Любовь к родине

Не знаю как для вас, а для меня «Родина», «Отечество», «Патриотизм» – отнюдь не пустые слова. Были, есть и останутся чуть ли ни священными (слегка трусливое «чуть ли» употреблено, чтобы избежать чрезмерного пафоса). Потому-то и пишу их я в независимости от контекста, даже вопреки правилам грамматики, исключительно с большой буквы. Всегда! Родина. Отечество. Патриотизм. Или, выкорчевав греческий корень, скажем по-русски – любовь к Родине.

Любовь к Родине. Это было когда-то, в прошлом, а сегодня – совершенно непопулярное явление. Навязываемая СМИ активная  русофобская пропаганда космополитизма так быстро и глубоко проникла в каждого, что мы невольно  начинаем чувствовать себя неловко при любых проявлениях Патриотизма. Взять хотя бы спорт: отсутствие Патриотизма у спортсменов приводит к плачевным результатам, а отсутствие Патриотизма у болельщиков ну никак не добавляет им дополнительные силы в решающие моменты, потому что – и это весомый фактор – спортсмены понимают, что их победе на Родине не придадут особого значения, даже в таких обожаемых, казалось бы, видах спорта как футбол и хоккей, следовательно, и  чересчур расстарываться не следует. Мы абсолютно не умеем радоваться собственным победам, зато очень любим злорадствовать в случаях поражений, а спортивные чиновники, такое впечатление, только и ждут проигрышей для сведения личных счётов. Понаблюдайте за нашими игроками перед матчем во время исполнения российского Гимна: какие растерянные выражения лиц, отсутствие пресловутого огня во взоре, как они переминаются с ноги на ногу, как томятся, ждут: ну когда же это всё закончится?! О каком Патриотизме может идти речь?..

Кстати, о Гимне… Довольно показательный пример. Помните, сколько было воя по поводу возвращения в качестве Государственного Гимна музыки Александрова? Уж как все кляли это решение президента!.. Сколько прозвучало необоснованных высказываний, к тому же от людей мало разбирающихся  в данном вопросе, о том, что музыка Глинки не в пример лучше (?!)… А особо борзые высказывались в том духе, что они не будут вставать под звуки «старого нового» Гимна, потому что он, мол, ассоциируется у них со страданиями тысяч загубленных в сталинских лагерях. И многие, слушая их, охотно кивали головами: да-да-да, всё правильно, даже не удосуживаясь поразмыслить об отсутствии связи между музыкой и репрессиями.

Не будут вставать… Нет, вы представляете?! Уроды!.. Даже к Гимну другой страны следует проявлять должное уважение, а уж выразить почтение к славе и величию своей страны, встав при исполнении родного Гимна, - святое дело. И какая, в сущности, разница, на чью музыку он написан, какие у него слова, какого цвета Флаг, красный или трёхцветный, как называется страна – СССР или Россия. Главное, что это ТВОЯ страна. И ты обязан её любить. Безо всяких причин, потому что настоящая любовь не требует их изысканий, не требует объяснений, ответов на вопрос «почему?», иначе она неискренна.

Ты
обязан
любить
свою Родину.

И это – аксиома.
К сожалению, мы совершенно разучились любить своё Отечество. В нас атрофировался орган, отвечающий за это чувство. Мы напрочь утратили национальную гордость. Для нас, поколения, чьё детство пришлось на середину 80-х – начало 90-х, это особенно актуально. Причин тому множество, но главным виновником мне видится перестройка, обнажавшая и гиперболизировавшая самые неприглядные стороны советской действительности, вытащившая на поверхность всё самое мерзкое. Разочарование в советском строе повлияло на зарождение неприязни к стране. Это передалось от взрослых молодому поколению, ведь не секрет, что любовь к Родине во многом закладывается в юном возрасте, впитывается, что называется с «молоком матери», и роль родителей здесь немаловажна; ростки презрения к своей стране хорошо прижились в юных, свежевспаханных сердцах, пустили глубокие корни, крепко сцепились, переплелись навечно.

Мне, родившемуся в 80-м, тоже не во всём удалось избежать вышеописанное, но по большему счёту, мне повезло: родители, и за это им огромное спасибо, сумели привить мне чувство Патриотизма. Расскажу вам вот какой случай…

Вспоминаю своё беззаботное босоногое детство. Было лет восемь, может, девять, не больше.

Лето. Деревня в Подмосковье. Середина августа. Жара. Почти всё время, с утра и буквально до самой ночи, проводили на пруду. Прибегали домой лишь минут на десять – перекусить, и – обратно на пруд.

В один из вечеров (хорошо помню – то была суббота, потому как отец, в отличие от матери, уходившей в отпуск как раз в августе, предпочитал отдыхать осенью, где-нибудь в сентябре-октябре, и приезжал к нам на выходные утром в субботу, а в воскресенье уже после обеда возвращался в Москву) после непродолжительного «перерыва» на ужин я вновь собирался бежать на пруд. Водица вечерами ох как хороша! – тёплая, как в ванной.

– Ты куда это? – спросил отец, похрустывая малосольным огурцом и расправляясь с остатками жареной картошки в сковородке.
– Как куда – купаться. – Ответ был настолько очевидным, что это даже поставило меня в тупик: зачем спрашивает, когда сам знает?
– Э, нет. Дело у меня к тебе есть. Надо нам будет с тобой кой-куда сходить. Кое-что хочу тебе показать.
– Куда сходить?
– Там узнаешь.
– Пап, может, в другой раз? – жалобно попросил я. – Я ж всё-таки ребятам обещал придти. Меня уже, наверняка, ждут там.
– В какой ещё «другой раз»? Я и так здесь редко бываю. Спасибо большое, всё было очень вкусно, – поблагодарил он бабушку за ужин. – Так что, давай, без разговоров. Одевайся и приходи. Жду тебя на дворе. А накупаться ещё успеешь. Не в этом году, так в следующем, – усмехнулся он и вышел в сени.

«Вот чёрт, приспичило ему именно сейчас. И толком ничего не говорит: «кой-куда сходить» да “кое-что показать”», – досадовал я.

Недовольный тем, что все планы на вечер рушились, я со злости пихнул ногой стул, чертыхнулся, но делать нечего – нехотя принялся натягивать футболку.

Выйдя на двор минут через пять, заметил отца в дальнем, неосвещённом углу, зачем-то заострявшего топором свежесломленный ствол куста сирени, росшей у нас во дворе, недлинный, примерно с мой рост, тонкий и прямой. Рядом валялись счищенная кора и многочисленные ветки во всё ещё зелёными пикообразными листочками.

«На охоту, что ли, он собрался меня вести? Копьё делает…»

– Ну что, Димка, готов?
– Готов, – буркнул я.
– Выше нос, сынок. Я ж говорю – накупаться ещё успеешь. Говорят, жара до середины сентября держаться будет. Только, ты что же это, – обратил он внимание на мои разутые ноги, – босиком собрался идти? Сходи хотя бы сандалии обуй.


– Пап, всё-таки куда мы идём? – вновь поинтересовался я, когда мы уже вышли на зады.
– Погоди, скоро всё узнаешь.

«Скоро, скоро… Чего, это такая тайна, что не можешь мне рассказать?» – продолжал ворчать я.

Мы шли через большое колхозное поле по направления к лесу. Стебли буквально на днях скошенной, но ещё не убранной пшеницы норовили залезть в босоножки, что мешало ходьбе – приходилось часто останавливаться; а оставшаяся в земле вместе с корнями часть стебля, очень жёсткая, больно, порой до крови карябала ступни, и приходилось жалеть, что не надел более закрытую обувь, кроссовки, например.

Лиловел горизонт. Вдалеке полыхнула зарница. Сразу стало прохладно и неуютно. Я всегда не любил грозу, вернее, боялся её. Особенно страшила ситуация, что ненастье может застать где-нибудь вне дома, на открытой местности, где негде будет спрятаться, и что молния в таком случае может ударить в меня и убить. Я сглотнул слюну.

Заметив мой испуг, отец попытался успокоить:
– Ты не бойся. Она мимо пройдёт. Во-он, посмотри, – он указал на небо, – видишь, куда ветер дует?

Для верности он послюнявил палец, выждал секунду, удовлетворённо кивнул головой.

– Точно, мимо пройдёт.

Тем не менее, туча разрасталась всё больше, и мне казалось, что краешком она всё же зацепит нас.

– Пап, ну долго нам ещё идти? – с волнением в голосе спросил я.
– Минут пять. – Отец наконец-то сподобился на конкретный ответ.

Действительно, через пять минут – отец не обманул – он выдохнул: «Пришли». Чем это место отличалось от того, где мы были пятью минутами раньше, я не понимал, однако отец, по-видимому, имел на этот счёт свои соображения.
Он приобнял меня за плечи, чуть присел.

– Смотри, сынок, – свободная рука указывала вдаль, – видишь, какая красота!
– Угу, – соглашаясь, кивнул я головой, хотя особой красоты не замечал: всё поля, поля, поля – повседневный пейзаж, – и стягивающий их на горизонте тёмно-зелёный обруч леса. Единственным желанием в тот момент было поскорее вернуться домой, до того как разыграется непогода, и, если бы я ответил отрицательно, отец, как он это любил, пустился бы в пространные изъяснения, доказывавшие правоту его точки зрения.

Сверкнула молния. Про себя я стал отсчитывать секунды: …восемь, девять, десять… Донеслось недовольное ворчание грома. Значит, как учил меня дедушка, до тучи примерно три километра. Активизировались комары – явная примета приближающейся грозы.

– Вот, сынок, слушай и запоминай. Вот это всё, – обвёл он рукой, – всё это – твоя Родина, земля, на которой выросли твои предки, бабушка с дедушкой, мы с мамой, на которой растёшь ты и на которой будут расти твои дети и внуки. Многие поколения трудились во благо своих потомков, чтобы сделать жизнь свою и детей своих хоть немножечко лучше. И ты тоже – живи и трудись. Преумножай богатства своей Родины. Люби её и уважай, как любишь и уважаешь своих родителей. Запомни это. Запомнил? И ещё: с Родиной, с ней как с женщиной – её нужно любить, холить и лелеять, и тогда она тебе отплатит тем же, только в тысячи крат большим. Всё понял?
– Да. А что такое «крат»?

Но отец не ответил. Он привстал, отошёл чуть в сторону, пригнулся к земле, погладил её: «Бедная, истомилась вся, истощилась. Ну-ну, потерпи, сейчас мы тебя удобрим», решительным движением спустил штаны, сел на корточки и окропил скошенные бледно-жёлтые колосья и пробивавшуюся из-под них осоку и прочие сорняки, чересчур жидким поносом охряного цвета, потом подобрал пучок травы, подтёрся, подтянул трусы и облегчённо вздохнул.

– Вот, сынок, теперь ты.
– Что?
– Отдай дань землице. Удобри её.
– Что, прям здесь?
– А где же ещё?! – прыснул отец; для него это представлялось столь естественным, что он крайне удивился моим сомнениям.

Пришлось выполнить настойчивую просьбу – только бы поскорее всё это закончилось.

Нехотя, смущаясь, я стянул с бёдер шорты, влажные, не успевшие высохнуть после купания плавки, встал в соответствующую позу, передним краем футболки прикрывая причинное место, но какать совершенно не хотелось.

– Пап, я не хочу, – после минуты бесплодных попыток сказал я.
– Надо, сынок, надо. Давай, Димка, поднатужься.

Я напряг низ живота, но и это не помогло.
– Давай, сынок, давай, – совсем по-футбольному болел отец. – Мужик ты или кто? ещё одно усилие. Давай!

Невероятно поднатужившись, так что даже заболели крепко стиснутые зубы, издавая похожие на мычание утробные звуки, в конце концов мне удалось выдавить из себя липкую коричневую колбаску.

– Вот молодец! Пусть и маленькая, но земле нашей матушке всё равно приятно. Главное ведь – внимание. Так? Ну, давай теперь подотрись, а я вот что сделаю…

Он взял в руки палку, назначение которой пока оставалось для меня загадкой, разгрёб ботинком траву, приладил палку остриём книзу и, надавливая, стал вкручивать её в землю. Рядышком он проделал второе отверстие, а первое, вставив импровизированный бур, слегка расширил, описывая им круги большого диаметра. Закончив с лунками, он от каждой прочертил по линии, наковырял носком ботинка земли, размельчил её пальцами и, примерно на расстоянии полуметра от отверстий по обе стороны от линий, вылепил по два симметричных холмика. Отряхнув руки о штаны и отойдя чуть в сторону, он с удовлетворением отметил проделанную работу.

– Теперь, сынок, смотри и повторяй за мной.

Он снова расстегнул ширинку, вынул большой, напрягшийся, с отчётливо выделявшимися жилами член из трусов, прилёг на землю и, вставив член в отверстие, учащённо задышал ртом, проделывая поступательные движения тазом.

– Давай, сынок, подключайся. Давай, давай. Чего стоишь? Скидывай порты и… ой! ох, мама! ой! ах! ах! ой, кайф!

Совсем уже близко ударила гроза, но отец не обратил на это никакого внимания: прикрыв глаза и постанывая он продолжал совершать частые телодвижения.

Последовав его примеру, я снял исподнее, обнажив сморщенную пипиську, вставил её в заготовленную для меня лунку и, подражая отцу, задвигал низом туловища, издавая стоны, хотя особого удовольствия от процесса не получал.

– Нравится, сынок? Не широко? Дырочка-то? Нормально? А у меня… ой, мамочки мои!.. ох! ох!.. дырочка узенькая, ой!.. самый кайф!.. Ой, землица родненькая, сладенькая!.. ох! ох! ой, кайф какой! А ещё, сынок, сисечки-то пососи. Пососи сисечки…

Он обхватил ладонями один из холмиков и, чуть сдавливая, наклонился к нему, взял в рот, посасывая и водя языком по поверхности. Мне не особо хотелось глотать землю, поэтому я лишь притворился, что делаю то же самое.

– Ой, щас кончу! Ох, мамочки мои! Ой! Ой! Ой, землица родненькая! Сладенькая моя!

Отец задвигался интенсивнее и, наконец, издав громкий крик, в изнеможении повалился на землю. Пролежав так минуту, он перевернулся на спину, отряхнул член, вытер с головки сгусток продолжавшей извергаться мутно-белой жидкости, поднялся на ноги и зашагал по направлению к дому. Потом обернулся:
– Не отставай, сынок.

Начался дождь – редкие, но крупные капли. До дома было ещё порядочно.

– Вот, сынок, надеюсь ты хорошо всё усвоил, что я тебе говорил и показывал. Хорошо запомни всё это, на всю жизнь, и, когда у тебя самого будут дети, научи их тому, чему сегодня я научил тебя. Научи их любить свою Родину. Любить всем сердцем, всей душой, всем телом. Помни, что Родина у тебя одна. И как бы ни сложилась твоя судьба, где бы ты ни оказался, иной Родины тебе не обрести. Только эта. Единственная. Неповторимая. Самая лучшая. Самая прекрасная. Помни, что она тебя любит. И ты люби её. Люби. Люби свою Родину, сынок. Ну, а теперь, побежали, а то все промокнем.

Он натянул рубашку на голову и быстро припустил, и я, стараясь не отставать, ринулся вслед, подгоняемый сверкавшими за спиной молниями.

Прошло время, а я до сих пор помню тот урок, преподанный отцом. Спасибо большое ему за это. Ведь, если бы не он, вряд ли смог бы я сейчас с гордостью именовать себя Патриотом.

Или вот ещё  был случай…