Ленин дедушка

Упоённые предоставившейся свободой и неограниченностью пространства птицы, хаотичным строем резво взмывали вверх, ныряя, как с разбегу ныряют в воду, в купорос неба, устремляясь к самым вершинам, к Солнцу – ввысь! выше! ещё выше! – вскоре и вовсе исчезая из виду, так что у Леонтия Пантелеймоновича каждый раз ёкало в груди: вернутся ли? – но они возвращались: вот появлялись белёсые точки, они росли, росли и вот они уже совсем близко; сделав ещё пару кругов над двором, стая послушно залетала на голубятню, а одна из птиц, с сизой отметиной на грудке, запархивала на балкон верхнего этажа стоящего рядом дома.

- Охохохох… Ээх… Дааа… Подумать только: сто лет! Целый век! И всё равно… Хороший был человек, хороший… Таких ещё поискать сейчас… Жалко его… прям до слёз. Даааа… Подай-ка мне вон ту бутылочку.
- Эту?
- Нет, начатую. Угу, спасибо. Ну, за него. Пусть земля, Господи, будет ему пухом. Ну, давай… Ффху! Охххххх! Коххххох! Уфф! Даа! Ядрёная водка! Хорошо пробрало! Хоххохо! Закусить бы чем… Колбаски отрежь, пожалуйста. Спасибо. Дааа, как времечко-то летит… Кажется, будто давеча всё это было: и двор наш, и голуби, и деда Лёня, и я, мальчишка ещё… А не успеешь оглянуться – и твой черёд помирать придёт.
- Дед, зачем ты так?
- Да что, внучек, все мы смертны… Скоро и меня хоронить будете.
- Ладно тебе… Лучше расскажи мне про него.
- Сейчас, внучек. Ещё одну пропущу. Ну… за него… опять. Ииииффху! Хооооо… Будь добр, хлебушка… Благодарю. Ухх, водка! Ухх! Значит, хочешь послушать про деда Лёню?
- Ага.
- Ну, тогда сейчас… расскажу… А ты слушай внимательно. Всё-таки какой человек был! Дааа… сейчас таких и не встретишь. Долгую жизнь прожил. Удивительную. Интересную. Трудную. Трудную, но интересную. И при царе жил, царя живого видел; и в тюрьме сидел в молодости за то, что у себя в университете за свержение монархии агитировал; молодёжь тогда вся поголовно идеями революции дышала, настроения тогда такие в народе ходили; и вот схватили его, полиция, да без особого суда в камеру бросили; и в Первой Мировой потом поучаствовал – на Дальнем востоке с японцами воевал; и с беляками сражался да там его и покалечили: прострелили ногу, да так, что он потом больше года по госпиталям мыкался; так на всю жизнь и остался хромым. А как немцы в 41-м на нас напали, так он чуть ли ни первым явился на комиссию и попросил записать его в добровольцы. А там сидят, посмеиваются только: куда тебе воевать, стар ты уже да и калека, хромаешь вон, какой из тебя воин? Не взяли, в общем. Ну, деда Лёня, мужик был гордый, упрашивать не стал, плюнул, кулаком по столу стукнул, развернулся и ушёл.

Но и лежать на печи просто так он не мог. Подался в город, при госпитале трудился - всё-таки когда-то на фельдшера обучался, – помогал медсёстрам: где-чего подсобить, где-чего принести, с ранеными помногу общался; а с человеком ежели поговоришь так, по душам, расспросишь что у него да как – глядишь, ему и легче сделается.

А потом немцы в его родное село вошли, так он взял старое охотничье ружьё, патроны да и ушёл к партизанам в лес.

Ввооот… Когда немцы отступали, они все дома подожгли. Возвратился деда Лёня, посмотрел тоскливо на былое хозяйство, от которого мало что уцелело, собрал остатки своей семьи – дочерь да двое деток её малых (жену немцы спалили заживо, заперев в подвале дома, младший брат сложил голову в 42-ом, угодив в Сталинградскую мясорубку; вместе с ним перемололо и сына его, деды Лёниного племяшу; а зять сгинул безвестно где-то на просторах Моравии), навьючил себе на спину кое-какие пожитки – и отправился в Москву – искать лучшей доли.

Поселились поначалу они на окраине города. Место там от прежнего мало чем отличалось: те же дома деревенские, тот же лес рядом, та же речка. К цивилизации ближе, конечно, а так – всё то же самое.

Выбрал он, значит, место, поставил сруб. Зажили. Тихо, мирно. Трудно приходилось, но соседи кой-чем подсобляли. Люди тогда намного душевнее были, добрее. Это теперь всё иначе – все злые стали, крысятся друг на друга, в глаза улыбаются, а за спиной такооое про тебя наговорить могут. А тогда хоть и бедно жили, зато дружно, кучно, весело, старались помочь друг другу: кто продуктами, кто вещами, кто трудом своим – кто чем мог. Не то что сейчас: и то есть, и то есть – всё есть! а вот сплочённости людской, общности – и в помине нет. Ээх, да что говорить-то…

Как деда Лёня закончил со строительством избы, тут же обустроил возле дома голубятню. Люди удивлялись: самим жрать нечего, а он голубей заводит; понимаем, если кур, там, или гусей, поросяток, может, а голуби, что голуби – какой прок от них?

А он любил этих птиц, очень любил. Не знаю, что именно с этим связано. Говорят, это ещё в молодости, когда он в тюрьме сидел и мира видел кусочек через зарешёченное окошко под потолком. Прилетал к нему голубь тогда. А деда Лёня ему крошки ссыпал, те, что с обеда оставались. Не знаю, правда ли то? Не знаю.

Сделал он, значит, голубятню, сменял на рынке на что-то из домашнего скарба голубей – не каких-нибудь, а именно, белых; возился с ними, как с детьми малыми, следил, чтобы в клетке всегда чисто было, чтобы корм был; сам порой мог не есть, а голуби у него всегда накормлены.

Только начал обживаться он на новом месте, как один за другим свалились два несчастья. Сначала дочь его заболела ангиной, болезнь развивалась скоротечно, дала серьёзные осложнения, а у неё к тому же сердечко всегда слабенькое было, и вскоре она умерла, осиротиня двух детей своих. Поплакал, конечно, деда Лёня, но потом решил, что нечего слёзы по лицу размазывать, негоже это, надо дальше жить. И буквально тут же грянула вторая беда, которая чуть не ухайдакала деду Лёню – разорили как-то ночью голубятню, птиц всех перебили, а потом, чтобы следы замести, подпалили. В милицию обращаться не стали – глупо: у них и так дел невпроворот, какие уж там голуби, с людьми бы разобраться. Поэтому, кто то был – шпана ли забавы ради или кому голубиного мяса отведать захотелось. Скорее всего, второе: война хоть и отступила, а жили по-прежнему впроголодь, продукты по карточкам получали. А когда в брюхе урчит да живот сводит, тут уж не до выбора, привередничать не станешь – что угодно слопаешь: хоть голубя, хоть крысу, хоть червей дождевых. Это сейчас, слава Богу, в магазинах полно всего – ешь не хочу, – а тогда…

С дедой Лёней тогда инфаркт случился – еле выкарабкался после. Детей взяла какая-то дальняя родственница жены, она у нас на Пречистенке жила. Добрая такая старушка. С радостью сироток приютила. Одной-то жить на старости лет тяжко да и с детьми понянчиться приятно. И помощь какая-никакая. Ну, Митя, младшенький, он совсем маленький ещё был, годика три-четыре, а вот, Лена – та моего возраста была. Мы с ней даже в одном классе учились. Красивая девочка.
- Ты её любил?
- Хех! Вот сорванец! Хех! Всё-то тебе знать надо… Любил… скажешь тоже! Дружили мы с ней. Хорошая девчонка была. Ну, да у них в семье все хорошие.
- А что потом было? Деда Лёня жив остался?
- Да. Вскоре поправился, выписался из больницы, и тоже поселился у старушки в квартире.

Новый сосед сразу всем понравился. «Хороший мужик деда Лёня (а его так все звали, взрослые в том числе; всё-таки выговорить полное его имя-отчество было довольно затруднительно), деловой такой, работящий», - говорил отец, твой прадед. С усердием любую работу выполнял. Детскую площадку нам сделал во дворе: качели, там, турник, песочницу. Но это потом, а перво-наперво построил голубятню; всё сам делал: доски доставал, сетку, сам выстругивал, сколачивал, красил.

Завёл он вновь голубей, одиннадцать штук: всё ездил по городу, выспрашивал на других голубятнях, нет ли где лишних, так и насобирал. Все белые, красивые, как на подбор, глаз радуется. Особенно, когда в полёте, - завораживающее зрелище! Любил он очень наблюдать за ними. Бывало, выйдет во двор, клетку откроет, выпустит их на волю, ладонь козырьком ко лбу приложит, щурится на свет, любуется как они резвятся в воздухе, улыбается. Голуби полетают-полетают, покружат, да и обратно в клетку. Тоже любили своего хозяина.

А один голубь у них прям в квартире жил. Тот, что тогда чудом выжил, - я не говорил? Ммм, сумел всё же тогда один упорхнуть, только досталось ему, конечно, - крыло поранили и глаз был выколот. Лена его, раненого, подобрала да с собой взяла. Уж как деда Лёня радовался! А голубь тот был единственный, кого он не выменял, а который сам к нему однажды на крыльцо залетел. И был он не чисто белый, а с таким сизым пятном на зобу. И верил деда Лёня, что это тот самый голубь, который в молодости… Глупости, конечно. Не живут столько голуби…

Так, на чём я остановился? А! Залетали они обратно в клетку, он её запирал, понадёжнее, чтобы, не дай Бог, не повторилась недавняя трагедия; теперь он часто наведывался к своим любимцам, ночью тоже зорко следил; вот, потом уходил домой, а где-то через полчаса возвращался во двор, садился на лавочку, на солнышко, закрывал глаза и, казалось, подрёмывал.

Только спать особо ему не давали: тут же окружала его ватага малышни: «Деда Лёнь, а деда Лёнь, расскажи как с фашистами воевал» или: «Расскажи про Ленина».  Деда Лёня улыбался, рассаживал всех вокруг себя: кого на скамейку, кого где, самых маленьких брал на колени – и начинал. А рассказчик он был знатный! Так умел говорить красиво, так интересно, так захватывающе, что и я порой, как бы случайно сидящий рядом, заслушивался, хотя непременно принимал независимый вид: вроде, я вовсе и не слушаю, что я, маленький, что ли?

Ээээхх, внучек… Тяжело представить, что нет уже деды Лёни в живых.

Ну, передохни пока. А я ещё за упокой души его, Господи, выпью. Хотя он сам не пил никогда и пьяных люто ненавидел. Это после того, как в детстве пьяный жандарм его родителей убил, приняв, видно, не за тех, кого надо.

Ну! Ффху! Ххххээээ… Правда, охххх! один раз помню его пьяным, но там особый случай был.

Запер он в тот день, как обычно, клетку, поднялся к себе в квартиру; проходит полчаса, час – нету его. Через три часа, смотрим, идёт – я аж опешил – странный такой, шатается, волосы всклокочены – пьяный, одним словом. Сел, а вернее, завалился на лавку. Малышня по привычке сгрудилась вокруг, но совсем близко не подходили, тоже чувствовали что-то неладное; мало ли что может в таком состоянии выкинуть. Сидят настороженно, ждут. Он глаза открыл, сам рассказ повёл: «Вот, что я вам, ребятушки, расскажу. Есть у меня внучка, Леночка, ну это вы все знаете. Хорошая такая девочка, красивая, умная, в школе на пятёрки учится. И вот, прихожу я, значит, домой сейчас, смотрю – она вся в слезах. Я перепугался весь: с Митей что случилось? Нет – вон он, слышно, в комнате резвится. Спрашиваю: что стряслось, Леночка? Она ревёт, дрожит вся, сказать ничего не может. Спрашиваю: кто обидел тебя или в школе что произошло? Она головой мотает. Тогда что? Она берёт меня за руку, а ладошки у ней холодные, как льдышки, проводит меня на балкон, на пол показывает. Мамочки мои! Господи ты Боже! Смотрю: лежит Гуля (Гуля, внучек, это вроде клички у голубя ихнего было, так Митенька его называл), мёртвый, расплююющенныыый, кровавое пятно одно; крылышко расправлено, клювик раскрыт, коготочки сжаты, лапка под себя подогнутааааа, глазик, глазик единственный мутной плёночкой заволоклоооо, ох, ты горе!.. В глазах помутнело, ноги подкосились, сердце прихватило… Кто же, кто же это, Господи ты Боже, кто же это так, Леночка? Она в слёзы: прости меня, деда, прости меня, это яаааа… я на табурете сидела, раскачивалась, а Гуля на полу зерно клевал, а я так качнулась, не удержалась и на него прямо ууупалааа… прости меня… прости меня, деда, прости, пожалуйста… И ручки ко мне тянет, ручки маленькие свои, ручки нежные свои, ручки свои… поганые! Размахнулся я кулаком и – каааак! – пизззданул ей по ****ьнику. Она упала, бля, на пол, к стенке прижалась, съёжилась вся, дрожит, не плачет уже, а так, всхлипывает судорожно. Не ожидала, небось. Думала: деда добрый, деда поймёт и простит, и приласкает, и по головке погладит, и в волосики поцелует. Вот *** тебе! Размахиваюсь ногой – хуйййяк ей! – по башке: вот, сука! вот, паскуда! нна! тварь неуклюжая! Она орёт во всю глотку: деда, не надо, пожалуйста, не надо! А мне по хую, абсолютно: молочу по ней ногами. А тут ещё этот хуй, Митя, заорал. Я и к нему подбегаю, беру его и – ****ых об стенку несколько раз, умолк вроде. А Леночка уж хрипит вся. Ну, я ей для верности ещё раз саданул. А потом на кухню зашёл, сел за стол и заплакал. Гулю-то жалко…»
И у меня, как вспоминаю, слёзы, внучек, так и текут, так и текут… Как вспоминаю…
- Дед, а что потом? Его посадили?
- Что?! Посадили… Ещё скажи – расстреляли. Мудак, что ль, совсем? А ну, пошёл на *** отседова! Не видишь, деду плохо? Дай одному побыть. Что за молодёжь нынче пошла, ёб твою мать!