На Тойоте

Блин, ну попали мы намедни с Клавкой! А всё она виновата: айда, говорит мне, Маруся, сгоняем в Баранов к Пашке, проветримся. Хучь какой-никакой, а город всё ж таки. Там, говорит, шичас шмотки ну прям на улице продаются и в «комках» каких-то. Может и не купим ничего, так хучь руками вот этими трудовыми, говорит, приличную вещь со всем нашим удовольствием пошшупаем. Опять же культура кругом, говорит, даже киношка одна есть, а там чуть ли ни по пять раз на дню страмные фильмы показывают, антиресно бы посмотреть. И, глядишь, свезёт – хлебушка беленького прикупим, а то у нас в деревне – только по праздникам.

Дык чаво ж, отвечаю, поехали, нешто я против. Тем более что Пашка (это племяш Клавкин) обещал встренуть: здрасьте, мол, вам, дорогая моя тётенька. Он, помнится, когда-то ей так и сказал:

-Ты, тётка Клава, приезжай смело и даже живи у меня, коли надо, сколько хошь: хошь – день живи, хошь – даже два... Только харчишек не забудь прихватить из деревни своей, из Ново-Воняловки – курей там, яиц, мясушка побольше. А то в городе нонче с харчишками туго, одне бананы кругом и щиколад.

Он, Пашка, у нас в Воняловке, помнится, дурак дураком был, восьмой класс еле осилил, но, правда, считать хорошо мог, вот после армии в Баранов и подался. Там, Клавка сказывает, записался он в какую-то мафию, пристроился торговать в ларёчек, где всё американское продаётся и из других капиталистических государств барахлишко, ну, и пошла деньга в Пашке, ровно мухва на навоз. В общем, скоро Клавкин племяш разбогател совсем, разжился добром, накупил себе штанов-шмоток всяких, а потом и вовсе на машине стал раскатывать на иностранной. Ещё имя у неё, у машины его, чудное такое: «тово-это», что ли… а может «товойта»… мне не произнести ни в жисть.

Как-то раз Пашка приезжал к нам в Воняловку на колымаге своей – дело как раз на Петров день было, – так мы, блин, аж хлебальники пораскрывали. Это ж не машина, а чёрт те что: вся в рюшечках каких-то, побрякушечках, блестит, стерьва, сияет, ровно у кота нашего Василия вона чё. А только Пашка в ней – ну, как баран у аналоя: не выглядит нисколечко. Это как если б я, для примеру, натянула на себя вот это самое исподнее с кружавчиками, что по телику показывают, да ещё резинки всякие нацепила с чулочками и прочую иную страмоту.

Вот на этой самой «товойте» и обещался Пашка встренуть нас с Клавдией и прямым ходом довезти до его квартиры. Мы, ясный месяц, обрадовались, набили полные сумки харчами, кой-как в электричку впёрлись – поехали.

Приезжаем на вокзал в Баранов, вылазим на платформу – Господи, спаси, сохрани и помилуй! Народу вокруг – не перечесть, все кругом колготятся, продают всё, что можно: кто пиво, кто табак, – а один дядька с небритой мордой на роже – тот вавчеры покупает. Я, как его увидала, даже опечалилась чуток: кабы знала, сей же час привезла б, а то вавчеры эти у меня давно уже лежат, завоняются скоро, и никуда в хозяйстве их не приспособишь, даже при самой большой нужде.

Однако, думаем мы с Клавкой, где же резерфорда нашего искать? Не видать нигде ни Пашки, ни «товойты». Клавдия меня к стенке прислонила с сумками, а сама побежала на площадь племяша орать-кликать: может, потерялся в толкучке такой, не мудрено ведь, деревенский же он, бедняжка...

Воротилась Клавка ни с чем, как есть злая, растрёпанная.

-Забыл-поди, стервец, проспал. Придётся на автобус шкандыбать.
-Далёко? – спрашиваю.
-Не, до остановки тут минут пятнадцать, если напрямки, через лесопосадку.
-Ой, боязно мне, Клав, – говорю. – Кто ж об эту пору в посадку ходит? Ведь сумки ж у нас, а в них – продуктов тьма!
-А если кругаля идтить, – отвечает, – дюже тяжко будет.

Вот и пошли мы.

Мне эта посадка сразу не по душе пришлась: сыро, сумрачно, а главное – ни звука кругом, словно деревья и кусты эти затаились и ждут кого-то. И точно: и пяти минут не прошло – выходит к нам парнишечка лет эдак двадцати и говорит:
-Здоровы были, бабоньки.
-И тебе, милай, не хворать, – отвечаем.

А я гляжу и враз примечаю: э-э, а паря-то – совсем глупой! Глазки как-то в кучку, на нос косят, голова навроде груши, волосы коротко стрижены и ёжиком, губёнки приоткрыты, и язык на двор выглядает. А главное: сидит, сердешный, верхом на суковатой палке и дырчит – «др-р-р... др-р...», – матасыкл, стал быть, изображает.

Вот пустил он, гадёныш, слюни пузырём да и говорит:
-Садитесь, бабоньки, подвезу.

Мы с Клавдией незаметно переглядываемся и ему с усмешкой:
-Куды ж сесть-то? На чём едем? Уж не на «товойте» ли?
-Зачем же, – обижается он. – Матасыкл у меня с коляской.
-Ишь ты! – хихикает Клавка.
-Не «ишь ты», – злится он, – а «Иж», и к тому ж «Планета». Так что садитесь без сомнения, прокачу с ветерком до шоссе.

-Ты вот что, милок, – отвечает Клавка, – ты здесь обалдуя не строй. Ступай себе с Богом. Нам с тобой, обормотом, в бирюльки играть недосуг, мы женщины порядочные, так что прости-прощай, голубок. Освободи лыжню!

Это она, Клавдия, умеет: как сказанёт чего!..

А он ей:
-Ты сядешь в коляску, а эта, – и на меня пальцем, – пристроится сзади.
-Не тот случай, чтоб пристраиваться, – замечает Клавка.
-Садись, садись...
-Не сяду я! – совсем сатанеет она. – Что я – дура, что ль?
-Дура будешь, коль не сядешь.
-Не сяду!

-Всё одно сядешь, – грустно произносит он и вдруг из-за пазухи ножик достаёт. И не то чтобы очень большой ножик-то, но кабанчика, для примеру, пришить можно запросто.

-Садитесь, – кивает нам этот дуролом, – а то у меня мотор стынет.
-Ты что это, м-мил чел-лэк... – немеет Клавка. – Ишь, чего удумал... Зачем же так?

А сама потихоньку пятится, пятится. Он, заметивши это, цыкает на неё:
-Куды? А ну назад! Залезай в люльку.

-Да я что? Я ж разве что... – лепечет Клавдия и, опасливо косясь на тесак, подходит к нашему дурику.
-А ты сзади садись, не тушуйся, – это он уже мне.

Делать нечего. Взбираюсь я верхом на его дрючок, он заводит «матасыкл» – «др-р-рр!..» – аж слюни брызгами в разные стороны, и мы трогаемся. Я сзади него бегу – ноги, блин, раскорякой, палка упирается, бежать мешает, – а Клавка, как дура, сбоку потеет, семенит старательно, чтоб не отстать.

-Полекше, полекше с палкой-то своей! – кричит Клавдия ему. – Мы деревенские, к быстрой езде не привыкшие.

А он и бровью не ведёт.
-И-эхх! – орёт. – Н-но, пошла, залётныя-а-аа!
-Марусь, – шепчет мне Клавдия, – чего это он, а? Уж теперь на лошадь, кажись, пересел...

Матасыклист наш вдруг на полном скаку останавливается и – Клавке подозрительно:
-Какая тут тебе ещё лошадь? Я вот те ща дам лошадь!
-Так нет же, это я так... – теряется она.

-«Лошадь», – не унимается он. – Голова садовая, новый «ижак» за кобылу приняла. Ей-бо, тебе в дурдом пора.

-В дурдом, конечно в дурдом, – ворчит Клавка. – Только зачем? Кругом и так полный дурдом...
-Ух, надоела ты мне! – говорит он. – Слезай с матасыкла сей же час!

А потом вдруг – новая мысля у него в башке:
-Не, – говорит, – хрен с тобой, оставайся так. Только сумки у неё возьми, – в мою сторону кивает, – а то ишь разлеглась в люльке-то, обрадовалась.

Что ж было делать? Отдала я сумки Клавке. Побежали дальше. Клавдия уж дышит со свистом, охает и стонет, а у неё ещё как раз самые бабьи дела начались, совсем невмоготу. Ей бы остановиться, передохнуть, а этот дуралей знай пришпоривает.

-Э-эх! хорошо идёт! Ух, с ветерком, родимыя-а-аа!

Уж и не помню, сколько он водил нас по той посадке, а только выбрались, наконец, мы на дорогу.

-Тпру! – говорит он. – Приехали. Дальше сами. Слезайте.

Клавка еле жива, пот ручьём.

-Хучь бы сумки помог до остановки дотащить, изверг, – говорит она ему.
-Не-а, – отвечает. – За это будет отдельная плата.
-Как так? – удивляемся мы.
-А так! С вас по стольнику за доставку, – говорит. И на всякий случай ножик показывает: – И не моги у меня здеся спорить, не то враз весь ливер на улицу выпущу!

Подкосились тут мои ноженьки, упала я на зелёную травушку и заголосила-заплакала, проклиная, каюсь, всех святых и грешников, а пуще всего – Пашку-миллионщика окаянного с его «товойтой» поганой, чтоб его черти себе прибрали! Ох, должно, икалось ему тогда, ох икалось...

1993 г.