Прекрасная жизнь виктора

Нет ничего хуже, чем жизнь. Все подвиги и преступления уже совершены, двери из красного дерева закрыты: Джек-Потрошитель и Жанна дАрк; можно спокойно сидеть в кресле и читать книгу, слушать снег, что идет за окном вторую тысячу лет и потрескивание огня в камине. Души людей превратились в вещи – у каждого своя: у кого-то кассета группы HIM; у кого-то старинная осенняя акварель в золоченой раме; у кого-то – лишь медный светильник – без джина. Проклятье и подарок – душа...
Виктор сидел в кресле у камина в библиотеке и читал «Дракулу» Стокера, а за окном шел снег – сочельник и две тысячи лет; всё как полагалось. Виктору двадцать лет, и Джонатан в его книге только доехал до замка – Виктор в пятый раз перечитывал Стокера, и дневник Джонатана был его любимым местом – самое начало, как у кого-то детство.
В окно влетел снежок. «Джош» подумал юноша. Мысль была светлой, как белое вино на свет. Джош и ассоциировался у Виктора с вином – не зимой, а жарким летом; когда есть что пить и любимая девушка на мотоцикле сзади... Виктор усмехнулся, оборвал мысль, как нить на иголке, и положил книгу в шкаф – в семинарии все педанты; вышел через гостиную в прихожую, надел куртку, сапоги, шапку, перчатки. Дверь – хлоп.
- Джош! – оглядывая двор.
Поздний вечер; за оградой здания семинарии – парк, пара фонарей – лиричный загород; множество следов на свежем снегу – из-за угла выглядывают две собаки: лайка Олли и сенбернар Ран. Белая Олли выходит, виляя хвостом, – она любит Виктора, тянется носом к ладоням; Виктор присел на крыльце, чешет ее за ушами; как вдруг бесшарфную шею пронзает стрела льда – Джош подкрался незаметно сзади и сунул ему за шиворот снежок.
- Джош!
Олли и Ран с лаем носятся вокруг них. Джош сильнее; он валит Виктора всего в снег; снег повсюду – и летит и летит сверху, в синие глаза Виктора – как на васильки белые бабочки.
- Сдаешься? Сдаешься? – Джош трясет Виктора за шею, плечи; У Виктора с головы сваливается шапка.
- А ты без предупреждения, я так не играю!
 Джош в восторге от детскости ответа. Он стискивает Виктора, Виктор стонет; собаки в восторге прыгают вокруг; на крыльцо выходит отец Дамьен.
- Олли, Ран, Джош, Виктор! Джош, слезь с Виктора – Виктор без шапки! Ты хочешь его лечить?
Джош смущенно слазит с Виктора; а Виктору жаль – игры и снега, летящего прямо в глаза...
Отец Дамьен – красивый, как было принято в Древнем Риме, но никак не в последующих временах: черные с синевой волосы, прядь на лоб, лицо тонких очертаний, розовые губы, подбородок тоже с синевой - и ямочкой; а улыбка – мой Бог! от неё Виктору и хотелось, и хотелось никогда не плакать; он стоит на крыльце, высокий, стройный – и улыбается: «пацаны» – и «ужинать».
- Где Анатолий?
- Великий Инквизитор, - пробормотал себе под нос Джош, отряхиваясь от снега. Виктор украдкой смотрит на него, – на отца Дамьена он нагляделся в первые дни семинарии так, что кружилась голова, а Джош всего месяц и глядеть на себя не позволяет; секунда – он здесь; вторая – где-то на кухне; библиотеке, спальне, дворе, гараже - да где угодно, где ветер – его родной брат...
- В библиотеке его не было, я там читал полчаса назад. Может, на кухне, с Люсьеном – так звали завхоза и повара. Отец Дамьен уходит посмотреть. Виктор бредет по растоптанным сугробам к крыльцу, как его вновь настигает снежок. В спину, как кинжал.
- Я убью тебя, лодочник! – кричит Джош, и Виктор слышит надвигающийся ураган его шагов. И Виктор постыдно бежит. Он влетает в сапогах, куртке в дом; через прихожую; всю в снегу; по паркету гостиной; захлопывает за собой дверь библиотеки. Здесь он в безопасности: Джош не любит книги, а они его... Но дверь под его отдыхающей мокрой спиной дрожит – Джош толкает с гостиной; он сильнее и просто сметает Виктора, разогнавшись. Снег тает на полу, коврах; они опрокинули кресло, и Джош опять на Викторе...
После ужина – биточки и картофельное пюре, кисель из черники по-польски; они с Джошем убирают грязные лужи повсюду. А потом спать. Читать можно. Виктор берет с полки чуть не забытого «Дракулу»; отец Дамьен делает большие глаза – и это в семинарии... Но – завтра – сочельник; нравы в семинарии нестрогие: на трех-то воспитанников, и Виктор засыпает на полнолунии, и просыпается при луне. Снег больше не падал. В соседней спальне стонал Джош. Виктор лежит и тихо слушает: сейчас по залитому луной коридору пройдет шелковым шагом отец Дамьен – укрыть Джоша упавшим одеялом, проверить температуру Анатолия – самого младшего в семинарии: семнадцать и редкостная среди человечества молчаливость. Виктор вздыхает и спускает ноги на пол – в туалет...
Утром его будит Люсьен – не опоздать на поезд. На Рождество Виктор едет домой – в маленький приморский городок; через множество невзрачных, обветшалых станций по Верфелю. Чемодан собран еще вчерашним утром; семь часов;
- ...Люсьен, даже рассвет еще спит, - Виктор еще полон лун и тумана; на кухне его ждет яичница в два глаза, тосты, кофе и халва; еда с собой – куча бутербродов; он плещется в душе; спросонья бреется станком Джоша; увидев, Виктор сразу просыпается и ему становится грустно – будто не увидит Джоша никогда – «блин»...
Он стоит на крыльце, уткнув нос в серый шарф и ждет, когда отец Дамьен выведет из гаража машину, чтобы отвезти его на вокзальчик поселка неподалеку. Олли крутится у ног. Вдруг окно над крыльцом распахивается, впуская внутрь комнаты голубой утренний холод.
- Виктор, подлый ты человек, уезжаешь без предупреждения и благословения! – это полуголый Джош. Через полминуты он на крыльце, натягивая поверх пижамы свитер. Виктор счастлив. Он любил ритуал «до свиданья».
Через полминуты Анатолий тоже спускается. Он болеет третьи сутки, поэтому после пожатия уходит. Это смуглый, невероятно гибкий мальчик. Виктору он напоминает лиану, Маугли, всякие такие экзотические сказки, и руку ему он жмет почти нежно. А вот Джош сгребает его в свои настоящие мужские объятия.
- Хорошо тебе, домой...
- Перспектива Олли, Рана, Люсьена и отца Дамьена тебя не соблазняет?
- Да, пить придется в одиночку – заначку... Да нет, я, наверное, уеду к друзьям – в центр – так они называли огромный город на горизонте.
- На мотоцикле?
Виктор – слегка с завистью. Мотоцикл Джоша стоял в гараже, рядом с «карибом» отца Дамьена и трактором Люсьена – огромный хромированный «харлей»; на нем Джош приехал месяц назад в семинарию, остановился с грохотом у ажурных черных ворот и снял шлем, открыв темно-русые вихры, три сережки в правом ухе и чистое, какое-то стремительное, некрасивое выразительное лицо...
- Ну да...
Вот и все. Сиреневый салон машины, в котором Виктор заснул; вокзал на двоих – серый, старый; поезда – Виктор ехал с пересадкой. Зимние леса проносились за окнами: «А стекла поменяем» – одно чистое, другое грязное. Виктор смотрел, ел бутерброды, приготовленные заботливым Люсьеном: сыр, вареная розовая колбаса – их было так много, что юноша делился с собаками на станциях; дышал на стекла, писал свои инициалы; книгу он забыл; повторял латинские крылатые выражения и спряжения глаголов; бормотал Розарий; общался с попутчиками, отсаживающимися сразу, узнав, что симпатичный и хрупкий юноша с обалденно-синими глазами и серым шарфом – семинарист – звучало как «маньяк»; и, наконец, приехал. Поезд остановился, разбрызгивая пар и скрип. Поезда здесь ходили редко – все больше корабли. На перроне его встречали мама, бабушка, тетя, сестра – Виктор был из женской семьи; и младший братишка – Олег, глаза тоже синие-синие – семейное.
Его заобнимали, зацеловали и прямо-таки задушили во внимании, шубах и запахе разнообразных духов: сестра – сирень, тетя – старый красный пион, мама – «Шанель №5», бабушка – лавандовая туалетная вода; и всё это зимой, и поэтому не цветы.
- Такси, такси! – закричала мама, махая черная перчаткой, - и всего один чемодан?! А подарки?
- Да-да, а подарки?- повторил звонкоколокольно Олег, и Виктор засмеялся:
- Мам, ну какие подарки из семинарии? – и подхватил брата в мужские объятия, как это делал день назад Джош (скрытый старший брат), на колени в такси; и смотрел сквозь его вязаные помпончики шапочки на улицы родного города, где родился и вырос: грязный снег – он и падал-то здесь всегда мокрыми хлопьями, словно белые бабочки с клейкими крылышками – от моря за вон тем забором, сейчас такси повернет, и откроется вид на темно-серую гавань с черной водой; такси повернуло: гремят разноцветные в зиме краны, эхо ударов, – несмотря на невеликость города рядом, порт был один из центральных, кричат чайки, вдалеке темнеет старый маяк, – он работает уже больше сотни лет; переливался ночами красным, белым и зеленым; а еще там местная FM-радиостанция...
Дома все было по-старому – и по-новому для Виктора, не жившему дома больше года. На дверях висел рождественский венок; внутри рассыпана по полу недоубранная омела и мишура на елку, её таскали и ели, если никто не успел заметить, Олежка и новый щенок – Бренди (дядина кличка, у него уже было три собаки – Виски, Пиво и Коньяк). Виктор поднялся в свою комнату, свалил под стол вещи; помылся после поездов – душ тек по его юному, без гримас и усталости лицу; шампунь, пахнущий травами – интересно, кто его выбирал – мама, сестра? голубое полотенце, голубая клетчатая рубашка – родительский дом, это место, где ты не знаешь, не замечаешь, как вещи становятся чистыми; спустился с лестницы, украшенной зелеными, еще пахнущими лесом – а не домом, а потом смертью на мусорке, ветвями и гирляндами; по дому царила предрождественская суетня. Волосы сохли, нежно влажные у края, где шея переходит в воротник; дом же внизу был полон родственников и знакомых, старых, как друзья; елка была похожа на гору сокровищ. Виктор, дожидаясь завтрака, смотрел на аквариум – пока его не было, дядя купил золотых, алых и полосатых рыб; и мама с аханьем водила всех на просмотр. За спиной Олежка играл на компьютере; Виктор наклонился поближе рассмотреть декорации на дне – синий, заросший кораллами замок; и вдруг увидел сквозь замок лицо – девичье и не русалочье – Джульетта... Виктор выпрямился; а девушке на той стороне увиделся не юноша, но синий отблеск глаз – будто замок пророс до небес...
Они взглянули друг на друга поверх рыб и стекла. Виктор не знал её.
- Привет, - сказала она, как ручеек.
- Привет, - у него голос мягкий, как бумага.
- Меня зовут Лена.
- Виктор.
- О – я тебе прихожусь, скорее всего, троюродной сестрой по линии какой-нибудь бабушки...
- Наверное, - они вышли из-за аквариума и направились бесцельно к дивану. Он смотрел на её каштановые волосы и белые руки – как два голубка...
- Твои родители всегда устраивают такое многочисленное Рождество?
- Что?
Она засмеялась. Он еще никогда не встречал такой живой девушки. Под белой кожей, казалось, было видно, как переливалась клубникой, брусникой и сливками кровь; румянец заливал то и дело её щеки, цвел багряно на ненакрашенных губах; и дыхание, свежее, чистое, молодое, поднимало пышную для восемнадцатилетней грудь. «Лена, повторял он про себя, отвечая на знакомящеся-семейные вопросы, Лена» и его кровь, как пена морская, била и кружила песчинки гемоглобина в его виски...
Лена же смотрела на молодого парня, которого с трепетом и восторгом ждал весь дом; болталось о нем на кухне и думалось в спальне. Лена хотела замуж; завтра она заканчивала школу; а что парень – семинарист – это ничего... Она захотела его тогда, когда увидела фотографию на каминной полке – кусок дешевого мрамора, три японские вазы, огромная розовая раковина с глухонемым морем внутри; родственники приглашали в гости всех на огромное Рождество; она побросала платья в чемодан и поехала из промерзшего пансиона католической девичьей школы к двоюродной бабушке и рядом – крестной – тети Виктора. И увидела, пробегая по гостиной, помогая наряжать ель, фотографию на каминной полке.
- Это ваш племянник, крестная?
- Да, - и сердце стало плюшевой игрушкой. У него были синие глаза и светлые волосы, он держал за плечо младшего брата; стройный от природы он немного сгорбился как все от жизни, пусть и двадцать лет – уже не мало в век политических катастроф; мягкие, будто не взрослеющие от возраста, а от чего-то другого – внутреннего, как мысли о любви на ночь, черты лица – губы розовой раковиной, тонкий нос, немного нервные ниточки бровей; родинка над верхней губой слева. О, юноши, похожие на цветы...
- Ты учишься в семинарии?
- Ну да. Откуда ты знаешь?
- Слышала. Все последние три дня говорят только о тебе. Виктор то, Виктор се, ах, какой он? и когда же он приедет, - смеялась она, будто перебирала драгоценные камни.
- А ты?
- Учусь в школе, - но выглядела вполне зрело. Хоть сейчас под фату или на сено... Виктор зажмурил в сердце глаза.
- Дети, дети, завтракать! – позвала тетя, увидела Виктора и Лену вместе и позвала посмотреть пальцем маму.
- Что скажете?
- Лена? Но он же семинарист...
Тетя фыркнула.
- Неужели вы всерьез верите в слова?..
А они сидели рядом, почти соприкасаясь головами; и совсем забыли о завтраке, хотя у Виктора уже сто лет во рту маковой росинки не было.
- ...Расскажи о семинарии, - это уже ужин; после, гаснут основные огни, остаются гирлянды, лампы на столах, и все разбредаются с пудингом по любимым местам. Виктору и Лене досталось место на застекленной веранде; и девушка, и юноша предчувствовали, что дело окончится поцелуем.
- Рассказать? – юноша пожал плечами, как это сделал Джош сотни километров от него – на арест за превышение скорости в канун Рождества. – Ну... нас там трое...
- всего?
- но мне нравится. Нас вообще было пятеро; но двое не выдержали в первый же месяц: отец Дамьен под присмотром Люсьена заставлял собирать нас огород, и по дому пахать – как в армии, наверное. Я и Анатолий – мальчик такой... его Джош прозвал «Великий Инквизитор», хоть Толя и маленький – что-то в этом есть; он суров и несгибаем; к себе – плеткой хлещется... - Лена вздрогнула от омерзения; а Виктор крутил в руках стакан с молоком, - а Джош... О, я расскажу о Джоше, можно? Я его так люблю, - Лена отодвинулась, вспомнив слухи о гомосексуализме среди священнослужителей; Виктор понял – он был чувствительный, как совершенный слух, и залился краской – багряной, бордовой, как готовая лопнуть переспелая ягода – Джош... - спотыкаясь, но ему хотелось говорить о Джоше – за стеклами веранды сияли словно свежепомытые звезды, сердце гоняло кровь толчками и от того дрожала рубашка на воротнике; и он знал, что его ждет; и прощался с Джошем, его изящной силой, прекрасной улыбкой, виноградными глазами – то, во что можно влюбиться, не зная биографии, кем видел Виктор себя в детстве перед сном, роясь в подушку носом-насморком, своим старшим братом, ангелом-хранителем...
- Ты хочешь быть как он? хочешь быть им? – угадала Лена – она была чувствительна, как любая женщина. На веранде было темно, но от Виктора шел жар, тепло, как от батареи центрального отопления – «стесняется? влюбился? о чем думает?» – Могу рассказать об отце Дамьене. Он тоже личность, - Виктор допил молоко и поставил стакан куда-то во тьму. – Он удивительный человек. Я всегда думаю, что он делает в семинарии; он делает что-нибудь и улыбается – словно сияние когда волшебство в мультиках показывают; а я думаю. Думаю, он станет святым.
- Может, провинился в чем? – уронила свои пять копеек Лена; но Виктор промолчал как луна. Ей было неинтересно.
- А это правда, что ты знаешь языки?
Виктор опять покраснел. Он краснел, как роза распускается на утренний свет; что-то пробормотал по-французски «ты мне очень нравишься»...
- Мне кажется, это великий дар – знать языки, - произнесла Лена и испугалась помпезности.
- Нет, - сказал Виктор из темноты, - просто талант... Кто-то рисует, кто-то поет... кто сам по себе хорош... умеет быть самим собой...
- А сколько языков ты знаешь?
- Сейчас – восемь.
- Вау!
- Но это очень легко.
- Ну да...
- Да... первые два – трудно; а потом – как носки вязать; я люблю французский; меня назвали в честь Гюго.
- Ну да, - Лена не знала, кто такой Гюго. – Языками ведь можно зарабатывать дикие деньги? Зачем тебе семинария? Ты так веришь в Бога?
- Не знаю, - сказал Виктор, и ответил на все три вопроса. – А откуда ты знаешь?
- Тетя рассказала.
- Оу...
- А еще, - Лена улыбалась, чувствуя как чувство расцветает под её руками – она рассказала, что ты живешь в хрустальном шаре – не меняешь привычек, характер и привязанностей с детства...
- Да, - сказал Виктор. – Я не хочу подвигов. А ты, Лена? что умеешь ты?
Лена улыбнулась и перегнулась через локоть его кресла.
- Вот это, - шепотом; ароматным, как роза его румянца; пахла она пряниками, корицей и женским потом – пронзительным, как визг; - и поцеловала его – в самые губы, рот; Виктор почувствовал боль, её язык; и закрыл ресницы...
Через месяц они поженились. Свадьба была не пышная – несколько родственников, в отличие от Рождества; в церкви царил холод; за витражами свистел февральский ветер; Виктор поднял фату невесты, похожую на снежную поземку, и вновь поцеловал Лену – нежную девушку Лену, ставшую его женой. Мама расплакалась; цветы дрожали в её руке, но она была счастлива. Семья – лучше сана, так молча считала вся семья.
Ночью, после брачной, когда Виктор не смог ничего сделать, только расплакался, а Лена исцеловала ему все виски, юноша проснулся в свете сумерек – синева заливала ему сны; во сне же он видел всю свою жизнь – детство, из которого не выходил; юность, от которой не уходил; везде были кресло, камин, любимые вещи и люди, которые нравились; а теперь все надо делать самому, что-то делать – и невыносимый ужас бытия навалился на Виктора... Юноша сидел на белой свежей постели в домике, который ему сняли родители; собирался за занавесками цвета шоколада и ванили рассвет; а потом ужас отпустил его тонкое тело; полетел за следующей сонной поживой; Виктор повернулся к подушке – а на соседней, рассыпав темные волосы, как созвездия ночь, лежала незнакомая женщина...
Они поженились; родители Виктора сняли дом; Виктора же по протекции дяди устроили в дядину же фирму – переводчиком; затем первым и лучшим. Виктор действительно обладал даром – я зыки были для него что кружева для коклюшек; он справлялся с ними легко и ажурно. Дом они вскоре купили; денег он зарабатывал много. Лена занялась подбором обоев, вазочек и цветов; меняла мебель; включала тостер, миксер, пылесос и стиральную машину; Виктор же просиживал вечерами у камина, ища в огне однажды пойманную тоску.
- Что с тобой, милый? – повторяла жена.
Он поднимал по-прежнему юное, без морщин лицо; синие глаза от огня словно обугленные цветы на китайском шелке первые пять минут;
- Ничего, милая, - и на самом деле было ничего – ничего не было. Жизнь была прекрасна – Лена шла и наливала ему кофе со сливками и пять ложечек сахара: «Мой, знаете ли, любит сладкое».
Родные беспокоились, почему у них не появляется детей. На третий год на семейном совете было решено взять ребенка из приюта; мама со слезами уверяла молодых, что «это великое дело; Бог увидит и простит, поймет и пошлет вам своих детей за милость и милосердие» – Лена тоже расплакалась; дорогая тушь потекла по напудренному лицу; а у Виктора впервые зачесалась кожа на запястьях...
Они везли детей в машине; за стеклами наступала зима; и Виктор вдруг подумал, что ровно три года с тех пор, как он бросил семинарию и стал взрослым. «Хрустальный шар разбился?» и почувствовал сомнения. На переднем сиденье сидел мальчик – его приемный сын; католический приют со стенами, полными холода и крестов; святые из Бундока над каждой мальчишеской сиротской кроватью; на заднем сиденье спала девочка, головой на коленях у Лены. Лена смотрела в окно. Машина была семейная, большая – у ног девушек, как называл их ласково за завтраком Виктор, дремала в такт урчанию мотора оранжевая собака с кудрявыми ушами – её подарил детям дядя; звали её – по дядиной традиции – Отвёртка. «Грусть, подумал Виктор, здравствуй, грусть. Я стал взрослым – совсем; у меня дети, жена, машина, собака, дом, работа переводчика в семейной фирме; так отчего я хочу застрелиться?? И какие голубые у Кирилла (сына) глаза...» Он уже забывал, что они – неродные. Девочку звали Викторией. Пять и шесть лет – тоже почти взрослые – потому что Лене не хотелось возиться с подгузниками. Они везли их на огромное всесемейное Рождество; полон дом запахов: ели и еды; Лена учит Вику на кухне разводить фирменный манный пудинг; Виктор с Кириллом играют на памятной темными, как внутренности, поцелуями веранде в пинг-понг; потом Кирилл бежит к бабушке на горячий черничный кисель; а Виктор идет в душ – он малодвигательный и легко потеет. Снимает рубашку и видит проклятие последних дней – кожное раздражение; жена о нем не знает; они с Леной не занимаются любовью. Он закрывает глаза, когда она прикасается к нему в темноте спальни со шторами цвета шоколада и ванили; плечи, руки, спина, живот, ягодицы и внутренняя сторона бедёр горят. Лена чувствует боль и отодвигается со вздохом – лёгким, как несостоявшееся прикосновение; она думает, что боль совсем от другого. Она думает, что противна Виктору. Она не сомневается, что он жалеет о том, как состоялась его жизнь – с нею; со слабостями; с языками-кружевами... А ему всего лишь больно от пурпурной сыпи по всему телу – стыдно; Виктор сходил к врачу-дерматологу, удрав с работы – важных переговоров с напыщенными немцами. Дерматолог – старичок с коллекцией фиалок на подоконнике – поцокал языком, оглядывая тонкое, словно девичье, несмотря на брак, тело Виктора; шелковая синяя рубашка  и черный широкий галстук – узел «Виндзор» лежали на стуле, и Виктор ёжился от холода в кабинете – как здесь жили фиалки? а старичок всё цокал; потом прописал какую-то мазь, которую делали только в одной-единственной аптеке – конечно же, на другом конце города; и вечером дядя был чертовски недоволен Виктором, разбранился, собака по кличке Виски (старая, облезлая, пиренейская белая, самая любимая) лаяла в такт дядиным рукам; потом они сели пить у камина кофе, приготовленный тётей – какой-то странный мексиканский вкус – всегда думал Виктор, представляя кактусы, красивых девушек – незнакомой красоты; и Джоша – запах тётиного кофе – настоящего, бьющего наповал чернотой, такого не подадут ни в одной забегаловке – напоминал ему Джоша – где он сейчас? От стыда Виктор не написал в семинарию – просто не вернулся после Рождества, остался в семейном доме, деле...
Виктор зашел в душ, застонал от боли, причиняемой мелкими капельками воспаленным порам; смотрел на свое багровое тело сверху вниз – и думал; у него стали странные мысли «это не моё, это не я»; потом осторожно промакнулся полотенцем и вытащил из зеркального шкафчика с кучей косметики баночку с мазью – фарфоровая, из-под какого-то бывшего Лениного или маминого крема – он тщательно прятал её за пуком ваты и коробкой ромашки, чтоб не воспользовались. Крем необыкновенно холодил – Виктор не любил холода, но теперь застонал, как мальчишка, от наслаждения, причиняемого самим себе; и пах он бело – лилиями...
...Вот какой стала жизнь Виктора. Он не знал, зачем скрывал раздражение от жены – боль была частью его, как земля для русалочки; «черт, подумал он, надо будет всё-таки сказать. Вдруг заразно?» и забывал всегда. Вечером, несмотря на Рождество, ему надо было в аэропорт – на самолет в Ниццу с пересадкой в Питере – на переговоры. Виктор много путешествовал – он этим гордился; он побывал уже в Италии, в трех городах – Вероне, Риме и Венеции; в Канаде; Монако и Португалии; Мюнхен; Лейпциг; два дня в Берлине; Лондон; Испания. Он сложил в чемодан две-три рубашки, футболку – ходить в гостиничном номере; джинсы и костюм; носки, платки – об этом заботились женщины; портрет семьи – Лена и дети на фоне какого-то клена; сделана во время годовщины их с Леной свадьбы; они как раз только взяли из приюта детей и приживались вместе на курорте мягко-осеннем... Мазь. Дезодорант. Бритвенный набор от «Жилетт»... Какой класс? – Буржуазия... Виктор засмеялся, вспомнив старый анекдот. Потом ему захотелось в туалет и книгу. Он взял Маркеса...
В самолете Виктор сразу заснул. Иногда он брал с собой плеер; но теперь боль от раздражения усилилась; и «Лунная соната» и саундтрэк к «Пляжу» тухли на дне дорожной сумки. Виктор выпил таблетку, стопку коньяка и сразу заснул. За иллюминаторами ничего не было видно – ни облаков, ни Бога...
В аэропорту его должны были ожидать. Он опустил чемодан между ног и стоял, ждал, как локтя его светлого пиджака, по моде приталенного, коснулась легкая, как розовая бабочка, рука.
- Виктор? Не может быть, - нежный, чуть ли не девичий голос с непонятным акцентом.
Виктор обернулся, испугавшись призраков. На него смотрел и улыбался странной – нервной, как дети перед припадком – улыбкой хрупкий болезненный юноша в черной суровой сутане; черные глаза и брови вразлет; лицо смуглое, узкое, как лезвие бритвы – и такое общее впечатление. Красный-красный цветок на вершине скалы – выше только снег...
- Анатолий?!
- Да, - они разглядывали друг друга; и Виктор так обрадовался, что чуть не расплакался.
- Сядем? – Анатолий узкой рукой указал на пластиковые белые кресла для ожидания.
- Ты куда и откуда? – Виктор чувствовал, как летит его планета с орбиты; разбивается Луна и люди молятся против Апокалипсиса.
- Из Рима. А ты?
- В Ниццу. Мой Бог, как ты вырос, заважнел... Ты уже священник?
- Нет. Просто монах.
- Кто?
- Иезуит. Но я хочу в Инквизицию. Знаешь, кто сейчас Великий Инквизитор? Ричи Визано. Самый молодой из всей церковной братии. Это надежда. Он всё изменит. Представляешь – ему, как и мне, всего двадцать. Я хочу под его начальство. Этот мир нуждается в жестокости...
Он что-то говорил, сдержанно и пылающе – Виктора он не боялся и сразу узнал; предателя? – о, нет, все в семинарии знали, что Виктор не будет священником; что он просто прячется от мира, от своей судьбы самого обыкновенного человека на земле...
- А Джош? – осторожно спросил Виктор – вопрос, бывший для него все эти годы смыслом жизни.
Лицо Анатолия засуровело – такое еще совсем мальчишеское в своей злости на Вселенную за неспособность быть счастливым и смеяться...
- Джош? А ты не знаешь?
- Нет, я же... – Виктор покраснел, словно цвет помады прошедшей мимо них красотки бросил на него что у художников зовется рефлекс – я же...
Анатолий кивнул.
- Его убили. В то же Рождество, когда ты ушел от нас. Он ввязался в драку в городе, пятьдесят ножевых ран... Ты же помнишь – он был безмозглый, хулиган и вечно лез на рожон...
- Это ужасно, - Виктор задрожал; физическая тошнота подкатила к горлу. – Боже, как ужасно? Как же жить?
Тут его локтя вновь коснулись. Это был иностранец – представитель их фирмы здесь; за ним стояли машина, номер в отеле и весь тот уютный мирок, хрустальный шар, ради которого Виктор отдал свою драгоценную бессмертную душу. Он не сомневался, что Джош умер красиво, в самый снегопад – он резко, пронзительно вспомнил, что в то Рождество пошел необыкновенный по густоте снег – он-то тогда приписал его своей влюбленности в Лену; а оказывается, это была смерть, саван, лучшая на свете заупокойная месса по его душе – по Джошу, олицетворению красоты...
- Прощай, Виктор.
- Прощай?
- Да, думаю, мы больше не увидимся никогда.
- Жаль.
Анатолий пожал плечами. У него были свои кумиры и небо над головой...
...Домой Виктор приехал поздно ночью, все спали. Отвёртка подняла оранжевую морду с кудрявыми ушами и сонно заморгала карими, как у всех собак и добрых людей, глазами, что при гаснущем свете камина казались карбункулами. На кухне лежала записка от жены:
«Здравствуй, милый (подчеркнуто). С приездом. Дети тоже целуют. Мы все спим, но в завтрак – заласкаем… берегись! В холодильнике индейка и апельсиновый сок. Звонил какой-то дерматолог, спросил, помогает ли тебе мазь. Сказал явиться на повторный прием. С тебя утром объяснения. Вскоре у тебя и любовница обнаружится… Люблю, твоя Лена». Он сел, как был в ботинках и пальто на белый стул, кафель в белую и голубую клетку – чистый теплый дом; один сплошной уют; двое детей наверху спят, обняв плюшевых медвежат; красавица-жена: розовые, как перламутр раковин внутри бедра, грудь пятый размер при тонкой талии, смела в постели; прекрасная работа; теннис по выходным в клубе под английский; - так какого рожна ему ещё нужно от  жизни? снег таял с обуви прямо на пол – потом он встал и достал из холодильника еду: индейку в развалинах зелени и желе; горошек, кукуруза, грибы; немного печеночного салата; апельсиновый сок; потом налил себе водки, и внутренности обожгло; «кого-то жены травят мышьяком – а моя меня любит – за что? а Джош умер; а завтра всё заново; а потом однажды и я умру – в своей постели, с завещанием и печалью внуков вокруг; ах, за что же мне моя ужасная жизнь?» Виктор, Виктор, синие глаза, светлые волосы, ночная кухня, снег за окном…