Голубые следы бакланов

"Имеющий уши, да..."

***

Я просыпаюсь с чувством постепенного забывания языка.  С каждым новым утром весны  чувствую, как пустеют кладовые моих словарных запасов. С каждым новым звонком будильника  предчувствую неизбежность расставания со способностью артикулировать.С каждым новым плюсом за окном снижается температура в персональном резервуаре с фонемами, морфемами и лексемами. Они слипаются большими бесформенными кусками, смерзаются, словно мороженное мясо. Чудесным серебряным инеем покрывает мой язык.Я просыпаюсь с замерзшей улыбкой. И улыбаюсь только тебе. 

Мышечная память еще заставляет говорить меня по ночам – ты утверждаешь, что много, сбивчиво, взахлеб, глотая окончания, перемешивая русскую и французскую речь. Я  просыпаюсь, пугая тёмную тишину, со вкусом чужих слов на своих губах. Я шевелю затекшим ртом, но…

но…

Вместо слов я издаю только странный звук,  от которого, вдруг, включается старый радиоприемник, и улыбаются парализованные дети.


Да, но зато…   

Зато я слышу, как капает вода из крана. Кап. Так громко.  Кап. По жестяной крыше. Кап.  На большой барабан. Кап. На барабанную перепонку. Кап.
Капель.

Я слышу, как растут новые нежные иголочки у моего кактуса. Пробиваются сквозь зеленую мякоть, шевелятся, расправляются в лунном свете, протыкая вязкую материю ночи. Все живое растет.

Я слышу, как в соседней квартире дышит семилетний мальчик, уткнувшись в подушку. Я слышу, как от его дыхания  шевелится рыжая шерсть кошки, свернувшейся клубком в его изголовье. Я слышу как, потягиваясь во сне,  кошка цепляется розовым коготком за белую  наволочку.
Март.

Я слышу, как в приемном покое больницы, из белого халатика медсестры на пол падает английская булавка. Звонким эхом, передающимся по пустым коридорам ушной раковины,  нарастающий стальной звук  добирается до сути моего молчания.
Просто звук.

Нет!

Нет, я не выдержу и подойду к окну. Достану острый нож и распорю черный  живот неба.
На землю высыплются синтепоновые остатки зимы. Я схвачу ночное небо за мягкие податливые края и уверенным жестом выверну его наизнанку. Внутренность его окажется ослепительно голубой. Тогда я влезу в шкуру  освежеванной ночи и плотно закрою за собой дверь. Внутри я уже ничего не смогу сказать и, конечно же, ничего не увижу в ярком сиянии, но…

Но я услышу, как покрывается медленным загаром твоя кожа. Как на твои закрытые глаза ляжет полуденная тень от скал.  Как ты вспомнишь о том, чего еще не было, прежде чем прыгнуть в соленую бездну августа. Как испугаются глупые никелированные рыбешки, и намокнет прибрежный песок от набежавшей волны. Я услышу, как мокро ступает пацификами лап черный баклан. Как он косится черникой глаз на камень, где стояли твои босые ноги. Там, где уже никого нет.  Как на мгновение утонет  в воде, пойдет ко дну твое сердцебиение, и моё сердце остановится тоже.  Я наберу воздуха в легкие и услышу, как ты плывёшь к берегу. Я сверю свои часы с твоим пульсом. Он будет всё громче. Отчетливей. Настойчивей.
Стук.
Тук.
В ушах. В висках. В горле.
Звук проберется внутрь промерзшего резервуара. Пощекочет раздвоенным языком – мой… И тогда я не выдержу!

Не выдержу щекотки неминуемого счастья. Я побегу от него. Побегу по мягким внутренностям неба, чувствуя под ногами теплое и вязкое. Побегу по ватной облачности,  по вероятным осадкам, по штормовым предупреждениям. Я побегу «от», забывая, что земля круглая. Через континенты облаков, через временные пояса,  через меридианы и широты непреодолимых мыслей, через экваторы нечеловеческих климатических обстоятельств. И однажды мои ноги станут плавниками. Я доплыву до берега неба, где волна смоет с мокрого голубого песка маленькие пацифики лап синего баклана. Я буду нырять в небе странной умной рыбой и подавать ультразвуки.
У тебя есть старый радиоприемник?