Баба Шура пошарила там рукой и вытянула на свет коробочку из жести, обтянутую полинявшим бархатом. Старуха вспомнила, что давно, ещё когда был жив Мишка Дымов, припрятала она ту коробочку на полку за печь, да так там и оставила, совершенно про неё позабыв. Теперь бархатная реликвия лежала у неё на ладони, обнажая через многочисленные дыры в обшивке свою жестяную сущность. Что находилось в загадочной коробке баба Шура забыла лет двадцать назад. Она заскорузлыми старушечьими пальцами подцепила край жестянки и откинула крышку. Пожелтевшие письма, фотографии, документы многолетней давности – вот что увидела там баба Шура. Она искренне огорчилась, потому как надеялась обнаружить в коробочке какие-нибудь сбережения отца, или её самой. Однако ради интереса она всё-таки вытащила пачку истрёпанных не цветных фотографий и стала их лениво просматривать, вспоминая давно забытых, а то и умерших, друзей и родных. «Николашка – думала баба Шура – Помню, помню его…он же… не помню. Что за память стала. А вот, Юрка! Э-эх, Юрка…Какой был…да! Как мы с ним за овином…э-эх!…не помню. А это кто?» - баба Шура взяла в руки фотографию молодого человека с высоким лбом, открытым светлым лицом и пронзительным взглядом. «Померещилось старой – подумала Шура, внимательно вглядываясь испуганными глазами в лицо молодого человека. – Показалось, я уж думала, что это он и есть. Да… а вот, Володька. Э-эх…!». До самого вечера баба Шура предавалась воспоминаниям и только когда она заслышала шаги Агафона, убрала коробку обратно на место за печь. Почему-то, она не знала почему, ей не хотелось, чтобы Агафон видел эти фотографии, что-то связывало его с ними. «Ничего не помню» - с досадой подумала баба Шура, слезая с печи и подставляя Агафону свою морщинистую щёку для поцелуя.
- Здрасьте, баб Шура. – Агафон улыбнулся и сел на кушетку в углу (который выполнял в доме функции «красного», так как в нём находились три иконы, висевшие на ржавых гвоздях на стене).
Агафон сел на кушетку и одна из древних икон пошатнулась, грозя упасть. А ведь ей было двести лет – вся семья передавала образ в золотой раме по наследству. Икону даже пытались купить за баснословные деньги в частную коллекцию, но баба Шура твёрдо отказала, завещав её только своим самым близким родственникам. Через пару дней в Мишино стали появляться многочисленные родные бабы Шуры, которых она и в глаза ни разу не видела. Все они, как один, сетовали на то, что старушка живёт в бедности и умоляли её побыстрее продать, висящую бесполезно в углу, икону, чтобы поправить своё материальное положение. Естественно баба Шура на такую хитрость не повелась, но зато стала подозрительней и осторожней.
- А что, баб Шура, не выпить ли нам по стопарику за праздник? – Спросил вдруг Агафон.
- Что за праздник, милок?
- А я не…? А, забыл сказать, значит, у меня же сегодня день рождения. – Улыбнулся скромно Агафон и опустил глаза.
- Как же так?! – Засуетилась баба Шура. – И ты молчал! Сейчас я пирогов напеку, твоих любимых, с капустой, салатику порублю, огурчиков открою. А ты пока, милок, спустись в подвал и найди там бутылочку винца какого. Я тут всё сама сделаю. И как же ты раньше-то не сказал. – Баба Шура уже хлопотала за столом.
Агафон спустился в подвал, как и было велено, и взял оттуда бутылку хорошего грузинского вина (часть многочисленных псевдородственников бабы Шуры прибыла из солнечно Кавказа и не с пустыми руками). «С днём рождения» - поздравил Агафон сам себя и улыбнулся. Он поднялся наверх, где баба Шура со скоростью и остервенением раненого леопарда металась по комнате на своих больных ногах. Агафон бросился ей помогать и скоро в печи уже стоял противень с пирогами, а на столе красовалась огромная миска с салатом из своих помидоров и огурцов.

****

Иван Дмитриевич, кузнец второго разряда, заслуженный индустриальный деятель посёлка г.Мишино, и просто хороший человек, вёл свой род от знаменитых на весь район князей Аксаковых, которые владели этой местностью задолго до того, как появился там отшельник Мишка Дымов. Князья правили областью невесть сколько, а сразу после революции разорились и подозрительно быстро поисчезали один за другим. Остался только светлейший князь Павел Аксаков, который женился на местной прачке, и повёл новую линию своего именитого некогда рода. Сам род стал уже не таким именитым, но далёкий потомок князя Павла – кузнец Иван Дмитриевич Аксаков считал себя настоящим дворянином и держался на людях, как истинный князь. Освоив кузнечное ремесло ещё в раннем возрасте, он бросил среднюю школу, недоучившись один год, и устроился на работу в только что отстроенный Мишино. Так как других кузнецов в округе не было, учиться пришлось дальше самому, но Иван Дмитриевич чувствовал в себе настоящее призвание и вскоре овладел всеми премудростями молота и наковальни. Работы было не много. Раньше, когда ещё были лошади у каждого, Иван только успевал поспать немного – так затягивала работа, а сейчас, когда уже легче было взять у дяди Семёна автомобиль, лошадей держать почти перестали, и работы у кузнеца поубавилось. Однако на жизнь ему денег хватало (кузнец брался за любую работу), а когда в нём открылся дар стоматолога, то Иван Дмитриевич стал и вовсе зажиточным человеком.
Кузнец шёл по селу, пиная камушки, и думал о смысле жизни и о повышении цен на мясо. По пути ему попался дом бабы Шуры, откуда доносился зычный голос Агафона и хриплый смех самой хозяйки. «Праздник» - подумал Иван Дмитриевич и немедленно решил зайти с тем, чтобы поздравить всех и пожелать всего самого лучшего, не оставляя надежду при этом и на угощение.
- Мир вашему дому. – Поздоровался он громко, нагибаясь чтобы войти в низкий, оставшийся без двери проём.
- Заходи, Дмитрич, гостем будешь. Мы как раз тут отмечать собрались. – Пригласил кузнеца Агафон.
Налили по первой. Кузнец встал и произнёс длинную и совершенно абстрактную речь о том, как хорошо было бы почаще так вот собираться, и как всё же жаль с нами нет многих наших товарищей (коих он перечислил по именам), и хотелось бы выпить за здоровье хозяев. Потом баба Шура растолковала кузнецу суть сегодняшнего собрания, и тот растрогавшись обнял, в сердцах, Агафона, долго тряс ему руку и высказывал самые искренние пожелания любви и счастья.

Прошло два часа.
- Дмитрич, вот ты мне скажи, только честно, скажи, зачем всё вот это надо? Нет, ты в глаза мне смотри. Смотри в глаза – зачем всё это нужно?
- Что «это», Агафон?
- Ну, вот это – всё. – Агафон сделал руками широкий жест, показав одновременно на всё.
- Ах это! – Обрадовался кузнец. – Как же это – зачем?
- Ну вот так вот – зачем? В глаза смотри мне. Дай я тебя обниму. – Агафон подсел к Ивану Дмитричу и приобнял его за плечо, чтобы не упасть. – Зачем?
- Ну, ты даёшь, Агафон. Тебе-то лучше знать. – Возмутился кузнец, поднимая двумя пальцами огурец и отправляя его в рот.
- А я говорю, скажи мне. – Настаивал Агафон, упираясь своей головой в голову Ивана Дмитриевича.
- Ну, хорошо. – Согласился кузнец. – Это всё затем, что нам всем нужно как-то, чтобы всё это у нас было бы, а когда всё это есть, то в общем-то, ты сам меня понимаешь, что тогда могло бы случиться. – Доходчиво растолковал он.
- Я так и думал. – Серьёзно кивнул Агафон. – Ты очень правильно говоришь, Дмитрич. – Только ты мне скажи – зачем всё это. Ну, вот зачем? Только честно, лады?
- Озоруете, шалопаи? – Влезла в разговор баба Шура, которая до того мирно дремала в кресле качалке. – Давайте лучше…, давайте лучше пироги ешьте. – Она подставила тарелку с последним холодным пирогом к носу кузнеца.
Иван Дмитриевич понюхал пирожок и настойчиво отстранил от себя руку бабы Шуры.
- Не хочу. – Сказал он угрюмо.
- Ты скажи мне… - Настаивал в это время Агафон, обращаясь уже не к кузнецу, а к облезлому, глухому на одно ухо, старухиному коту.

Прошло ещё некоторое время.
Баба Шура давно спала на тахте, ногами к двери. Иван Дмитриевич устроился на кушетке, ногами к бабе Шуре. Они громко похрапывали – кузнец в фа-мажоре, старушка – фальцетом и с присвистами. Агафон сидел в кресле, где до того дремала раскачиваясь баба Шура. Он открыл глаза и внимательно прислушался к мерному храпу своих сотрапезников – «Спят». Агафон поднялся с кресла и тихонько, чтобы никого не разбудить, одел свой коричневый плащ и вышел, пригнувшись, из дома. На улице он поправил причёску, одёрнул на себе пиджак под плащом и совершенно спокойно отправился на стройку, посмотреть, как идут дела с клубом. Во дворе каждого дома росли свежепосаженные деревья. Агафон смотрел на них и улыбался, исполняясь совершенно необычным чувством радости и восхищения самим собой. Он намётанным глазом отмечал для себя объекты последующих реформ. «Здесь будет у нас бассейн – общий, а здесь общая баня. Тут я построю детский сад, в нём же будет школа – пригласим учителей, а вон за тем домом устроим парковую зону... Нет, не надо зоны – просто парк. На пустыре посадим деревья. И надо бы всё это оградить небольшим заборчиком. Да, вот этим и займёмся». Придя к такому неожиданному решению, Агафон заметно оживился и зашагал ещё быстрее.      

*****

За домом глухого старика Касьяна располагался небольшой холмик, с которого было отлично видно всё г.Мишино, а на холмике благополучно устроился единственный мишинский художник, да что там говорить – просто живописец –  Коля Иванов. Он был бездарен до крайности и не смог бы написать даже портрет плачущего треугольника, однако слыл в селе человеком искусства и великим талантом. Писать Иванову приходилось преимущественно пейзажи, так как на портреты его смотреть можно было только ночью в тумане и лучше не открывая при этом глаз. Свои высокопрофессиональные творения Коля продавал по двадцатке за штуку почтальонше Тамаре, которая придумала использовать картины гения под обёртки для праздничных посылок. Пейзажи писались шустро, производство было поставлено на поток, и бывало даже, что Иванов творил одновременно на двух, а то и на трёх холстах (за сами холсты неплохо сходили отслужившие своё простыни). Иногда в моменты душевной недостаточности, художник страдал и вымучивал из себя авангардный натюрморт или же писал автопортрет, между которыми трудно было найти существенные различия. Сложно было сказать, где кончалась картина «Шторм в лунную ночь» и начинался портрет старика Касьяна, который по душевной доброте продолжал хвалить бездарные полотна, не давая Иванову разочароваться в себе. Стыдясь простецкой фамилии Иванов, Коля подписывался иногда звучным псевдонимом Сидоров-Рюмин, отчего, как ему казалось, картины его приобретали некоторый декадентский шарм и изящную вычурность раннего Гогена, или позднего Кустодиева.
Иванов сегодня был в ударе. Он махал кистью с ожесточением, закрыв глаза в экстазе, отчего вся одежда гения покрылась разноцветными пятнами. На холсте из простыни появлялись то чёрные, то зелёные полосы, которые тут же исчезали, уступая место синим кругам, которые символизировали облака, а равнобедренные треугольники под ними являлись, по всей видимости, деревьями, и составляли в совокупности непроходимые мишинские леса. Про себя Иванов декламировал стихи, чтобы нагнести состояние вдохновения.
Со стороны села показались люди. Четверо человек шли плотным строем, все одного роста, широкие, и в одинаковых синих комбинезонах. Иванов даже не заметил их – он слишком занят был творческим процессом. Люди в комбинезонах, тем временем, достали из карманов рулетки и стали размечать территорию, чертя на земле ногами линии, и замерять эти расстояния.
- Больше бери!
- Ты слезь с метра, я тогда возьму больше!
- Оставь этот пень, потом корчевать будем. Агафон сказал пока ничего не трогать, только померить!
- Эта коряга мне мешает!
- А я сказал, оставь её. Я здесь бригадир, а не ты!
- Эй ты! – Один из строителей заметил вдохновлённого Иванова. – Чего стоишь? Отойди, не мешай!
- Я занят. – Отвлечённо ответил Коля, не выпуская из рук кисточку.
- Мы работаем.
- А я творю. – Несгибаемо выдвинул свой аргумент художник.
- А тебе сейчас… - разозлился один из строителей.
- Лёха, стой! Ещё мы не дрались здесь. Хрен с ним, с этим мазилой, пусть себе рисует. Потом придём, всё равно придётся возвращаться с хозяином. – Сказал бригадир. – Эй ты, маляр. – Обратился он к Иванову. – Передай Агафону, что мы придём в среду. Слышишь?
- Я творю!
- Да пёс с тобой! – Разозлился бригадир. – Лёха, если ещё хочешь его отделать, то можешь не стесняться, я сделаю вид, что вышел покурить и не заметил.
- Сейчас я его… - Обрадовался Лёха.
Он подкрался сзади к бормочущему стихи Коле и громко заорал ему в ухо, после чего дал художнику хорошего пинка, отчего тот полетел носом прямо в свою новую картину. Последняя хуже от этого не стала, однако сам Иванов пострадал лицом, на котором отразился практически весь путь его творческого развития в виде многочисленных пятен и мазков. Коля растерянно огляделся по сторонам. Он сидел на земле и бормотал:
- Как же так? Так нельзя… Как? Не-ет… Почему так получилось? Не понимаю. Я творил, а они… Как же так?
Строители посмеялись и ушли, оставив взволнованного жизненной несправедливостью Иванова сидеть и сетовать на горькую судьбину. На земле остались, начерченные сапогами, линии разметки.

Глава 6.

Н
езаметно прошло много месяцев. Новый год уже был не за горами, а должен был наступить буквально через одиннадцать дней, если считать с понедельника, который ещё не наступил, но обязательно будет завтра, если считать, что сегодня воскресенье. Но сегодня был четверг, а потому до Нового года оставалась ещё уйма времени, которую следовало употребить с пользой и так чтобы потом не было стыдно. Этим я и занимался, бесцельно проводя очередной отпуск дома на диване, просматривая бесконечные старые фильмы. Включая звук на «троечку», я засыпал где-то через полчаса после начала картины. Так, в спячке, прошли две прекрасные недели.
Надо рассказать, что же произошло в то время, о котором история умалчивает. А ничего, на самом деле, она не умалчивает, просто я был у бабки в городе и ничего не видел, а произошло много всего. Агафон развернулся в г.Мишино вовсю. Давно уже парились мишинцы в новой баньке, хлестали друг друга новыми берёзовыми вениками. Работал активно клуб, где проходили у нас концерты, показ местной самодеятельности, а так же все собрания и советы. Открылись два новых магазина, в связи с чем закрылся один старый, продавщица которого давно уже порывалась уехать к тётке в Тулу. В сарае дяди Семёна стояла новенькая «Газель» белого цвета с надписью «мишинский колбасный цех». Сам цех разросся, и теперь Сёменовы колбасы шли на экспорт в город, как лучшая колбасная продукция района (Семён даже премию ездил получать в центр, но не получил – сломал по дороге ногу и вернулся). Агафон метался по городу как угорелый. Сегодня его можно было видеть одновременно у новых доилок и у строящейся библиотеки. Откуда таинственный благодетель брал средства на постройку всего этого добра, никто уже давно не интересовался, потому что, практически, всё было бесплатным. Постепенно стали замечать люди, что в город приходиться ездить всё меньше и меньше. Необходимая еда продавалась в магазинах за копейки, а одежду, обувь и прочие товары можно было заказать по активно работающей почте, где я имею честь служить. И много-много ещё всего произошло – всего и не упомнишь. Одно стало понятно, что жить стало лучше – это настораживало, но видимо, только меня одного.




****

- Здорово, кум. – Ткнул Самойлов бывшего председателя артели «Чайка», а ныне президента ассоциации рыболовов Прохора Остаповича Головню.
- Привет, коли не шутишь. – Ответил Головня бывшему баянисту, а ныне руководителю музыкального коллектива г.Мишино «Крапивушка» Валентину Самойлову.
- Как ты?
- Как видишь.
- Значит не очень…
- То есть?
- Шучу.
- Дошутишься ты когда-нибудь. Скажи лучше, почему не заходишь? Обещал же – на будущей неделе.
- Дык я это…
- Чего?
- Болел.
- Вон оно что… Ну, пошли сейчас что ли, выпьем по четыреста грамм. А то меня жена за солью послала, а сама ушла к куме, так дома никого. Пойдём, а?
- Ну разве что на минутку. – Согласился Самойлов.
Друзья зашагали к дому Прохора Остаповича Головни, обсуждая по пути вчерашний бадминтонный матч между Чехией и Литвой. Но на месте их ждало разочарование. Мало того, что вернулась жена Прохора, так она ещё привела с собой гостей, о чём свидетельствовал посторонний голос в доме.
- Ишь, как вышло. – Хмыкнул Самойлов, почесав прутиком за ухом.
- А чего делать-то…? Зайдём, поздороваемся. Может ради гостя нальёт рюмашку.
Войдя в дом, Самойлов первый увидел, сидящих рядом на диване, молодую казачку Варвару Осиповну Головню и Агафона, который уверенно держал её за руку. Вслед за Самойловым ту же картину пронаблюдал и муж Варвары.
- Добрый день. – Тяжело сказал он, пристально глядя на Агафона, сначала в глаза, а потом на руку, которая крепко сжимала ладонь его любимой жены. – Добрый день. – Повторил он.
- Добрый. – Согласился Агафон, радостно улыбаясь и протягивая свою свободную длань для пожатия. – А я вот зашёл в гости. Дай, думаю, с Прохором потолкую, а тебя и нет. Вот, сидим, значит, с женой твоей беседуем.
- Беседуете, значит? – Быстро переспросил Головня.
- Да. – Ещё шире улыбнулся Агафон, так широко открыв глаза, что, казалось, они могут выкатиться из орбит.
- Ну, ну… - Протянул Головня.
Воцарилась тишина. Неловкую паузу прервал находчивый Самойлов.
- Может чаю? А лучше винца, а? – Предложил он по-хозяйски.
- Сейчас, сейчас. – Засуетилась немедленно Варвара, резко вскакивая с дивана. – Агафон Власович, вина нашего домашнего выпьете?
- Конечно, Варвара Осиповна, если ваш муж составит мне компанию. – Ответил довольный приглашением Агафон.
- А ведь и составлю. – Вызывающе сказал Прохор Остапович, решительно усаживаясь на стул. – И ты, Валентин, сядь. – Приказал он Самойлову.
Варвара прибежала с подносом, на котором стояли бутылка домашнего вина и тарелка с овсяным печеньем.
- Вот… - Начала было она, но, посмотрев в глаза своему мужу, решила промолчать и тихо заняла своё место.
- Как я люблю печенье. – Первый заявил Самойлов, желая разрядить обстановочку.
Никто его не поддержал. Головня сидел и молча смотрел на Агафона суровым внимательным взглядом.
Дальше всё развивалось быстро, как в плохом американском боевике. Агафон ни с того ни с его приобнял за талию испуганную Варвару Осиповну, отчего та покраснела, как распаренный Дед Мороз. Прохор, только и ждавший, видимо, подходящего случая, резко выбросил вперёд всё своё натренированное рыбной ловлей тело и обрушил его на открытого Агафона, используя преимущественно кулаки, один из которых тут же попал благодетелю в глаз, другой угодил в ухо ни в чём не повинной Варвары Осиповны. Агафон от неожиданности растерялся, но ненадолго, секунды на полторы, после чего, не вставая, зарядил Головне наугад по лицу, отчего президент ассоциации рыболовов ощутил утрату некоторых особо дорогих его сердцу зубов. Пока Прохор Остапович сплёвывал их, грустно констатируя полную невозможность возврата потерянных органов на место, Агафон ловко перескочил через Варвару Осиповну Головню, через Валентина Самойлова, через сервированный аккуратно столик, через пожилого домашнего пуделя Максима, и уже готов был выпрыгнуть в открытое настежь окно, благо было не высоко, но на его пути вдруг неожиданно оказался ночной горшок, с нарисованным на ним верблюдом. Приобретя перед собой такую внезапную преграду, Агафон не сразу сообразил, что делать дальше, что незамедлительно привело к его скоропостижному падению на руководителя музыкального коллектива «Крапивушка». Самойлов тут же стряхнул с себя нежданный сюрприз, с брезгливостью забрызганного компотом турецкого султана. Когда Агафон приземлился-таки не пол, уже оклемался от невосполнимой утраты Прохор Остапович Головня и тут же не замедлил нанести противнику ответный удар. На этот раз он пришёлся точно в нос. Брызнула в два ручья кровь, пострадавшая часть лица вывернулась как-то набок, голова у Агафона закружилась, но он собрал последние силы и молча ретировался посредством прыжка в окно, успев на прощанье смачно плюнуть Головне в левый глаз. Варвара, которая наблюдала эту сцену с немым укором, изобразила на лице выражение великой скорби и печали и принялась помогать мужу умываться и подбирать утраченные зубы. Агафон в это время отряхивался от грязи, в которую упал, вывалившись из окна первого этажа на двор. В это самое окно он и крикнул Прохору Остаповичу, с тоном детской обиды в голосе:
- Говорили же, всё общее будет! Говорили же! Ты сам голосовал, сам! Чего теперь дерёшься, а!?
Головня высунулся по пояс из окошка и погрозил Агафону огромным волосатым кулаком. Решив, что сегодня больше конфликтовать с ним не стоит, Агафон развернулся и пошёл домой, по пути сокрушаясь по поводу несправедливости жестокой судьбины.

Эту сцену наблюдал из-за соседнего дома блаженный Митька. Он увидел, как Агафон плетётся по дороге, с лицом в крови, услышал крики семейства Прохора Головни, и сделал для себя выводы, что пора бы наставить всех на путь истинный и открыть людям глаза на мир. «Ищите и обрящете» - глубокомысленно заметил Митька про себя и побежал нести слово правды в народ. Сочтя справедливо, что Агафон отправился домой к бабе Шуре, Митька двинулся в противоположном направлении.

*****

Здесь стоит отвлечься ненадолго от нашего запутанного повествования, чтобы ввести в него ещё одно действующее лицо. Какой же хороший рассказ может обойтись без участия в нём женщины? Никакой. А уже если это правдивая история, как наша, то тут и вовсе без неё никуда. А посему в повествование включатся девушка с красивым именем Кристина, которая хоть визуально и присутствовала при всех описанных выше событиях, но оставалась в тени, ввиду своей природной скромности. Чего про неё можно сказать? Кристина была патологически красива (голубые глаза, светлые длинные волосы, заплетённые в две косы, большие губы, длинные ноги, стройная талия, ну и всё то, что нужно для того, чтобы считаться первой красавицей на деревне), она была хронически одинока, потому что никто не знал, как к ней, такой красивой, подойти, а сама она по скромности своей природной первая ни с кем из парней не заговаривала. Кристина была чрезвычайно умна, способна, не обделена чувством юмора и… А почему, собственно, была? Почему вообще я о ней рассказываю? Пусть сама за себя отвечает, ну или хотя бы просто, пусть появиться перед нашими глазами. Кристина!

****

События, которые будут сейчас описаны, произошли задолго до того, как случился неприятный инцидент с Агафоном в доме у Головни. Кристина работала тогда в магазине, напротив сарая дяди Семёна. В девятнадцать лет ей было так же скучно в деревне, как скучно бывает её сверстницам в городе. И как те мечтают отдохнуть на свежем воздухе, так она хотела попасть в большой задымленный конгломерат, с заводами, фабриками, магазинами и, конечно, дискотеками, барами, ресторанами и, естественно, интересными парнями. Кристина слыла на всё г.Мишино недотрогой, хотя сама она этого не знала и не ощущала. Она понимала лишь только то, что с ней не хотят общаться те немногочисленные юноши, которыми мог похвастаться небольшой её посёлок. Кристина может и приняла бы меры по знакомству с ними сама, но ведь и выбирать было особенно не из кого. Судите сами. Старший сын молочницы Наташи, Паша, маленький и болезненно худосочный (на Украине говорят – худовлявый, что больше подходит в данном случае) был в «женихи» явно не пригоден, в виду своей полной недееспособности в общении с противоположным полом. Втором и последним кандидатом в романтические партнёры являлся Егор Самойлов, которому в прошлом месяце только исполнилось пятнадцать. Егор, как и его отец играл на баяне, носил длинные волосы и говорил по-московски акая. Может он и привлёк бы внимание Кристины, если бы был постарше, но так она на него даже не смотрела. Больше кандидатур не имелось, а потому Кристина скучала целыми днями на неинтересной работе, болтала со своими подружками и вышивала гладью белых цапель розовыми нитками на зелёном фоне.

В пятницу вечером, когда магазин уже закрывался в него зашёл последний на тот день покупатель. Им оказался, как вы наверное догадались, ни кто иной как Агафон, собственной персоной. Он внимательно изучил оценивающим взглядом все имеющиеся в наличии товары, затем, не обращая внимания на ждущую Кристину, прочитал стенды: «Правила пользования жалобной книгой», потом «Раздел потребителя» и наконец «Свежую газету» за позавчерашнее число. Терпеливая Кристина, которая уже уложила свою вышивку в сумочку и собралась покидать магазин, не выдержала и сказала:
- Вы что-нибудь будете брать, а то я уже ухожу?
- Нет, спасибо. – Ответил Агафон, разглядывая бесцеремонно Кристину.
- Тогда попрошу вас выйти.
- Тогда я что-нибудь куплю. – Согласился Агафон. – Дайте мне пожалуйста килограмм барбарисок и…, и всё.
Кристина возмущённо бросила сумочку на столик и полезла под прилавок за конфетами. Открывая затем кассу, она внимательно смотрела на Агафона, и чувствовала, что он ей нравиться. Будучи от природы человеком не любопытным, Кристина даже не обратила внимание на то, что не видела здесь этого покупателя раньше. Зато она отлично заметила волевой подбородок и большие серьёзные глаза Агафона. Заметила и крепкие руки и маленькую царапинку у виска, которая придавала ему мужественный вид. Заметила и запомнила.
- Вот возьмите. – Сказала она, протягивая кулёк с барбарисками.
- Спасибо. – Агафон принял покупку в руки, задерживая взгляд на пальцах милой продавщицы.
- Всё? – Спросила Кристина.
- Да.
- Тогда попрошу вас выйти. Мне закрываться надо.
- Поздно уже. Может вас проводить? – Не терял времени даром Агафон.
- Проводите. – Тоже не теряя времени, смело согласилась Кристина, чувствуя себя при этом чуть ли не последней развратницей.
- С удовольствием.
- Подождите я только кассу запру. Меня, кстати, Кристина зовут.
- Агафон. – Представился Агафон.
- Шутите? – засмеялась Кристина.
- Нет, правда, меня так зовут. – Улыбнулся Агафон. – Я тоже не сразу к этому привык.
- Какое редкое имя.
Они вышли из магазина.

*****

Если долго смотреть на луну и слушать, как стрекочут кузнечики, можно скоропостижно сойти с ума, и всю жизнь впоследствии страдать и заикаться. Не обращать внимание на луну ещё можно, однако, предотвратить попадание кузнечного пения в организм – задача весьма тяжёлая. Агафон с Кристиной сидели за сараем дяди Семёна на большом бревне и пренебрегая всеми правилами смотрели на луну и слушали кузнечиков. Самый тесный контакт с человеком, как правило, происходит без слов и сопровождается лишь немногочисленными взглядами и перемигиваниями. Агафон держал девушку за руку, а Кристина, полностью расслабившись, улыбалась, глядя на бестолковый лик луны. Вокруг, казалось вдруг заиграла музыка, запел дивный ангельский хор, закружились первые опавшие листья в быстром фокстроте – Кристина сидела не шевелясь, Агафон медленно приближался к ней, надвигаясь в темноте огромной тенью. Кристина под непонятным влечением потянулась ему навстречу. В какой-то миг глаза их встретились, рот Кристины приоткрылся, готовый соприкоснуться с губами Агафона…
- Кому там не спится? – Раздалось приглушённое ворчание дяди Семёна.
Кристина резко воспрянула и огляделась – ночь, мокрое полено, сарай, Агафон со сконфуженной улыбкой на лице. Из-за дома вышел дядя Семён и сказал, внимательно вглядываясь в силуэты молодых людей:
- А ну марш домой! Нечего вам тут по ночам ошиваться.
- Дядя Сеня… - Начала было Кристина, но Агафон быстро прикрыл ей рот ладонью.
Потом он взял девушку за руку и поспешил увести её за сарай, откуда уже бегом потащил за другой дом, подальше от Семёна. Добежав, Кристина отдышалась и повернулась к Агафону, расспросить его, как получилось, что она пошла гулять с ним ночью. Но Агафона уже не было. Кристина прислушаюсь, пытаясь уловить хотя бы топот убегающих ног, но бесполезно. Если девушка что-то и подумала в это время, то вслух она не произнесла: во-первых, глупо говорить самой с собой, во-вторых, ничего путёвого в её словах в адрес Агафона не было. А потому молодая продавщица засеменила домой, попутно останавливаясь, чтобы определить в темноте неузнаваемые дома.

*****
 
Агафон выпустил руку Кристины и пока она ничего не поняла, быстро скрылся за углом и там остался стоять, прислонившись к стене у окна. Он слышал, как девушка походила туда-сюда, а потом побежала, видимо, домой. «Сорвалось» - только и подумал Агафон. Он знал, что теперь в любой момент Кристина может рассказать об их встрече своим подружкам, а там и до широкой огласки недалеко – а это в его планы совершенно не входило.

*****
День не заладился с самого утра. То ли по причине того, что день назывался пятницей, то ли потому что надо было вставать на работу, чего делать мучительно не хотелось. Справившись с третьего раза с организмом, я сел на кровати и натянул на себя трико, стараясь не открывать глаза и досыпать уже сидя. Умывание внесло в моё пробуждение элемент неожиданности, в том плане, что в рукомойнике не казалось воды – забыл принести. Окатив себя кое-как из ковша, не почистив зубы и не причесавшись, я отправился по привычке на кухню, где приготовил себе слабенький чай, в который по доброте душевной положил пять ложек сахара.
Из-за окна послышался крик, а после я увидел, как по селу, по снегу, бежит баба Зоя в когда-то цветастом, а теперь полинялом халате и орёт, что есть мочи: «Помогите!» и прочие зазывательные слова. Удивлённый, я лишь пожал плечами. Достав из шкафчика старое печенье, которое следовало бы доесть ещё летом, я положил три ложки сахара в чашку и уже приготовился сделать долгожданный глоток, когда в обратную сторону побежала баба Зоя уже с кузнецом. Старуха всё также звала на помощь, а Иван Дмитриевич растерянно озирался по сторонам и только изредка покрикивал не громко: «Кто-нибудь! Эй!», словно боялся говорить в полный голос. Я удивился, возможно, ещё сильнее, однако твёрдо решил позавтракать. Рассеянно бросая в чай сахар, я что-то напевал себе под нос. В открытую почему-то дверь ввалился запыхавшийся доносчик Митька, весь вид которого говорил, что дело худое.
- Касьян… - выпалил он имя нашего девяносточетырёхлетнего глухого деда, который служил в деревне своего рода реликвией.
- Что Касьян? – Переспросил я.
- Ушёл. – Развёл руками Митька.
- Куда?
- В мир иной.
Дурачок по привычке тут же убежал разносить новость дальше, а остался стоять ошарашенный. Да, вправду пятница плохой день. Старый Касьян, это ж надо, умер значит. Эх ты, а такой был всегда весёлый. Надо было немедленно узнать, как да что, а то кто же его, Митьку, знает – может он правду сказал, а может и просто наврал, чтобы внимание к себе привлечь. Приняв такое решение, я скороспешно оделся и на ходу застёгивая пуговицы на куртке выбежал во двор. Было на удивление для этого времени года тепло, потому, наверное, Зоя и выбегала в халате.
За сараем дядя Семёна толпились люди. Они толпились так активно, что на всё Мишино стоял оглушительный ор, который создавали пришедшие почтить умершего десять человек. Я подошёл к гробу, в котором лежал белый, как сама смерть, Касьян в ночной рубашке и панталонах. Значит, не соврал Митька.
- А гроб откуда? – Спросил я, не зная, что сказать. – Вроде только вот умер.
- В подполе у нёго нашли, заранее готовился. – Ответила, подтирая слезу, молочница Наташа.
К гробу прорвалась баба Зоя, уже успевшая накинуть на себя телогрейку.
- Усо-о-оп! – Завыла она, простирая руки к небу. – Усоп, горемы-ычный! Проглядели, сиротинушку-у! – Стонала баба Зоя, притоптывая на месте ногами, чтобы не замёрзнуть – она забыла надеть сапоги.
- Да буде память твоя во сердцах наших, да будет имя твое на устах наших, да святиться оно во веки вяко-ов! И ныне и присно и всегда-всегда, во имя меня, сына моего и святаго духа. Аминь! – Раскатистым басом, отпел покойного Митька, осеняя его крестом из двух сколоченных палочек.
Дурачка отстранили от гроба и велели не ёрничать, а идти на другой конец села к священнику, отцу Ферапонту и слёзно просить его, чтобы совершил все полагающиеся ритуальные действия. Довольный доверенным ему важным поручением, Митька помчался к дому батюшки.
Продолжали прибывать люди. В толпе я заметил и Агафона, который вёл себя на удивление тихо и старался не поднимать головы. На нём были к тому же чёрные очки, несмотря на пасмурную погоду.

*****

Касьяна схоронили скоро. Оформили надлежащие документы. Тело его перенесли на кладбище. Полусонный отец Ферапонт притащился, правда, лишь на следующий день, и даже не спросив никаких подробностей о смерти старика, не перечисляя его благочестивых деяний на белом свете, как-то уж очень скороспешно отпел Касьяна, обильно оросив мёртвое тело какой-то особой водой из святого источника, что протекал неподалёку от села. Пока отсутствовал Ферапонт, могильщики, в кои подрядились за полтинник на брата бездомный Бирюков и скучающий Федька, успели вырыть приличную яму на погосте, и теперь стояли опершись на лопаты и ждали команды закапывать. Гроб осторожно опустили на дно могилы и забросали землёй минут за двадцать. Памятника под рукой не оказалось, обещали завтра заказать в городе, зато Митька пожертвовал свой самодельный крест, который сам и воткнул в свежую землю, насыпав прежде маленький холмик.
Женщины ещё поплакали немного, мужики уже собирали на поминки по червонцу с души, отец Ферапонт пару раз зевнул, и оправляя мятую рясу, направился домой. Я снова поискал глазами Агафона, но не нашёл его, видимо, успел уже наш благодетель помянуть добрым словом усопшего и скрыться. Я тоже пошёл домой, на работу я сегодня уже опоздал. Пошёл густой тёплый снег, сразу потемнело и подул сильный ветер. Настроение было прескверное.   

Глава 7.

Д
ва дня ещё в Мишино переживали внезапную кончину Касьяна, а потом забыли, потому что память людская, как известно, коротка. Вот, например, собачья память несравнимо длиннее будет, к примеру, пёс глухого Касьяна, Игнат, долго ещё носился с суетливым лаем по селу в поисках своего хозяина, а после повадился бегать на кладбище каждый день, как чуял чего.
Многие, к слову скажу, наверняка, заметили, что большинство событий происходящих у нас в Мишино так или иначе связаны с сараем дяди Семёна, и вершатся либо непосредственно за ним, либо где-то неподалёку. Чем объяснить такое явление? Не знаю, видимо, просто там место особое, сакральное и, как никакое, подходящее для совершения древнего обряда инициации.

*****

Оставалась неделя до Нового Года. Васька Бирюков уже приволок из-за своего пустыря огромную потрёпанную, и какую-то кургузую сосну, и объявив её ёлкой вкопал посреди села. Делать было нечего – не выкапывать же обратно. Поэтому все потихоньку сносили из дому весь хлам, дабы, за неимением игрушек, украсить им новогоднее дерево. В конце концов, когда на ёлке места уже не осталось и выглядеть она стала, как заброшенная свалка после божьего испражнения, решено было установить вокруг зелёной красавицы столы, благо зима выдалась тёплая, и справить праздник всем селом на улице. А пока ещё было время, бабы доставали разносолы из погребов и рубили салаты в тазиках, мужики по очереди ездили в город за мандаринами и подарками родным, старушки собирались дружными толпами и ходили вокруг ёлки, как мёрзнущие олени, а Агафон куда-то пропал… Вскоре, правда, он вновь объявился. Опять свеженький и без единой царапинки на лице прохаживался он по г.Мишино в новой шапке и сапогах, приветливо всем улыбаясь. Люди встречали Агафона радостно, но спешили побыстрее от него отойти и старались не смотреть в глаза. Пока благодетель отсутствовал слава о нём приобрела несколько отрицательный оттенок. Рассказал как-то в компании друзьям про случай у себя дома Прохор Остапович. Многие не поверили в такое нахальство со стороны Агафона, однако Головня призвал в свидетели руководителя хора «Крапивушка» Валентина Самойлова, и тогда люди согласились с доводами Прохора, но продолжали изрядно удивляться ещё долгое время. Рассказала, как Агафон и предугадывал, всё своим подружкам продавщица Кристина, отчего теперь, когда он выходил на улицу все девки показывали пальцем ему вслед и шептались между собой, пряча улыбки. Косо стал посматривать на Агафона и дядя Семён, но потом смилостивился и снова стал активным агитатором в деле продвижения благих идей в народные массы.

*****

- Здорово, Валюха. – Пожал руку Самойлову Прохор Остапович. – К Новому Году как, готовишься? Докладывай. – Велел он.
- Разучиваем с хором новую песню про зиму, будем в клубе выступать. – Похвастался Валентин.
- Ишь ты. – Хмыкнул Головня. – Ну-ка, изобрази.
- Да пойдём со мной, сейчас как раз репетиция.
- Куда идти-то?
- В клуб, куда ж ещё. Пошли.
- Ну, давай. – Согласился Головня, потому что всё равно шёл к Самойлову в гости.

Детский хор г.Мишино под названием «Крапивушка» был весьма невелик. В него входили: маленький сын Наташи – болезненно-худой Павел, отпрыск самого Самойлова – музыкальный Егор, Наташина же дочь Танечка и…баба Шура.
- А она чего здесь делает? – Шёпотом, чтобы старуха не услышала, спросил у Самойлова Прохор Остапович, наклоняясь к нему поближе.
- Зойкина внучка заболела, так у меня одного голоса не хватало, а Зоя возьми мне и приведи бабу Шуру. Говорит, вот мол, хорошо поёт, заслушаетесь.
- Ну и как? – спросил Головня.
- Что как?
- Ну…, хорошо поёт?
- Сейчас услышишь. – Пообещал Самойлов и подошёл к своим подопечным. – Внимание! Начинаем репетицию.
Валентин взял в руки баян, уселся на табуретку, посмотрел на своего друга и заиграл лихое вступление, потом почему-то перетекающее в протяжный и какой-то стонущий романс, под который разномастный хор и затянул залихватскую песню:

Замело, замело все дороженьки,
Почему не идёшь ко мне ты?
Отнялись, отнялись мои ноженьки,
Снежной шапкой укрыты кресты.
            
            Не держи меня, маменька милая,
            Дай с парнями водить хоровод.
           Что нам, мама, чужие могилы,
           Если скоро придёт Новый Год.

Хор закончил песню, сопроводив финальный аккорд совершенно обезнадёживающим вздохом бабы Шура, которая во время исполнения новогодней задорной композиции лишь раскачивалась в такт музыки и беззвучно шевелила губами. Прохор Головня чуть было не всплакнувший за нелегкую судьбу героини в песне, вдруг вспомнил:
- Это же про Новый Год! При чём тут кресты?
- Да. – Вздохнул Самойлов. – Сам знаю, что не то что-то, но слова написал Семён и пригрозил, что если на них не споём, то машину лично я больше не получаю. Я говорю ему, что всё общее, что я сам могу взять, на что он возражает, что мол, он сам и дать мне может. В ухо, например, за такие дела.
- Печальная история. – Кивнул сочувствующе Головня. – А почему бабка молчит?
- Это ты у неё спроси. – Махнул рукой на солистку Самойлов, опуская голову.
- Баб Шур, а чего вы не поёте? – Вежливо поинтересовался Прохор Остапович Головня, снимая шапку.
Баба Шура посмотрела на него уничижающим взглядом:
- Как так, я не пою!? – Возмущённо проскрипела она, вдруг сорвавшимся голосом. – Я пою! – «Эх, если скоро придёт Новый Год»! – Доказала она свою песенную состоятельность.
- Но… - Хотел возразить Головня.
- Оставь. – Обречённо отмахнулся Самойлов. – Мне не жалко, пусть поёт, если хочет – лишь бы не мешала.
- Дела… - Протянул поражённый царившей в хоре демократией Прохор Остапович. – Чем ещё нас порадуешь в праздник?
- Гимн есть мишинский. – С трагичностью в голосе пожаловался Самойлов. – Написал, вот…
Головня почувствовал неладное:
- Кто?
- Семён. – Только вздохнул бедный руководитель «Крапивушки». Слушать будешь?
- Изобрази. – Снова попросил Головня, однако уже без прежней уверенности.
- Ну-ка, ребята, гимн! – Взмахнул руками Валентин, а потом заиграл в ритме марша:

      Леса-великаны, болота, трясины,
Глубокие рвы и густая трава,
Унылые пни, роковые осины,
Где спит вечным сном…

- Пожалуй хватит. – Заключил Головня, обрывая хор, чтобы не узнать, кто спит вечным сном.
- Не-ет! – Заверещала пронзительно обидчивая баба Шура. – У меня тама есть это… как его? - соло! Сейчас, вот: «Где мы жи-изнь свою  недолгую прожи-или…»
- Спасибо, баб Шура, но нам пора. – Поспешно сказал Прохор Остапович, опять надевая шапку.
- Пойдём мы. – Как бы извиняясь подтвердил Самойлов. – Завтра репетиция в это же время.

*****

Кристина молча страдала одна, среди редких магазинных товаров. Она лузгала семечки и плевала кожуру в большую картонную коробку, стоящую на полу. «Если семечки не кончатся – думала она – то коробка наполниться через… два часа, не больше. А может и через три».
В магазин зашёл Агафон. Кристина глянула на него, сразу насупилась, но продолжила своё занятие. Агафон принялся осматривать товары, как будто не знал наизусть, что лежит на полках. Так он подошёл к Кристине и долго изучал ценник, висящий прямо за её плечом. Девушка сидела уставившись вниз, в коробку. Она решила, ни за что не заговаривать первой – пусть хоть засмотрится. В открытую дверь влетела Наташа, в это время работы у неё уже не было.
- Кристин, тебя к телефону. – Сообщила она.
- Мне торговать надо. – Заволновалась Кристина, вскакивая со стула.
- Это Он. – Глубоким шёпотом донесла Наташа сокровенную тайну, произнося слово «он» весьма однозначно.
- Он? – Так же недвусмысленно переспросила Кристина и левая бровь у неё поднялась.
- Он! – Кивнула довольная Наташа.
- Он… - Задумчиво повторила про себя Кристина, оглядывая магазин.
Наташа уже убежала по своим делам, не дождавшись её реакции.
- Я могу подежурить пока. – Предложил Агафон.
Ждать кого-то другого или отказываться времени не было, поэтому Кристина нехотя сунула в руки Агафону фартук, а сама побежала к почте, где стоял телефон. Агафон присел на стул, посмотрел брезгливо на коробку с лузганными семечками, потом перевёл взгляд на кассу. Из коробки с чеками он вытащил одну бумажку и нашарив под прилавком тупой карандаш написал на ней: «Приходи сегодня в десять к сараю Д.С.». Подумал, оставлять ли подпись, но решил, что и так всё будет понятно. Он засунул чек с посланием под сумочку Кристины, зная что там она наверняка его найдёт. Продавщица прибежала через пять минут.
- Он? – дружелюбно спросил Агафон.
- Он. – Вызывающе ответила Кристина.
- Ну мне пора.
- Да.
Агафон вышел, а девушка осталась в магазине. Она села на стул, взяла сумочку, чтобы достать зеркальце. Кристина увидела валяющийся чек и хотела его сразу бросить в коробку, но разглядела какую-то надпись. Она порылась в сумочке, достала очки, ношение которых тщательно скрывала ото всех в посёлке. «Приходи в десять к сараю Д.С.» - прочитала она, шевеля губами. После этого Кристина посидела спокойно, подумала, и порвав чек, выбросила его. Однако сомнения остались. А как же без сомнений? Может действительно, Агафон хочет сказать ей что-то важное? «Ах, я ничего не знаю!» - Воскликнула мысленно Кристина, подражая услышанной где-то актрисе.   

*****

Дядя Семён довольный шёл мне навстречу. Подперев руками бока, он напоминал картинного казачка, танцующего гопак. Лицо его озаряла улыбка человека, который знал себе цену, и она была высока. Я встревожился.
- Здорово. – Поприветствовал меня дядя Семён первый, отчего я совсем огорчился.
- Здравствуйте. – Ответил я, печально глядя на радостного Семёна.
- Как делища?
- Нормально. – Я готов был просто упасть в обморок, от его неожиданной общительности.
- Это хорошо. – Похвалил дядя Семён мой лаконичный ответ.
- А вы как? – Осмелел я.
- Продал машину вот.


*****

Дядя Семён прищурился и деловито сплюнул в траву.
- Продал машину. – Сказал он ужасающую фразу.
В первую минуту я подумал, что он шутит и даже ободряюще улыбнулся, показывая, что понимаю юмор, однако потом сообразил, глядя на серьёзное лицо дяди Семёна – это правда.
- Правда? – Спросил я, до сих пор отказываясь верить.
Вместо ответа Семён довольно кивнул. У меня сердце упало в пятки, потом поскакав по организму вернулось на своё место, где учащённо забилось в полном смятении.
- И чего? – Спросил я, не зная, как ещё реагировать на такое.
- Всё. – Констатировал дядя Семён.
Я промолчал.
- Всё. – Повторил он. – Теперь не покатаемся. – Последовал грустный вывод.
Несмотря на такие весьма печальные обстоятельства, дядя Семён не унывал, а напротив, выглядел как никогда бодрым и удовлетворенным.
- Кто взял. – Спросил я, ковыряя носком ботинка снег.
- Агафон. – Ответил дядя Семён.
Предполагал ли я такой ход событий? Нет.
- Да? – Удивлённо восклицая переспросил я.
- Да. Пришёл сегодня утром с каким-то человеком. Говорит, давай мол обсудим одну сделку. Какую, говорю. Он мне – продавай свою машину. А я и согласился, тем более, что деньги он мне предложил!…да я когда брал – меньше давал! Он мне говорит, давай чтобы всё по закону, вот мой друг нотариус, будет свидетелем… 
- И?
- Ну не мог же я отказаться.
- Не могли. – Грустно согласился я.
Собственно, а мне-то чего расстраиваться? Не моя машина, да и чёрт с ней. Правда, как теперь выбираться в город? Пешком до ближайшей остановки топать километра три, а просить у нового хозяина, чтобы довёз… Агафон, он вообще парень свой, но не от мира сего, может даст, а может упрётся – не допросишься. Может он вообще её уже отогнал куда-нибудь. 
- И как же вы теперь без машины? – Поинтересовался я у дяди Семёна.
- А как ты? Буду пешком ходить – для здоровья полезней. А там, может новую куплю. Ты лучше скажи, как у тебя на работе дела? Я слышал, что там на тебя все бочку катят, мол, опаздывает.
- Враги клевещут. – Уверил я дядю Семёна.
- Да? Ну ты тогда не ропщи – права свои качай, а то я их знаю – мигом без работы останешься.
- Буду качать. – Пообещал я.
- А на Новый Год ты как, с нами, или в город уедешь к тётке справлять?
- С вами.
- Молодец, с нами веселей. Так ли?
- Так. – Улыбнулся я.
- Там чего-то Агафон замышляет. Говорит, сюрприз вам будет. – Дядя Семён зевнул.
Я нахмурился. Если Агафон говорит, будет сюрприз, то жди беды. А беда, как известно, не приходит одна, она приводит друзей.
- Интересно. – Сказал я тоном, который показывал, что мне это нисколько не интересно.
- Вот и я говорю. – Поддержал меня дядя Семён. – Жахнем! – Сжал он руку в кулак и потряс им, показывая, как сильно он собирается жахнуть.
- Мне пора. Вы только скажите, куда приходить?
- Ко мне за сарай. Здесь и столы поставим. И ёлку, нашу красавицу, видно, и ветра нет.
- Я приду. – Пообещал я.
- Ну тогда, пока.
- До свидания.
«Столы, ёлка… Агафон тут ещё, со своим сюрпризом. Какой-то смазанный Новый Год намечается. Может взять и махнуть к тётке в город? Да уже вроде обещал, как-то неудобно будет отказываться». Я прошёл мимо пресловутой ёлки. «Наша красавица» с голым стволом, ветки на котором росли метрах в двух от земли стояла накренившись, обвешанная цветными ярлыками от одежды, какими-то болтами и шурупами на верёвочках и ещё ни поймёшь чем. «Даже ёлка у нас – и та сосна, да ещё какая-то болезненная!». – Про себя подумал я. Определённо, ничего хорошего этот праздник не предвещал.    

*****

Создать хорошую музыкальную группу очень просто. Необходимо дать ей запоминающееся название, например – «Влюблённый калорифер», чтобы только уже от этого хотелось постоянно слушать неизвестную музыку. Кроме того надо подобрать колоритный состав и обзавестись хоть сколько-нибудь сносным материалом. Песни не следует перегружать сложными оборотами речи и длинными строками. Желательно не использовать такие размеры, как гекзаметр и шестистопный дактиль. Следует применять устойчивые рифмовки, проверенные временем, типа: любовь-вновь-бровь (не рекомендуется вставлять в этот ряд слова: морковь и свекровь). Обязателен в песне припев, который стоит повторить раз пятнадцать, чтобы он надолго засел в замутнённых умах поклонников. Если дать залу попеть с вами – успех обеспечен, только надо выключить свет и напустить на сцену побольше дыма. В творческом арсенале дяди Семёна было если не всё, то многое из перечисленного, что и позволяло ему создавать свои опусы буквально из пыли и жгучего русского слова.
Труженик гусиного пера, именуемого в народе шариковой ручкой, корпел над очередным шедевром в полном одиночестве. Язык был тщательно прикушен передними зубами, чтобы случайно не сказать что-нибудь и не спугнуть капризную музу. Стихи лились на бумагу, как отходы по трубам.

Шумите берёзы, качайтесь родные,
Пусть ветер вас клонит к земле,
А я же хочу, чтоб погибшие ныне
Из праха вернулись ко мне.

Работа не клеилась. Не давала покоя сомнительная рифма: земле – мне. Покусав железное перо старенькой ручки, дядя Семён задумчиво склонился над листом, посидел немного, а потом решительно зачеркнул всю строфу. Он принялся писать всё сначала. Через четыре минуты был готов новый вариант.

Шумите берёзы, качайтесь родные,
Пусть ветер вас гнёт до земли,
А я лишь хочу, чтоб погибшие ныне
Ко мне из могилы пришли.

Новая редакция вдохновила дядю Семёна на целых восемь минут, после чего он снова загрустил. Придравшись поочерёдно к каждому слову, он с ожесточённой обречённостью поставил жирный издевательский крест на своём творении и переписал ещё раз.

Не плачьте берёзы, скрипучие ветви
Свои наклонив головой.
Родная, давай сунем головы в петли,
До гроба мы вместе с тобой.

Дядя Семён довольный взял лист двумя руками и посмотрел на него, любуясь гениальной работой. Кое-как сгребя письменные принадлежности в огромный деревянный ящик, он сунул стихотворное излияние в карман и исполненный самых благих мыслей направился прямиком к Самойлову, дабы убедительно просить его сочинить музыку на «новую вещь», прибегнув, как всегда, к мелкому шантажу с машиной. Тут вдруг дядя Семён вспомнил, что давеча машина его была продана Агафону. Эта мысль свалилась на голову так неожиданно, что несчастный поэт растерялся и под тяжестью её сел на стул. Было ясно, что Самойлов теперь просто откажется от его стихов. Однако, как говорил Геббельс, попытка не пытка. Через некоторое время дядя Семён уже стоял перед светлыми коричневыми очами руководителя хора «Крапивушка».   

*****

На своём любимом месте творил, обливаясь потом, художник Коля Иванов. Одетый в необъятный тулуп, в который кроме самого Иванова могла бы поместиться, например, не маленькая баба Зоя, Коля невыносимо страдал. Краски – обычная акварель, к тому же не новая – отказывались писать при минусовой температуре. Вот уже четыре дня Иванов трудился над совершенно эпическим полотном и готовился к завершению монументальной работы сегодня. Оставались последние штришки. Вот, здесь свет плохо играет с тенью – подправить, здесь не выразительный блик – подмазать, тут ненужный мазок – подтереть. Работа упорно шла к завершению.
Казалось ничто не должно было помешать художнику… И ему ничто не помешало. Полотно было дописано к полудню, и в абсолютной нирване Иванов отошёл на три шага назад, чтобы обозреть своё творение в полной его завершённости. На картине, по замыслу автора, должна была воплотиться в физическом теле сама Мечта, представ перед зрителем в виде прекрасной многорукой и многоногой богини с кудрявыми золотистыми волосами и совершенно обескураживающим пламенным взглядом. Так было задумано четыре дня назад, когда импровизированный холст был ещё чист. Теперь же на художника смотрело ужасное создание гениального разума и кривых рук. В марсианских пропорциях при лёгком прищуре можно было узреть человеческое тело. Мешали этому только многочисленные отростки, символизирующие, видимо, руки и ноги, причём число пальцев на них не всегда совпадало, и варьировало от трёх до семи. Кудрявые волосы выглядели, как причёсанный пятернёй кактус-мутант под турбиной самолёта, и вместо золотистого цвета отливали ядовито-зелёным в горошек. Больше всего досталось пламенному взгляду, который впрочем, как и было задумано, обескураживал, прямо шокировал, даже если смотреть не внимательно: глаза пьяной гиены в контактных линзах… даже близко не лежали с теми, которыми обладала прекрасная Мечта. Нетренированному ценителю искусства весьма повезло, что художник изобразил девушку одетой (если ржавого цвета пятно от шеи до колен можно назвать одеждой), потому что страшно было представить себе, что могут таить эти причудливые изгибы изящного тела.
Коля Иванов стоял в экстазе недолго. Надо было работать, а именно – продвигать искусство в массы, поэтому он взял шедевр аккуратно в руки и, щупая носком ботинка землю, чтобы не упасть, направился прямиком к Агафону, как к высшей инстанции в его глазах. С не обсохшей ещё до конца картины капала ядовито-зелёная краска кудрявых волос Мечты.    

*****

Митька посыпал вокруг дома бабы Шуры дорожку песком из тазика. Агафона дома не было, сама хозяйка легла поспать после обеда. Митька шептал про себя по привычке какие-то никому неизвестные молитвы, иногда срываясь на пение в полный голос, отчего все вороны слетали с ближайших деревьев в испуге. После очередного крика из дома вышла, протирая глаза, баба Шура. Она сердито посмотрела на Митьку:
- Озоруешь? – Спросила она, грозя пальцами обоих рук.
- Обрядствую. -  Ответил Митька и подбросил вверх горсть песка.
Бабу Шуру обдало песчаным дождём. 
- Ах ты, дармоед пучеглазый! – Спокойно сказала она, заходя в дом.
- Сейчас я тебе задам. – Так же спокойно сообщила баба Шура, выходя из дома уже с лопатой.
- Вы чего, бабуль? – Осведомился Митька, отбрасывая тазик с песком и становясь в боевую стойку.
- Бить тебя буду. – Пояснила баба Шура.
- Я вас сейчас особорую. – Пригрозил дурачок, отступая назад.
Баба Шура с упорством танкиста-неврастеника двигалась на перепуганного Митьку. Тот совсем растерялся.
- Не убий ближнего своего, не членовредительствуй, не кощунствуй! – Призывал он старушку к благим действиям, однако та и не думала останавливаться и явно шла с целью покощунствовать немного над его, Митькиной, душой, а заодно и над телом при помощи увесистой лопаты.
- Сейчас я тебе устрою проповедь. – Пообещала баба Шура, медленно, но верно наступая.
- Испепелю. – Продолжал стращать её Митька. – Превращу в сноповязалку, ослеплю, укушу за подбородок.
Каким бы не было страшным последнее ругательство, но и оно не смогло остановить решительную бабу Шуру. Митька отступал сколько мог, а потом почувствовал, что упёрся спиной в забор. Казало конец бы неизбежен. Бежать было некуда: сзади был высокий забор, а впереди верное калечество на всю жизнь. Митька втянул голову в плечи поглубже, подогнул колени и закрыл лицо руками, чтобы спасти хотя бы зубы, которыми он ещё собирался сегодня жевать. Вдруг возле дома показался Агафон. Он понаблюдал за немой сценой у забора две секунды, и когда баба Шура уже практически занесла лопату над головой, Агафон окрикнул её:
- Баб Шур!
Старушка обернулась. За те мгновения, на которые она отвлеклась, Митька успел набрать в ладони снега, утрамбовать его в приличный ком и резким движением запустить его в незащищённый затылок бабы Шуры. Потом дурачок быстро обошёл её справа, пригнув голову и что есть мочи понёсся по направлению к Агафону, миновал его, на ходу благословляя и отпуская все грехи за своё счастливое спасение, и умчался дальше. Баба Шура замерла. Через какие-то секунды она упала на землю, то ли от негодования, то ли от сильного удара в затылок. Агафон нахмурился и подбежал к ней. Старушка лежала лицом упёршись в снег, правая рука её продолжала сжимать лопату, левая безжизненно распласталась по земле. Тулуп, по всей видимости, спас бабу Шуру от ушибов на теле, но снежок пущенный Митькой своё дело сделал. Агафон покачал головой, взял бабушку за ноги, потом передумал – взял её под руки и потащил к дому. 
Кое-как миновав узкий коридор, Агафон уложил бабу Шуру в комнате на кушетку. Он склонился над ней, почувствовал дыхание и успокоился. «Просто обморок – подумал он – но может быть и сотрясение». Решено было вызвать немедленно врача, для точного утверждения диагноза и оказания срочной медицинской помощи.

*****

Врач, Клавдия Семёновна, была не молодая, но бойкая женщина, с отличным образованием. Она могла бы неплохо практиковать и в городе, но её муж, не безызвестный бывший банкир Сахаров, настоял на их переезде в г.Мишино. На новом месте Клавдия Семеновна освоилась быстро и занялась врачебной практикой, взяв к себе в помощницы бывшего доктора, молоденькую Валю, которая стала теперь по малоопытности просто медсестрой. Валя сама была таким положением дел довольна, потому как ей всегда казалось, что самой лечить больных – не её дело. Нельзя сказать, что с приходом нового врача в г.Мишино болеть стали меньше, зато лечиться все стали куда как охотнее, потому что знали, что попадают в хорошие руки.

Когда Агафон прибежал к Сахаровым, Клавдия Семеновна варила суп из сушёных грибов, а её муж читал старую газету.
- Там бабе Шуре плохо. – Сообщал взволнованно Агафон, показывая пальцем на дом старушки.
Клавдия Семёновна без слов оделась, взяла с собой рабочую аптечку и они отправились помогать пострадавшей. Банкир Сахаров увидев, что его жена уходит не доварив суп, расстроился – такое происходило довольно часто. Он отбросил в сторону газету и включил телевизор (Сахаров один из немногих был обладателем такой роскоши).
По дороге Клавдия Семёновна расспросила Агафона о подробностях происшедшего. Узнав, что удар пришёл в затылок, она очень расстроилась и заволновалась, стараясь не показывать это. По пути им встретилась прямо-таки толпа людей – человек пятнадцать. Впереди шёл быстрыми шагами Прохор Остапович Головня.
- Мы всё знаем. – Сказал он похоронным голосом.
- Всё? – Переспросил Агафон.
- Да. И мы обещаем, что ему это так просто не пройдёт!
Остальные зашумели, подтверждая, что действительно – просто так это не пройдёт.
- Тихо, тихо. – Успокоила народ Клавдия Семёновна. – Может не всё так плохо?
- То есть как? – Удивился Головня. – Она же померла! – Он посмотрел на Агафона.
- Вроде жива пока. – Пожал Агафон плечами. – Была, во всяком случае.
Народ снова заволновался.
- Ко мне прибежал Митька с криком, что он убил бабу Шуру. – Поведал Прохор Остапович свою историю.
- И мне он так сказал. – Подтвердил, высовываясь из-за его спины Самойлов.
- И я слышал. – Кивнул авторитетный кузнец.
- Врёт. – Успокоил всех Агафон.
Все сначала обрадовались, но потом поняли, что если не поспешить, Митькины слова станут правдой. Скоро Клавдия Семёновна уже колдовала над бабой Шурой. С пострадавшей был снят тулуп, свитер, второй свитер, валенки, двое носков и ватные штаны. Наконец она осталась в одном халате. Доктор достала свои принадлежности. Она сперва прослушала сердце, посчитала пульс. Потом стала что-то искать в аптечке.
К Агафону подошёл Головня.
- Как это случилось? – Спросил он.
- Сам не знаю. Я ходил по делам, прихожу, вижу баба Шура идёт с лопатой на Митьку, я её позвал, а тот запустил в затылок снежком… и вот. – Он кинул на кушетку.
- С лопатой, говоришь? – Задумался Прохор Остапович. – Значит заслужил Митька. Не такой человек баба Шура, чтобы из ничего шум поднимать.
Клавдия Семёновна удивленно подняла голову:
- Она вся в песке. И в глазах и везде. – Сообщила она.
- Это Митька. – Кивнул Агафон. – Он всегда посыпает песком дорожки.
- А где он сам? – Спросил кто-то.
- Не знаю. – Развёл руками Головня. – Он прибежал, сказал, что убил бабу Шуру и тут же исчез. Наверное прячется.
В это время Митька был уже далеко.   

*****

Митька был уже далеко. Он бежал не оглядываясь, наклонив голову и согнув спину под тяжестью неискупимого греха. Голые ветви били его по лицу, а он прикрывался руками. Снег сыпался за шиворот, попадал под майку и там таял, стекая по спине холодными струйками. Митька бежал долго, минут двадцать без остановки, иногда падая в сугробы. Он остановился, перевёл дыхание, оглянулся назад, потом осмотрелся по сторонам. Лес был незнаком – далеко же он убежал. Митька присел на поваленное ветром сухое дерево и стал вытряхивать снег из сапог. Носки промокли насквозь, но Митька лишь прочитал над ними осушающую молитву, чтобы высохли – должно было сработать. Вдруг ему показалось, что издали доносятся чьи-то голоса. Митька испугался – «Настигают!». Сейчас его поймают, свяжут и непременно сожгут на костре, потому что он убийца. Можно было различить крики Прохора Головни: «Держи душегубца!», громко орал в поддержку здоровенный кузнец Иван Дмитриевич. Митька вскочил и побежал дальше, всё глубже и глубже уходя в лес.

*****

Агафон вышел во двор. Все посетители, пришедшие к больной бабе Шуре уже разошлись, оставив пострадавшую поправляться. Клавдия Семёновна сделала ей компресс и наказала пару дней полежать в постели. Баба Шура пробовала отнекиваться, ссылаясь на хозяйство, но все дружно пообещали присматривать за домом, и она успокоилась.
Агафон вышел во двор и увидел художника Колю Иванова, который волочил внушительных размеров картину в криво сбитой раме.
- Привет искусству. – Поприветствовал Агафон Иванова.
- Здравствуйте, Агафон Власович. – Чуть не поклонился ему Коля.
- Что несёшь?
- Искусство в массы.
- Ага. – Понимающе оглядел Агафон творение мастера. – Ну-ка поверни.
Коля повернул всю композицию так, чтобы представить её в наиболее выгодном свете. Вот в этом самом свете Агафон и увидел неровной формы блинообразное существо с уродливыми шнуровидными отростками на теле и чем-то ядовито-зелёным в районе головы.
- Это Бирюков? – Спросил с видом знатока Агафон, имея в виду бездомного Ваську.
- Это Мечта. – Торжествующе заявил Коля, гордо поворачивая голову на картину.
Агафон в срочном порядке пересмотрел своё представление о мечте и поощрительно улыбнулся Иванову.
- Хорошо. – Сказал он.
- Правда. – Глаза Коли в надежде засияли.
- Да. Весьма колоритно и свежо. Чувствуется продуманность сюжета и просчёт светотени.
- Покупай! – Вдруг в порыве щедрости закричал Иванов, переходя на «ты».
- Я сейчас на мели. – Не растерялся Агафон.
Коля огорчился, немного постоял наклонив голову, а потом сплюнул в снег и, чуть не плача от широкого жеста, прошептал через силу:
- Тогда, забирай даром.
Видно, злая тётка судьба сегодня витала над несчастным Агафоном и он не на шутку испугался – не пришлось бы ему и вправду забрать эту демоническую Мечту домой, хотя бы и даром.
- Прости, дружище, не могу. – Сказал он.
- А что? – Встревожился Коля.
- Ну ты сам подумай, такая вещь и в частной коллекции! – Агафон сделал жест руками показывая, какая это будет несправедливость по отношению ко всему  миру и любителям живописи.
- Да, вы правы. – Снова стал вежливым Коля. – А что же мне делать?
- Отнеси-ка ты эту картину в клуб к Головне, может он придумает. А ещё лучше покажи Самойлову, он человек сам творческий и тебя лучше оценит.
- Спасибо вам, Агафон Власович. – Торжественно пожал ему руку художник. – Вы мне оч-чень помогли.
- Обращайся. – Кивнул Агафон, принимая благодарность и пытаясь высвободить ладонь из цепких пальцев гения.
Счастливый в преддверии новых перспектив, Коля Иванов потащил картину к клубу, где в это время как раз шла репетиция хора «Крапивушка», под управлением заслуженного деятеля г.Мишино Валентина Самойлова.


*****

В прошлом году, когда к нам в г.Мишино приезжали на каникулы замученные работой инженеры отсталых предприятий такого же хозяйства, мы на славу погуляли всем селом, потому что инженеры эти оказались на редкость забиты и запуганы, и поразительно не подготовлены к нашему сельскому юмору. У моего друга Федьки поселился тридцатишестилетний маленький и почти лысый человечек по имени Иннокентий Гнатюк. Весь вид его вселял в собеседника чувство уверенности в себе и завтрашнем дне, потому что становилось понятно, что для бедного инженера он может и не наступить (конечно, тут обрадуешься – весь завтрашний день твой) – такой он был жалкий и зачуханный. Наверное, морская свинка страдающая подагрой выглядела лучше, чем Иннокентий Гнатюк, чьё имя говорило само за себя, ибо это была сама невинность. Маленькие усики над верхней губой и прилизанная чёлка на бок, делали бы его похожим на Гитлера, если бы не испуганное выражение лица и не торчащие так сильно уши. Худой и бледный, в зелёном, на размер больше пуловере и таких же несуразных чёрных брюках, из которых торчали ноги в коричневых носках, руки маленькие, они всё время были в карманах, а глаза – вечно опущены вниз – вот портрет Федькиного постояльца.
Как только не измывался Федька над страдающим от собственной беззащитности Гнатюком. Однажды, зная о гипертрофированном суеверии Иннокентия, он решил устроить ему настоящий суеверный кошмар. Для этого была заранее подговорена за мешок навоза любительница невинных детских шалостей баба Шура, которой было торжественно вручено пустое ведро, с коим она должна была весь день как бы невзначай прохаживаться перед Гнатюком, наводя тем самым на него неимоверный ужас. Сам Федька предусмотрительно поставил около двери огромную лестницу, с которой собирали яблоки, и прислонил её над дверью, чтобы Иннокентий обязательно прошёл под ней утром. Перед входом были разложены осколки старого зеркала, нашедшегося в сарае дяди Семёна, а за углом дома посажена Наташина дочь Танечка с чёрной кошкой. Эта кошка, а вернее кот, толстый и наглый, принадлежал самому Федьке, а потому тоже был не прочь поучаствовать в народной забаве.
Когда на следующий день Иннокентий Гнатюк вышел из дому, он уже был не в себе, потому как встал с левой ноги. Пройдя под лестницей, наступив на разбитое зеркало и шарахнувшись от чёрной кошки, инженер совсем обескуражился, а после того, как перед ним невозмутимо прошлась восемь раз с пустым ведром глумливая баба Шура, Иннокентий совершенно запаниковал. Гнатюк срочно отправился в дом и провалялся до вечера в постели, на всякий случай не включая свет и не открывая глаз. Периодически он стучал три раза по деревянной спинке кровати и шептал: «Чур меня». Вечером Федька радостный пришёл домой, подарил в знак вечной дружбы перепуганному Иннокентию две поникшие ромашки и лёг спать. Всю ночь он мог слышать, как постанывает от ужаса и громко икает Гнатюк.

И вот под Новый Год в г.Мишино вновь приехали отметить «по-деревенски» праздник всё те же инженеры и среди них Иннокентий. Он стал ещё более забитым и еще более запуганным, совсем перестал поднимать голову и говорил только шёпотом. Странно, что его до сих пор замечали прохожие на улицах, а не сбивали просто с ног, случайно натыкаясь. Когда все дома были заняты более предприимчивыми коллегами, Гнатюк с нескрываемым ужасом узнал, что ему предстоит поселиться у своего старого доброго друга Федьки, который обрадовался этому и как-то сразу подозрительно заулыбался. Иннокентий подрожал, поплакал, но другого выхода не было и снова потянулись трудовые будни Гнатюка и весёлые каникулы Федьки.



*****

Я неторопливо и сосредоточенно стирал пыль с пустых полок. За окном шёл снег, слышен был свист холодного ветра – день выдался не самый погожий. Постучали. Я открыл дверь и в комнату ввалился распаренный, видимо только что бежавший, Федька. В руках он держал большой мешок, от которого пахло не самыми свежими продуктами и средством от тараканов.
- Здорово! – Оттолкнул он меня, проходя в комнату и бросая грязный мешок на только что вытертый стол. В воздух взвилась пыль.
- Здорово. – Сказал я, откладывая тряпку. – Ты чего?
- Сейчас увидишь. – Пообещал Федька.
Он разулся, снял пальто, шапку и опять подошёл к столу. Мешок был тут же развязан и оттуда стали появляться различные предметы, увидев которые я позволил себе немного удивиться. Четыре яблока с гниловатым запахом и таким же видом, примерно идентичные им две груши и не ушедший далеко мандарин, банка с вареньем, вроде черничным, полпакета раскрошившегося печенья, конфеты без обёрток, сушёные сливы, изюм в маленькой баночке, пучки какой-то травы и пачка гематогена оказались на моём столе. Последним на свет появился непонятный надкушенный овощ, весь вид которого свидетельствовал, что его не доели ещё в Первую Мировую.
- Что это, Фёдор? – Спросил я, озадаченно изучая приготовленную снедь.
- Это продукты. – Пояснил Федька.
- А зачем они?
- Будем ставить брагу.
- Зачем тебе эта отрава?
- Не мне. – Улыбнулся Федька. – Кешку буду поить.
Мне следовало ожидать, что я тоже скоро стану участником этого благого дела – издевательства над Иннокентием Гнатюком, теперь я знал, как я в этом буду задействован.
- У тебя есть банка? – Спросил деловито Федька.
- Есть.
Я пошарил под лавкой и достал оттуда пыльную литровую банку.
- Маловата будет. – Покачал головой мой друг с видом специалиста. – Давай литра на три.
Я снова поискал, но обнаружил лишь двухлитровую посудину, из-под огурцов.
- Пойдёт. – Одобрил Федька. – Неси давай нож, а лучше два.
- Ты уверен, Фёдор?
- Абсолютно.
- Сейчас. – Вздохнул я и пошёл на кухню за ножами.
Когда я вернулся, Федька уже давил в банку мандарин, с которого лениво капал коричневый сок. Вдвоём мы ловко справились с яблоками и грушами. Построгали для аромата конфетки с печеньем. Варенье перемешали с изюмом и сливами, кинули гематоген целиком, не ломая. Сверху пошла трава и тот самый сомнительного вида и содержания овощ, в происхождении которого сомневался даже сам Федька. Банку как следует встряхнули, и для верности ещё раз перемешали всё обратной стороной ножа.
- Неси крышку. – Сказал Федька. – А вообще-то нет, лучше давай резиновую перчатку. Есть?
- Была где-то. – Кивнул я.
Перчатка нашлась в коридоре в шкафу, где я держал разный хлам. Сразу мне пришла в голову мысль, что давно пора бы избавиться от старого трёхколёсного велосипеда, на котором я катался в детстве и сломал одну педаль, а заодно выкинуть два сломанных зонтика, облупившуюся матрёшку и дедушкин изъеденный молью шарф, уже отслуживший свой срок.

Федька потребовал также кусок бечёвки, которая нашлась на кухне за рукомойником. Перчатка была надета на горлышко банки и туго закреплена бечёвкой, которую Федька затянул тройным узлом повышенной прочности. Большой палец с перчатки был срезан на конце и тоже накрепко завязан.
- Будет стоять у тебя. – Наказал Федька. – Каждый день несколько раз спускай воздух, а я буду ходить и проверять. К Новому Году как раз должна настояться.
- Ой ли… – Вздохнул я, печально взирая на мутную жидкость в банке.
- Должна. Кешка у меня узнает, что такое настоящая мишинская бражка. А то он, наверное, и кваса ни разу пил, не то что… - Федька кивнул на банку.
Он попрощался со мной и довольно потирая руки ушёл, а я убрал брагу настаиваться под лавку и продолжил свою уборку. 

*****

Самойлов ещё издали различил героические пропорции низкорослого и тощего Коли Иванова. В руках мишинский художник нёс какую-то крупногабаритную раму и лицо его светилось прозрачным розовым счастьем. Валентин махнул рукой хору, с которым в тот момент репетировал. Баба Шура довольная помчалась к ближайшему туалету, остальные вокалисты понуро опустились на лавку и о чём-то вяло заспорили.
- Не расходимся. – Предупредил их Самойлов.
Иванов приблизился к нему. Свою раму с полотнищем внутри Коля развернул так, чтобы Самойлов её не разглядел.
- Чего там? – Полюбопытствовал Валентин.
- Сейчас ты это увидишь. – Торжественным шёпотом возвестил Иванов и резко развернул картину.
Чем хорош по-своему был Коля, как художник, это тем, что каждый в его творении видел что-то своё. Напрягая всё воображение вгляделся в экспозицию и Самойлов. Его взору предстал пейзаж, который смутно напомнил Валентину родной Воронеж, любимый кондитерский магазин возле дома, его самого в детстве с обручем в руках, маму… При более внимательном просмотре стало ясно, что на самом деле размазанные подтёки представляют собой портрет молодого Брежнева, но почему-то с зелёными усами и в поношенном кимоно. Долго можно было ещё всматриваться в загадочный силуэт, однако Самойлов предпочёл узнать у автора лично об истинном значении шедевра. Он так и спросил, вкладывая весь возможный восторг и восхищение в свои слова:
- Чевой то?
- Мечта! – Горделиво заявил Коля. – Нёс к тебе…, к вам на оценку.
Валентин трезво оценил ситуацию. Сказать правду – означало приобрести себе лишнего недоброжелателя, а похвалить такое убожество было выше его сил. Всё, что смог выдавить из себя Самойлов, было:
- Ах-ха… - Он задумчиво почесал подбородок.
Иванов принял это за знак величайшей похвалы и понял, что просто эпатировал авторитетного критика своей новой работой. Ему это так польстило, что Коля немедленно пригласил Самойлова в клуб на предстоящую презентацию его картины «Мечта», которую сам Валентин должен был устроить. Потом Иванов поинтересовался, где лучше можно поместить композицию. Здесь, по его мнению, возникали проблемы. Третьяковка Колю не устраивала по причине своей провинциальности, а в Лувр он боялся отдавать экспонат в такой не подобающей гениальному шедевру раме. Не давая Самойлову вымолвить ни слова, Иванов выложил всё, что думает сделать в ближайшее время, а потом ушёл. Руководитель хора «Крапивушка» почесал по-киношному затылок, крикнул своих подопечных и скоро уже были слышны звуки залихватской плясовой:

Родила меня матушка рано,
Хорошо, что вообще родила.
Нанесла мне судьбинушка рану,
На могилке сирень не цвела.      

*****

«Широта, широта поднебесная, глубота, глубота окиян-моря» - напевал про себя Митька, сидя на корявом пне в лесу. Где он находился, дурачок не имел никакого понятия и не особенно волновался по этому поводу. Прошло уже полчаса его невинного времяпрепровождения на этом утлом пеньке – пора было возвращаться. Если не думать куда идёшь – придёшь куда надо. Вряд ли Митька об этом знал, но во всяком случае, наверняка, догадывался, а потому встал, отряхнулся и пошёл прямо, прихрамывая на левую ногу.
- Наверное, сейчас там все бегают и кричат. – Подумал Митька вслух.
- Да, наверняка. – Ответил он сам себе.
Разговаривать таким образом оказалось настолько удобно и интересно – впервые с ним никто не спорил – что Митька решил ещё немного поболтать.
- Ну вот сейчас я приду и что?
- А ничего. Баба Шура лежит на лавочке, а все плачут и машут руками.
- Побьют...
- А может и не побьют?
- Хлеба не дадут точно.
При мысли о хлебе Митьке стало страшно:
- А кто же меня теперь кормить будет?! – Закричал он, останавливаясь.
- Никто. – Ободрил он сам себя, и от этой мысли стало так грустно и неприятно, что Митька сел и заплакал прямо на снегу.
- Оголодаю. – Ныл он, качаясь из стороны в сторону.
- А может не бросят Спасителя? – Пришла в голову обнадёживающая мысль.
- Да! Я ведь и ослепить могу, если что!
- Правильно. Всех четвертую! Грехи отпускать перестану, от себя отлучу! – Митька радостно захлопал в ладоши. – Отлучу, отлучу!
Он снова встал и побрёл к дому, интуитивно выбирая дорогу. Через час показался знакомый мишинский овраг, а за ним и первые домики.

Глава 8.

- Разворачивай его! Развора… Придурок, кто так разворачивает! Приподними, не видишь тут косяк!? Теперь чуть назад… Да не на меня, остолоп!
-
- А чего, если он такой здоровый!
- Поговори ещё у меня! Разворачивай его!
Новогодний стол упорно не хотел вылезать в узкий дверной проём. Головня уже вспотел, от крика у него болело горло, а руки не слушались. Этот стол был седьмым. Самойлов, который находился ещё в доме, на противоположном конце злополучного стола, начинал его нервировать, но других помощников не было - все были заняты приготовлениями к празднику. Вот и приходилось Прохору Остаповичу отдуваться за пятерых, перетаскивая из домов на двор под ёлку тяжёлые столы и стулья.
- Ну чего ты там? - Крикнул Самойлов, выглядывая из дома.
Головня вновь взялся за свою половину и потащил вперёд. Хорошо ещё, что в доме не было двери. Дмитрич, в отличие от некоторых ещё не поставил себе новую дверь, после того, как благодаря Агафону лишился старой. Самые сообразительные уже обзавелись крепкими дверями, на них посматривали и остальные жители.
- Есть! Вроде прошёл. - Самойлов протиснулся вместе со столом через проём.
- Бери его и понесли. - Приказал Головня.
Они довольно резво доставили стол к остальным, уже принесённым, и побежали за стульями.

Вокруг длинного образования из столов суетились баба Зоя, Наташа, продавщица Кристина, жена Прохора Головни Варвара, жена дяди Семёна и несколько женщин - жёны приезжих инженеров. Как ни туго было с деликатесами в г.Мишино, но где-то умудрились достать и консервированные ананасы и большую жареную утку, от которой каждому достанется по маленькому кусочку и какие-то салаты весьма соблазнительные на вид. В безветренном тёплом воздухе стоял запах жареной картошки и курицы. Дядя Семён выкатил из погреба небольшой бочонок собственного вина и теперь разливал его по пластиковым бутылкам. Уже стоял на столе его знаменитый самогон.
- Федька, брось колбасу! - Закричала баба Зоя, заметив покушение на продукты.
Федька виновато оставил колбасу и побежал, спасаясь от бабы Зои ко мне.

Через пару минут он был уже у меня в комнате.
- Ну как? - Спросил он сразу, имея в виду нашу банку.
- Провоняла мне весь дом. - Пожаловался я.
- Ничего, зато вкус будет изумительный. - Заверил меня Федька. - Ты воздух спускал вовремя?
- Конечно. - Сказал я.
Надо сказать, что я совершенно забыл про эту банку и первый раз подошел к ней только вчера. Перчатка надулась и стояла над горлышком, растопырив пальцы. Признаться в этом Федьке я не мог.
- Неси, сейчас будем пробовать.
- Может лучше сразу выльем? - Предложил я.
- Неси, неси, что ты! - Замахал руками Федька. - Зачем же добро выливать? Ты сейчас попробуешь и мне спасибо скажешь. Вот увидишь.
Я принёс банку. Жидкость в ней была мутная и с кусочками непонятных продуктов, не похожих на те, что мы туда бросали. Когда перчатка была снята, по комнате пошёл сладковатый запах гнилья и плесени.
- Что-то не то… - Задумчиво сказал Федька. - Давай стакан.
- Не травись лучше.
- Я только попробую.
Стакан я взял самый ненужный, чтобы сразу можно было выкинуть его ,если вдруг в банке окажется яд. Федька нацедил мутной жидкости с полстакана и осторожно попробовал. Он причмокнул губами, сделал ещё один глоток побольше, а потом сморщился и побежал в к рукомойнику. Он набрал полный рот воды, тщательно прополоскал его и с радостью сплюнул противный напиток.
- Мерзость. - Констатировал я.
- Отстой. - Согласился Федька, всё ещё морщась. - Что же не так…, не знаю. Ты воздух точно спускал?
- Ну…
- Что ну?
- Ну, может один раз забыл.
- Вот оно всё и скисло. - С досадой сказал Федька. - Даже не забродило как следует.
- Я вылью.
- Не смей. Её Кешка попьёт, не отравиться. Где он ещё такое попробует?
- Нигде. - Подтвердил я . - Только, когда тебя посадят за отравление, я здесь буду не причём. Идёт?
- Да брось ты. - Махнул рукой Федька, закрывая банку перчаткой. - Ничего не случится.
Он ушёл. В доме стоял тошнотворный запах гнилых яблок. Мне пришлось открыть все окна и пойти погулять.

Я вышел на улицу и пройдя немного, увидел, что навстречу мне идёт Митька, грязный и мокрый, как в тот день, когда он первый раз появился в г.Мишино. Заметив меня, дурачок сначала испугался, а потом смело пошёл в атаку с криком:
- Отлучу-у!
Я предусмотрительно отошёл от него.
- Ты где был?
- В лесу. - Показал Митька, внезапно успокаиваясь. - Я не убивал. - Заплакал он вдруг. - Она сама меня хотела лопатой, а я просто убежал, а Агафон позвал её, а я снежком…
- Тихо, тихо. - Успокоил я его. - Она же не умерла.
- Как не умерла? - Вытер слёзы Митька. - Совсем?
- Полностью. - Подтвердил я. - Жива и здорова. Она даже не сердиться на тебя. Иди поэтому быстрее домой.
- Ура! - Закричал дурачок.
Он побежал к дому, поскальзываясь на грязных дорожках. Я только головой покачал.

*****

Иннокентий Гнатюк сидел и читал книгу. Он радовался, что его хозяин ушёл и ему выпало время почитать спокойно. Только инженер подумал об этом в пятый раз, как вернулся Федька с какой-то банкой в руках, на которую была натянута жёлтая резиновая перчатка.
- Кешка, здорово. - Радостно хлопнул он по плечу Иннокентия.
- Добрый день. - Вздохнул трагично Гнатюк, откладывая книгу.
На спокойный день сегодня можно было не рассчитывать.
- Что это? - Тихо спросил он у Федьки показывая на банку.
- Это наша знаменитая на всю округу мишинская бражка. Сейчас ты её будешь пить и меня нахваливать за такое замечательное угощение.
- Я не пью. - Попытался откреститься от грозящей процедуры Иннокентий.
- А я пью? - Удивился Федька. - Кто здесь пьёт? Да тут, кстати, и пить нечего. Одна банка, а в ней так… - слабенький квасок.
- Я не хочу…, честно. - Совсем загрустил Гнатюк, глядя как Федька встряхивает мутную жидкость, а в ней что-то плавает, тёмное и неприятное.
- Хочешь. Ты просто стесняешься. - Растолковал Федька Иннокентию, наливая тем временем полный стакан. - От такой вещи не отказываются, поверь мне. Ты что думаешь, я тебя всякой гадостью буду поить?
"Он читает мои мысли" - с ужасом подумал Иннокентий.
- Я же твой друг. Не так ли? - Спрашивал Федька, доставая на закуску чёрствый чёрный хлеб.
Себе он налил стакан чая.
- Ну, что, брат, давай выпьем за твоё здоровье. А ещё лучше, знаешь что - за моё. Я же, как ни как, хозяин. Не так ли? Ну, будешь за моё здоровье пить?
- Я…
- Будешь. Давай!
Федька поднёс стакан прямо ко рту Гнатюка и заставил его припасть губами к краю и начать пить. Иннокентий зажмурился, перехватил стакан в свои руки и уже самостоятельно проглотил оставшееся содержимое. Он замер, не смея пошевелиться. Покой его нарушил Федька.
- Ну как? Я же говорил - закачаешься! Давай-ка ещё одну, для закрепления эффекта.
- Я… - Снова булькнул Иннокентий, но слова не вылетели из его рта, зато в него полилась мишинская бражка.
- Ну хватит. - Сказал Федька, когда страдающий инженер с трудом влил в себя вторую дозу. - Хорошего понемножку. Я тебя ещё завтра напою.
Но Иннокентий его не уже слышал. Во рту появилось ощущение, будто там на ночь останавливался перекормленный табун лошадей. В голове появилась вместе ожидаемой легкости какая-то головокружительная тяжесть, и Гнатюк почувствовал, что теряет сознание. До него донеслись последние слова Федьки - "Я тебя завтра ещё напою". Это была последняя капля. Иннокентий отключился и прикинулся мёртвым.

*****

- Внимание, последняя репетиция! - Собирал Самойлов свой хор. - Сегодня мы впервые выступаем перед нашим селом и не должны ударить в грязь лицом. Кто меня подведёт, того исключу из хора, и расскажу родителям. Вас, баб Шур, это не касается. Танечка, вставай на своё место. Да отпусти же ты наконец этого кота, где ты его взяла? Павел, не качайся. Не бей по голове Танечку. А ты, лучше сними кота с Павла, ему ещё петь. Не коту, дура!… Ну что ты, Танечка, что ты, не плачь. Ну я пошутил - не дура ты. Егор… Вот, Егор молодец, стоит лучше всех и хоть сейчас готов выступать. Что? Что ты сказала, Танечка? Мой сын, поэтому и хвалю? Да, чтоб ты знала, я к своему сыну отношусь строже чем к вам! Всё! Собрались, встали на места. Где баба Шура? Где она, бляха-муха!?
- Вышла. - Тихо сказал Павел.
- Бегу уже, бегу. - Раздался голос бабы Шуры, а потом и она сама появилась из двери.
- Где вы ходите? - Укорительно спросил Самойлов.
- Зоя позвала, не может салатницу найти синюю. А я разве знаю, где она, салатница-то? Чего она ко мне идёт? Что я слежу, что ли, где она свои салатницы прячет? Да этой салатнице триста лет, она поди уж разбилась давно. Да и плохая примета это - синий цвет на столе. Болезни будут всякие и убыток в доме.
- Баба Шура… - Сокрушённо покачал головой Самойлов. - Мы можем начинать?
- Начинай, милок, начинай. Я сегодня в голосе. Сейчас любую песню тебе спою. Это мне Зоя рецепт старинный дала. Чтобы, говорит, голос лучше звучал, надо кожен день свежее яйцо выпивать. Да откуда ж она, Зоя, знает что это правда, когда у неё и голоса-то нет!? Только кричать и может, да советы свои бестолковые давать! Я вот ей потом…
- Начинаем!!
- Ты начинай, начинай, милок.
- Поём гимн. - Сказал Самойлов.
- А почему у нас гимн такой… печальный? - Поинтересовалась Танечка.
- Потому что - терпеливо стал объяснять Самойлов, готовясь сорваться - потому что у нас всего один поэт, да и тот пишет такие стихи, что под них можно только хоронить ручных хомячков. Понятно?
- Чего не понятного. - Кивнула Танечка. - А что других поэтов нет?
- Нет. Поэтому поём что есть. И, раз, два, три!… - Самойлов заиграл гимн, а хор, в такт раскачиваясь, запел слова заупокойной, то есть, простите, конечно, заздравной песенки.

*****

На улице темнело. К столу подтягивались гости. Так как в числе приглашённых значилась весь коллектив посёлка - народу пришло много. Хорошо ещё, что каждому было велено принести с собой хотя бы один стул, а то не хватило бы места. Долго суетились и разбирались, кто и где будет сидеть, наконец все размолвки стихли, и люди закрепились по своим местам. Во главе стола сидел дядя Семён, как человек на селе уважаемый. Напротив его расположился Прохор Остапович Головня, рядом с которым сидела жена. По левую руку от дяди Семёна оказался кузнец Иван Дмитриевич с женой Наташей, по правую - баба Шура с Митькой, которого она уже успела отлупить и простить. По обе стороны от Головни сидели баба Зоя, продавщица Кристина, которая нравилась Прохору Остаповичу и дети Наташи, которым больше не нашлось места. Я попал аккурат в середину стола, где сосредоточился основной запас продуктов, чему я был несказанно рад. Неподалёку от меня расположились Валентин Самойлов, который всё порывался куда-то уйти, Коля Иванов, который теперь старался быть поближе к Самойлову, маленький Егор и бездомный Василий Бирюков, который уже что-то жевал, не забывая откладывать в карман куски про запас. Я увидел знакомого мне Иннокентия Гнатюка, на редкость весёлого и улыбчивого. Гнатюк обнимал за плечо Федьку, чем вызвал моё искреннее удивление, так как я знал о его отношении к моему другу. Федька мне подмигнул и я понял, что это действует вонючая мишинская брага. Один стул оставался пустым. Я напрягся, вспоминая кого же ещё не хватает и вдруг заметил, что нет Агафона. Почему-то никто не обратил на его отсутствие внимания. Вскоре и единственный свободный стул занял один из старых приятелей дяди Семёна. Больше мест не было.

До Нового Года оставалось ещё довольно долго - часа, наверное, четыре. Сейчас должно было состояться обещанное представление, которое готовил Самойлов вот уже месяц. Валентин уже вышел на импровизированную сцену, которая с прошлого выступления успела немного прогнуться и скособочиться. Сначала хотели устроить всё в клубе, но погода выдалась настолько замечательной, что представление решили перенести на улицу.
- Друзья, сейчас перед вами выступит сводный мишинский хор, который исполнит новый гимн нашего села, написанный уважаемым дядей Семёном. Похлопаем все ему!
Все, конечно, зааплодировали. А Самойлов взял в руки баян и уселся на табуретку. На заранее приготовленной лавочке выстроились по росту пирамидкой четыре человека, составлявшие объявленный хор. Самойлов заиграл и с третьего раза хор смог начать песню. Где-то к середине композиции по рядам слушателей поползло лёгкое недоумение, но в конце всё равно все похлопали, потому что дядя Семён наливал самогон даром и не похвалить его было нельзя. Потом хор исполнил еще одну песенку траурного содержания, чем нагнал угрюмую тоску на лица мужчин и заставил всплакнуть многих женщин. На закуску была спета популярная песня "Дубы мои да ели", которую подхватили все. Народ оживился и ждал начала самого интересного.
- Это ещё не всё. - Оправдал их ожидание Самойлов. - Сейчас мы сыграем перед вами небольшую сценку, в которой покажем… А впрочем, смотрите сами.
Хор слез с лавочки и побежал переодеваться для участия в сценке, потому как они все были ещё и артистами. За самодельной ширмой из простыни послышались звуки суматошной возни и крики воде: "Да не толкайся ты!". Потом на сцену вылетел маленький Павел и чуть было не упал. Послышался сдавленный смех бабы Шуры. Павел был в длинной белой рубашке и с нарисованными на губой усами. Он подошёл к краю сцены, подумал, вспоминая текст, и громко объявил:
- Эх, сегодня Новый Год, а у меня ещё столько дел.
Фраза была сказана так, словно жить герою оставалось считанные минуты.
- Да это же он меня изображает! - Обрадовался дядя Семён. - Молодец, Пашка!
- Надо бы, наверное, бочку с самогоном из погреба выкатить. - Продолжал тем временем Павел.
Он почесал затылок. Потом нахмурил брови:
- Да ведь один-то я не справлюсь.
- Во даёт! - Восхитился дядя Семён. - Как похоже показал!
- Надо бы позвать в помощь мне Прохора Остаповича Головню.
На сцену вышел Егор с животом из подушки и в сером отцовском пиджаке почти до колен.
- Здравствуй, Семён.
- Здорово, Прохор.
Последовало историческое рукопожатие. Далее состоялся небольшой диалог, в котором дядя Семён посетовал, что один не справиться с тяжёлой тарой, а Головня вызвался ему подсобить. Вдвоём они быстро выкатили на сцену картонную бочку внушительных размеров.
- Здорова у тебя бочка. - Сказал уважительно Егор, копируя бас Головни.
- Не маленькая.
- А что там внутри?
- А ты посмотри.
Егор постучал по бочке и оттуда выкатилась на сцену баба Шура в нарядном платье в синий горошек. Она ловко вскочила на ноги, достала из-за пояса белый платочек. Самойлов заиграл цыганочку и баба Шура пустилась в пляс, временами корчась от боли в суставах. За столом захлопали в такт музыке.      

Внезапно на сцене появился Агафон. Никто даже не заметил, откуда он пришёл, а многие с удивлением только сейчас обратили внимание на его отсутствие. На Агафоне был  костюм Деда Мороза - красная шуба до земли, такая же шапка и белая борода. В руках он держал большой красный мешок, расшитый блестящими звёздами и полумесяцами. Агафон подождал пока немного утихнет волнение за столом, пока отойдут в сторону все задействованные актёры и торжественно начал говорить:
- Друзья. - Воцарилась полнейшая тишина. - Вот мы снова встретились со всеми вами вместе. Я, как и раньше, очень этой встрече рад, но боюсь, что она у нас будет последней, потому что…
Снова поднялся шум. Но Агафон всех перебил:
- Да, я не оговорился, последней. - Продолжал он. - Много разных событий произошло за то короткое время, что мы с вами знакомы. Событий как хороших, так и плохих.
- Да уж. - Раздался из-за стола голос Начальства.
Все обернулись на голос и укоризненно покачали головами. Мол, где же ты раньше было, когда всё происходило? Начальство тут же умяли локтями под стол и Агафон смог продолжать.
- Но разве можно плохо судить о человеке по каким-то его поступкам, если они направлены только на добро? Пусть не всегда получается тот результат, которого хотелось бы достигнуть. Пусть возникали между нами трения и разногласия, споры и разночтения.
- Противостояния и недомолвки. - Добавил насмешливо Прохор Остапович Головня.
Один Самойлов засмеялся, остальные издевки не поняли или не заметили.
- Так вот я продолжаю. Я много для вас сделал. Я пытался сделать больше, но вы мне помешали. Я хотел привести вас к светлому будущему, чтобы всё стало общим, а на лицах ваших всегда сияли счастливые улыбки. Разве было что-то противозаконное в моих побуждениях привести вас к лучшей жизни? Разве кто-то ещё делал вам столько добра, сколько старался делать его я? Кто-то любил вас искренне, как свою семью, крепче, чем я? Нет! И как вы мне за это отплатили? - Агафон сделал театральную паузу. - Как…? Я вас спрашиваю? - Сказал он трагическим шёпотом. - Насмешками! Наговорами! Поклёпами! Клеветами!
- Кляузами, издёвками, колкостями, инсинуациями… - Опять встрял в его пламенную речь Головня, но Агафон даже не посмотрел в его сторону.
- Я хочу в этот вечер всех вас простить. Знайте, что я не держу на вас зла, глупые, глупые люди, которые сами отказались от своего счастья. У вас уже был без доброго слова рай. Вы слышите!? Без доброго слова рай! - Агафон сорвался на крик. - И вы сами потеряли его!
Он остановился, достал из кармана своей шубы платок, вытер пот со лба и продолжал уже более спокойным тоном.
- Я хочу уйти, но уйти достойно. Поэтому сегодня, в знак того, что я не держу на вас никакой обиды, я приготовил каждому небольшой подарок. Пусть это будет мой прощальный презент, который я всех покорнейше прошу принять. Или вы и в этом откажете вашему благодетелю? - Он насмешливо обвёл взглядом присутствующих.
Отказываться было и впрямь неловко, поэтому за всех высказался Митька:
- Позволяю, дари.
Агафон раскрыл мешок.
- Я начну с человека, который приютил меня у себя, и к которому я искренне привязался. Баба Шура, встаньте пожалуйста.
Баба Шура уже успевшая занять своё место за столом, поднялась.
- Я хочу подарить вам вот это письмо. - Агафон достал из мешка конверт. - Это письмо от вашего внука. Он живёт за границей, у него недавно родилась дочка, ваша правнучка и он приглашает вас к себе в гости.
Баба Шура молча взяла конверт, развернула его, наверное ещё не веря сказанному. Лицо её как-то странно вытянулась, а потом из глаз потекли слёзы. Я заглянул ей через плечо. В руках баба Шура держала фотографию человека очень похожего на самого Агафона, такого же примерно возраста, только с усами и ранней сединой на волосах. Все сидящие за столом, относящиеся до этого к подаркам скептически, замолчали и посерьёзнели.
- Следующий мой подарок для дяди Семёна. - Названный встал, растерянно улыбаясь. - Семён Аполлонович, я знаю, что вы лишились своей машины, правда не остались в накладе, но всё-таки это произошло по моей вине, поэтому я вручаю вам ключи от новой машины. Она уже стоит на пустыре. Не волнуйтесь, взять её там некому.
Дядя Семён смущённо принял ключи, повертел их в руках, огляделся и вдруг бросился бежать в сторону пустыря. Пока его не было, стояла полная тишина, такая густая, что её можно было физически ощутить. Наконец Семён вернулся.
- Есть. - Сказал он, не зная, что ему делать. - Есть, стоит, новенькая.
- Для бабы Зои. - Громко сказал Агафон, делая знак, чтобы все успокоились. - Для бабы Зои я приготовил необычный подарок, который она может найти у себя во дворе. Это две козочки и свинья - замечательная свиноматка.
Баба Зоя тоже немедленно побежала проверять так ли это, а Агафон уже не ждал её возвращения, потому что все сидели, как на иголках, ожидая своей очереди.
- Прохор Остапович Головня, с которым у нас вышел небольшой конфликт… Для него сложно было найти подарок, но я решил, что путёвкой на море в санаторий можно порадовать и его самого и его прекрасную жену Варвару.
Варвара Осиповна зарделась, а щёки самого Прохора неестественно побурели. Он взял из рук Агафона путёвку и вернулся на своё место, что-то виновато шепча под нос, дескать, кто старое помянет…
- Валентин Самойлов получает синтезаторную установку и оборудование для проведения концертов в мишинском клубе.
- Здорово! - Толкнул Самойлов в плечо Головню. - Ну не здорово ли, а?
Вернулась Зоя, с вытаращенными глазами.
- Две козы и… и свинья. - Выдавила она. - Есть хотят все, между прочим. -  Растерянно добавила Зоя совсем не к месту.
- Потом покормишь. - Успокоил её Агафон.
В это время мороз стал почему-то крепчать, к тому же пошёл густой снег.
- Митька, который успел стать мне другом получает новые валенки, привезённые для него прямо из Лапландии. А ещё он будет каждый месяц получать посылку с фруктами и подарками.
Я подошёл к Агафону.
- Скажи, а валенки, что в самом деле из Лапландии? - Спросил я шёпотом.
- Нет, конечно, Архангельские домашние. - Таким же шёпотом ответил серьёзно Агафон, а потом снова заговорил громко:
- Федька, который сейчас кормит колбасой Гнатюка, получает новый мотоцикл, взамен разбитого в позапрошлом году старого. Иван Дмитриевич получает приглашение на работу в город по специальности, а Наташа может там же устроиться на молокозаводе, я договорился. Василий Бирюков теперь будет жить в новом домике, который строители уже собирают для него на пустыре. Продавщица Кристина. - Агафон посмотрел на девушку каким-то особенным взглядом, отчего та моментально покраснела. - Сможет выйти замуж за своего парня, который повезёт её в свадебное путешествие вокруг света. Обвенчаться молодые смогут в лучшем соборе столицы, а угощение идёт за счёт самого престижного ресторана города.
Были розданы и остальные подарки. Многие из них не извлекались из мешка, а лишь объявлялись, но все верили на слово, потому что видели подарки остальных. Я, как и кузнец, получил приглашение работу в город - то что я хотел. Надо сказать, что я очень обрадовался, но вместе с тем и огорчился, всё-таки привык уже здесь как-то, освоился. Достался подарок даже инженеру Иннокентию Гнатюку, хоть он был и не местный - это был билет до города на завтрашний автобус и заказанный номер в гостинице. Гнатюк, который уже совсем протрезвел, обрадовался скорой перспективе отъезда, а Федька, казалось, наоборот расстроился. Помолчали все минуту стоя, опустив головы когда был упомянут усопший Касьян. Ему был подарен новый памятник, сделанный по специальному заказу. Пёс Касьяна, Игнат, получил новую конуру и большую аппетитную кость, которую он тут же побежал закапывать. Таким образом одарёнными остались все участники праздника и пока они делились друг с другом радостью и обсуждали свои подарки, никто не заметил, как куда-то исчез Агафон. А увидели его уже вдалеке, убегающего в сторону леса. Федька с Самойловым бросились за ним, но Агафон скрылся за ближайшим домом и, наверное, скоро был уже в лесу - искать его в темноте было бесполезно. Народ заволновался. На сцену вышел Прохор Головня, чтобы сказать что-то важное.
- Вы знаете… - Начал он, но тут из леса послышался глухой звук выстрела…   

Послесловие.

В
 г.Мишино всё текло по-прежнему. Прошло, правда, ещё не так много времени и история с Новым Годом не могла стереться из памяти людей. Да вряд ли она вообще когда-нибудь сможет стереться. Никто ведь так и не понял: то ли Агафон был просто ненормальным миллионером, то ли и вправду, он хотел помочь людям начать жить лучше… Тело его в лесу не нашли, хотя тщательно облазили всю округу, даже собак брали, но всё было безрезультатно.
Я готовился к отъезду в город на новую работу. Было мучительно больно расставаться со старым, пусть и не самым лучшим, но наверное, самым любимым, домом. Не мог я насидеться в любимом кресле, насмотреться в родное окно, которое каждый день показывало мне лучше кино в мире - нашу жизнь. Уже выехал из своего дома кузнец с женой и ещё некоторые, кто получил работу в городе. От Ивана Дмитриевича пришло вскоре письмо с подтверждением, что всё, что обещал Агафон это правда, и работа действительно хорошая. Звал он и к себе в гости на новоселье. Уехала к внуку заграницу и баба Шура, да скоро вернулась - не могла она долго без своего хозяйства. С ней, кстати, ездил и Митька, которого нигде нельзя было оставить без присмотра. Он быстро сошёлся там с новорожденным правнуком бабы Шуры и по пять раз на день крестил его и отпускал заранее все грехи. Покинул село и Прохор Остапович Головня. Отдохнув в санатории, он понял, что есть другая жизнь и она подходит ему несравнимо больше - он был человеком города. Вот в городе-то они с женой и остались, бросив дом и хозяйство, поселились у одинокой матери Варвары, которая через полгода умерла, завещав им свою трёхкомнатную квартиру. Какое-то время продолжал жить в г.Мишино и работать со своим хором Валентин Самойлов, а потом неожиданно забрал всё оборудование и скрылся в неизвестном направлении. Потом от него пришло письмо на имя Федьки, но тот напился и потерял его так и не прочитав. Почти не появлялся в селе и Василий Бирюков. Он стал водителем дальнобойщиком и практически переселился в свою рабочую машину, бывая дома лишь набегами.

Сейчас уже на новом месте, получив какой-то вес в обществе и имея приличную зарплату, я, как достигший в жизни определённого успеха, человек, думаю с тоской, а может Агафон таким образом решил нам отомстить? В г.Мишино после последних событий остались только энтузиасты и люди, которым некуда было больше податься. Посёлок практически разваливался на глазах. Опустел клуб, никто не парился в бане, никто не покупал в магазине водку (Кристина уехала жить к новому мужу). Может это, действительно, такая изощрённая месть Агафона нам, людям, которые его сначала приняли в свою семью, поверили ему, а потом его отвергли? Кто знает. И может, если бы мы сами были мудрее и внимательнее друг к другу, у нас и без Агафона был бы самый настоящий, ну может без доброго слова, но - рай? 



Конец повести