Серебряное

Эван вошел в дом, запах сосновых дров и остролиста; уронил дрова на полосу – прибоя – где кончался зеленый, как мох в самом темном лесу, палас и сказал коту, гревшемуся у камина:
- Эй, зима-то началась!
Кот, придремавший, открыл один глаз – золотой внутри – словно у каждой кошки в голове клад из дублонов старинных испанских спрятан – как, по поверью, у жаб драгоценный камень – клади его в бокал с вином – и не отравят. А всё тринадцатый век – избушка эта была построена кем-то в тогда... Горы, леса хвойные.
Кота тоже звали Эваном – и когда Она их знакомила, то хохотала до слез. Светлых, как роса по утру. Примета – девушкам умываться по весне – на рассвете – и слез от бескрасы не будет никогда. «Как же его теперь звать-то? Кот, просто кот...»
Всё остальное у кота было серое – серебристое; нежная, нежная шерстка – как наслаждение сливочным кремом – пока коржи бисквитные преют в духовке; облизывай пальцы – пока никто не видит. Кот все дни спал и спал у камина, Эван нашел ему на холодном чердаке (стоял в три погибели со своим метр восемьдесят шесть) подушечку – вышитая люрексом и разноцветными мулине – орел пикирует на беззащитного горного барашка... Ни одному, ни второму Эвану барашка было не жаль – больно идиотская морда у него; даже Маленький Принц не нашел бы оправданий; и кот Эван грел на барашке свои бока, а юноша Эван – двадцать три года, синие глаза, волосы черные – цвета настроений моря; «Что тебе делать в горах?» сказала Она «Ждать тебя» ответил Он – и это было словно тысячу лет назад, а вот ведь – осенью – золотой-золотой, немного пурпура для румянца – скрыть гниение; свалил дрова, стянул сапоги и прошел в полосатых носках по ковру к камину – греть руки и нос, схватил кота – ибо для чего коты предназначены небом? чтобы, возвращаясь с мороза, хозяева грели в них свои озябшие посиневшие руки и покрасневшие носы – Магритт и Моне...
Кот не протестовал. Юноша ему нравился. А поспать всегда он успеет. Сон - не забвение, не отдых; а чувство собственного достоинства.
Перенеся через ковер дрова, сложив их у камина, Эван поставил чай. Чайник был зеркальный и треугольный – и вскипал мгновенно, как страсть; и всё в этом доме напоминало о Ней, и не напоминало о тринадцатом веке – язычеств и христианства; на них Эван натыкался, когда выходил из дома – в сумерки средь ветвей шныряли голубоватые эльфы; предлагали исполнить три желания в обмен на душу; но Эвану было жаль души – он крестился, они взвизгивали, плевались – кто-то сереброкрылый кинул пахучей шишкой, и она влетела Эвану прямо в лоб – пришлось прикладывать завалящийся серебряный доллар – еще времен Гражданской войны – тоже находка чердака. На дубовой двери – французский замок, щеколда из чугуна и остролистный венок – Эвану сплели его лесные девы; он видел одну – застенчивый смешок, волосы желтели вместе с листвой; «Как они зимой?», голые руки, грудь и плечи. Они посчитали его красивым принцем, и он не стал их разуверять – порой он себя им и чувствовал, Властелином Вселенной, когда рубил дрова и, передохнуть, замирал от красоты гор – снизу и сверху – повсюду. А горы любовались им – стройным, плечи широкие, ресницы касаются щек – пара черных махаонов – бабачки тоже считали его за своего летом, садясь на волосы;  шея, как лепесток каллы, на ней цепочка серебряная, а на ней – крест и кольцо.
«От бабушки досталось» говорит он, нежно-бережно вынимая кольцо из Её пальцев – на внутренней стороне кольца резьба алмазом – а язык неведом...
Чайник засвистел, Эван вздрогнул.
Чай он любил сладкий-сладкий, с лимоном; в подполье – прохладном, пахнущем снедью и пылью, паук притаился, приняв ресницы за добычу; он обнаружил банки со сливовым вареньем – нет ничего лучше сливового варенья без косточек – только вишневое с косточками; и спускался за ним каждый раз, когда нападала печаль.
Эван пил чай; потом прибрался, помыл посуду – в домик были проведены свет и вода; неподалеку жили соседи – идеальная рекламная семья: папа-мама, сыночек и дочка; они каатались на лыжах каждую зиму – это утешало, значит, зима начинается – и заканчивается; они-то и настояли на проведении цивилизации. Но в гости не просились. Это тоже утешало.
Всё утешало – и варенье, и тихий снег за окном – белый, белый, новорожденный, он был как невеста. Как возвращение девства. Находили сумерки, и Эван подошел к окну – скоро оно заиндивеет, и можно будет рисовать; эльфы мерзли; и снег тихо падал, мир умирал; и душа Эвана приготовилась ждать. Всё утешало – но поддерживал в ожиданьи только кот...
Серебристый, как сама луна...
- Зима наступает, наступила, - повторил Эван сквозь себя; стекло своих слов; так дети твердят свой новый возраст, задув свечи.
- Зима... Когда зима закончится, Она вернется. Слышишь, кот?
Кот слышал. Он присутствовал на сцене прощания. «Веди себя хорошо, зови меня, если что» чмок-чмок, розовые губы её что лепестки цветов из долины – здесь, в горах такие не растут. «Складно, постараюсь. Послушай, а когда ты вернешься? Не вечность же мне здесь торчать...» «Через зиму. Зима закончится, побежит первый ручей, сдам экзамены и приеду» «Проклятые экзамены. Слышишь? Я проклинаю их, как тамплинры прокляли французских королей. И люблю тебя – куда пошляку Шекспиру с его смуглой леди – в пыли и пене сонет...» «Да ты поэт...» и уехала. Пять чемоданов, десять платьев, сто книг. Магические числа.
Ему оставив сливовую печаль, серебристого кота, отчаяние в сумерках и бриллиантовый снег. Эван стоял у окна; в белом свитере, черных брюках, босиком, в широких руках чашечка – расплывшийся лимон, похожий не на золотой диск, а на лохматого птенца; и слушал тишину в природу и внутри себя – как слушают «Маленькую Ночную Серенаду» - шедевр.
Так проходили его дни – незаметно, будто пузырьки в минеральной воде. Зима вступила в свои права – пишут газеты каждый год; и подсчитывают толщину снега, подсчитывая будущий урожай; а для Эвана зима оказалась живой женщиной. Она увидела его за колкой дров – хоть и свет, и вода; но дом обогревался камином; в трубе гудело, и кот довольно тыкался носом в хвост; порой Эван выпрямлялся, замирал и вновь смотрел на всю эту красоту кругом – горы, небо, леса, снег – и ночной Париж с высоты таял во сне, как мороженое на солнце – на радость мухам. Алые щеки, алый рот. Снежной Деве он тоже понравился – напомнил рыцаря тринадцатого столетназад, построившего этот дом; и она постучала вечером в окно – окно замерзло узором от Версаче; и Эван чуть не расплескал на руку чай. «Кто там?» «Я – Дева Снежная, открой, Эван, мне - открой» «Жду, да не тебя» «Моя любовь нежная» «Знаю, Дева Снежная – за один твой поцелуй я останусь без сердца» «На что тебе оно? Открой, Эван, и ты забудешь зеленые Её как лето глаза» «Откуда ты...» юноша осекся – эльфы донесли; засмеялся и вздохнул «Уходи»...
Наутро он толкнул дверь – она не поддалась; Эван вылез через чердак – и увидел, что дом завалило по самую крышу – «Не обижайся!» крикнул юноша в лес «Просто я люблю – Ту, Другую» и полез вниз, за лопатой. Снежные духи из свиты зимы захихикали – «зеленые глаза» - по их мнению, это было уродливо.
Снег же его не пугал. Снег был прекрасен. Снег был детством – воспоминанием, как у кого-то соль на губах: когда-то он уже жил в горах; глубоко-глубоко, в самой внутренности прошлого; мама работала учительницей рисования в школе в долине; а домик они сняли в горах – из чердачного окна вся долина видна – и там жила девочка, которая снилась; и однажды ночью прошла лавина, их домик завалило снегом; вот это было Что-то, вот это было Приключение. Они готовили еду, жгли свечи и ждали – когда их раскопают. А он еще и думал – думает ли она о нем – девочка в долине - что его, Эвана, нет сейчас в школе?..
Снег вылетал из-под лопаты вместе со старыми мыслями. «Долой!» закричал эван, и где-то далеко в горах обвалилось эхо, упало серебряное; и засмеялся. Замшевая серая белочка замерла от звона...
«Что ты будешь делать, пока я буду жить далеко – в городе; в пыли и огнях? Сдохнешь со скуки...» «Ну, спасибо, родная. Вряд ли. Хозяйство, знаешь: приготовить еду, дрова, порядок... Вечерами буду гладить кота и сочинять сказки, похожие на женские украшения, а летом издам их в сборнике, назову «Серебряное»; это из-за узоров на стеклах – основной источник вдохновения всех зимних сказок на земле – от примитивизма до почти Боттичелли; потом дойду до маразма и начну собирать паззлы...» «И что там будет за картинка? «Титаник», утопающий в звездах, замок д`Фуа или какая-нибудь знаменитая японская гравюра?» «Нет. Там будет страшная история – складывая последние кусочки головоломки, молодой человек с ужасом увидел, что на картинке изображен он сам – его комната, огонь в камине, кот серый у огня, и лицо сумасшедшего за окном – а-а-а!..» «Перестань душить меня!.. А что еще? Даже подумываю – не остаться ли мне» «Оставайся. Зачем тебе твой поганый вуз? Я буду ходить на охоту. С ружьем XVIII века, которое я опять-таки откопал на чердаке, согнувшись в три погибели – на аукционе Сотбис оно потянет на несколько сотен тысяч фунтов; а вообще, их должно быть два – пара; может, в подполье? а потом - знаешь – лес; зимний запах коры и снега – снег ведь имеет свой запах – ты знаешь? Холодный и сладкий; почти сахарный; и я никого не убъю, хоть и пропаду на три дня – вовсе не из жалости или экологии...» «Просто ты добрый, Эван» «Я добрый? Наверное, это немодно...» «Непонятливый. Доброта – и звезды – оправдывают этот мир. Доброта дает право зваться человеком; своим парнем» «А звезды?» «Нет, продолжай ты» «Гм... В общем, понимаешь – скучать не придется. Немного грустить. Я буду любить жизнь в ожидании тебя».
Снежная Дева приходила еще дважды.  Раз – спугнув зимнего эльфа-художника в серебристой одежке – одни блестки в его палитре – менявшего рисунок на окне – под  Дали; любимый стиль Эвана; «Что тебе?» «Открой мне, Эван» дыхание-метель «Открой...» Эван вновь наливал себе чай и сжал ручку чайника «На чай заглянула, Снежная Дева?» Дверь под напором холода задрожала «Только попробуй войти, обварю» Она почти плакала «Дай мне свою любовь...» «Дай подумать» А второй раз – днем – глаза сверкнули средь деревьев – он стоял на крыльце с ружьем, собираясь в трехдневный поход, миска кота полна сладких сухарей и мяса; «О, черт» подумал Эван «вот попал» и наклонился, чтобы не поддаться очарованию – зимний народ красив – якобы поправить пряжку на сапоге; «Эван» «Мм...» «Так не полюбишь?» «Не полюблю» и только снег посыпался с ветвей самых высоких деревьев. Эван зажмурился, ожидая лавины на свою голову; но в горах была тишина. Он поднял синие глаза, а средь ветвей уже никого не было, только серая замшевая белочка застыла хрустальной...
...Через три дня Эван вернулся; созвездие Песочных Часов перевернулось на запад:
- Кот, что делать? Зима и не собирается уходить. Пришла и не кончается. Я спросил. И не собирается. Самое сердце зимы. А я уже не выдерживаю...
Кот открыл один золотой глаз – и Эван отразился в нем со всей своей жизнью, похожей на белый бисер браслетов, которые девчонки плетут на счастье друг другу; душой, сделанной из лепестков розовой розы; синими глазами, тревогой, снегом на плечах и брюках, ружьем у колена, меховой опушкой манжет и волосами, на которые упало несколько звезд – и они сверкали – упавшие жизни, души сочинителей...
- Кот, что делать? Зима не кончается... Она не вернется, не вернется... Что же мне делать тогда? Но не может же зима продолжаться вечность?
Он сел, успокоенный вопросом, и стал снимать сапоги. Кот закрыл глаз – всё красиво, сейчас зашумит чайник, Эван умоется и сядет пить чай; за окном пойдет снег и всё вернется в свои вены. Но покой не наступал. Эван подошел к окну, сжимая горячь чашки в руках, и смотрел, красивый, в белом свитере, на снег, летящий с неба, полного созвездий – то ли снего, то ли звездопад; «как это может быть, кот? Здесь всегда зима, здесь не будет ничего другого... Посмотри, опять снег. Будет хоть один вечер – одна ночь – без снега, без вьюги, без звезд; немного солнца в холодной воде – лимон...» и он беззвучно, словно крадясь по каридору на каучуковых подошвах, заплакал, высокий, сильный, в белом свитере...
Наступало отчаяние. Это был грех. Лучше б лавина. Кот спал и спал; однажды Эван выбежал на холм – белый наст, как надгробие из мрамора; и закричал с него в леса, в горы «Эй, есть здесь кто-нибудь!? кроме меня; кто-нибудь! Помогите, у меня разрывается сердце! Мне нужна помощь – и «скорая»!» Но никто не отозвался – теплый, живой; соседи жили словно на другой планете со своими лыжами по выходным, банкирами, пьяницами, королями; а он – в тринадцатом веке; зимние эльфы – в голубом и серебре вспорхнули с ветвей, и смехом осыпали на Эвана целый сугроб.
«Я сойду с ума от одиночества. Кот, разговаривай со мной, займись психоанализом» Кот вновь открыл один глаз «Ты глуп» говорил этот глаз всем своим золотом «животные не умеют разговаривать с людьми» «Знаю» сказал Эван и доел сливовое варенье; нашел на чердаке песочные часы – песок со временем превратился в нежную серую пыль – и не сыпался, а перепархивал – и смотрел, как завороженный «Смотри, кот, какие глупые вечные вещи. Похоже на стеклянные шары с чем-нибудь очарованным романтично-готичным внутри – домик, церковь; встряхнешь – и летит искусственный блестящий снежок – и смотришь, смотришь, пока эта штучка не овладевает твоей душой; игрушка дьявола; и залазишь внутрь, и никому не достучаться до твоей судьбы – вечного снега» Он стал серьезен. Кот смотрел на него почти человечески – тайком – по ночам, подбираясь к кровати с не по-мужски белой постелью, кружева по краям; и видел сияние у Эвана вокруг губ – и понимал, что ему снится весна, сладость; всё, в чем нет слова снег; и это не нравилось коту, который жил настоящим. Прошла тысяча лет. Однажды Эван вновь вернулся с крыльца, с холма, с холода: «Что же делать, кот? Опять метель. Весна не приходит. А если не придет весна - Она тоже не приедет. А я здесь умру...» Он пытался нюхать ветер из долины – «такой особый ветер – свободы, вербы, он одинаковый – и в городе, и в горах; Она должна услышать – в своих волосах – но пахнет не им; а снегом вечерним, проклятье... О, кот» подошел к зеркалу стряхнуть снег с головы «опять эти эльфы, под сосной стоял» а снег не падал, не стряхивался – это волосы стали серебряными.
- О, Боже! – прошептал Эван и закричал. Он закричал так, что эльфы посыпались с ветвей, а в горах треснул камень и родился новый родник – но его сердцу от этого не полегчало; смелые сердца не разбиваются. Он понял, что не помнит, какая такая весна; что он давно живет со Снежной Девой; что он навеки здесь, в зиме – замороженный, в горах – с тринадцатого века; и зарыдал, в горле больно; высокий, стройный, сильный; и вдруг потекло, зажурчало; в окно стукнула пальцами зелень; и дверь открылась – небо в нем голубое-голубое, как новый родник; как люди домой возвращаются; и ударило землей, которая рождала, вербой, грязью, багульником, розами – сразу всем, и Она взошла на порог, как принцесса, тонкая, в джинсах, и сказала:
- Милый, как ты тут?
и обхватила за голову, поцеловала, и вся сереброта слезла; кот проснулся, вытянулся и пошел на крыльцо подышать весной, и ему тоже захотелось любви...