Вторжение

 Все они в черном и воняют бензином. Они могли просто оттолкнуть меня (много ль мне надо?), но они бьют меня по голове старинной бронзовой лампой. Мои воспаленные глаза покорно закрываются веками, и я падаю на пол, заляпанный грязью с их подошв, и чувствую, как течет по шее моя всё еще теплая кровь. Они говорят отрывисто и громко. Я не могу возразить им, но они и не спрашивают и не обращают на меня внимания. Я слышу музыку, и чей-то голос поёт о любви, и вошедшие в мой дом подпевают и пьют коньяк из печальных рюмок и не слышат, как дождь за окном подпевает им и просит меня простить и заплакать вместе.
 Они уходят и возвращаются снова. Они уносят мои вещи и улыбаются и пинают моё неподвижное тело. За темными стеклами очков я не различаю их глаз. Они бросают Ависагу на кровать, и кровать жалобно стонет под ними, так жалобно и громко, как прежде не стонала никогда…
 Я открываю глаза и чувствую, как в голове моей сосредоточенно копошатся черви. Я чувствую это, но мне не поднять руки, и губами, сухими, будто прошлогодние листья, я шепчу ее имя и зову ее, но комната становится бескрайней равниной, и голос мой тает в холодной пустоте ее пространств.
 Я нащупываю рядом с собой чье-то тело, но оно чужое и неотзывчатое. Я забываю о шевелящихся в ране червях, я вспоминаю ворвавшихся к нам людей, и ужас сдавливает горло. Я поворачиваю голову и вижу одежду Ависаги, и, собрав последние силы, поднимаюсь на локтях, и встаю, и склоняюсь над ней, и шепчу слова, которые растрогали бы камень. Но глаза ее по-прежнему закрыты, и простыни, и остатки одежды на ней в засохшей крови. Я поднимаю ее на руки и целую в темную лиловость губ, и не чувствую больше прежнего ее запаха.
 Они отняли у меня последнюю мою радость. В моих руках манекен. Они увели Ависагу, и я знаю, что не увижу ее больше никогда. Где теперь она, с кем? Кому помогает сегодня?
 Манекен пахнет смертью, которая еще впереди, но у него лицо Ависаги, и одежда на нем – ее одежда. Всё произошло так, как когда-то и должно было произойти, но я спокоен, ведь моя старая бритва лежит в ванной. Мне тяжело, но я встаю с постели и удерживаюсь на ногах, и трясу головой, чтобы сбросить назойливых червей. Я провожу рукой по рассеченной голове, но пальцы мои ощущают только прикосновение волос, и я понимаю вдруг, что не могу дойти до ванной, и оглядываю свою разграбленную квартиру с развороченной мебелью и битыми вазами, и вспоминаю то утро и зеркало, в котором купалось обнаженное отражение Ависаги, и запах волос, черных, словно густая августовская ночь.
  Всё кончилось, я чувствую, как во мне задыхается жизнь. Моим гнилым корням не удержаться, но с каждым мигом ураган становится все безжалостней, все сильнее. И осень уходит и уводит за собой еще один год и заглядывает в мое окно, и машет, и зовет за собой, и улыбается, будто палач, но мне не страшно.
  Всё кончилось, и теперь я сижу один и знаю, что могу плакать, но у меня не осталось больше слез…