Долгая короткая смерть

Бой часов, такой навязчивый в последнее время, заставлял меня просыпаться за секунду до девяти. Рано, слишком рано ещё будить тихо свернувшийся на стене душ или тормошить прильнувшие друг к другу, укрывшиеся полиэтиленом тосты... Я решил посмотреть на закат.
Не то чтобы я никогда не видел заката. Летом, когда дни длинные, словно обожравшиеся глисты, поневоле приходится выходить из дома засветло, но чтобы так – выбраться на крышу, прислушаться к выходной ночи, лениво вползающей в город... Это напоминало мне о почему-то далеком, сопливом детстве с неизменным «спокойного дня», сдабриваемым щедрыми поцелуями в лоб, и было чуть ли не единственным тёмным воспоминанием о тех временах. Всё не то, что сейчас...
Длинные тени труб вылизывали нагревшееся за день железо. Я уселся прямо в роще телевизионных антенн, достал из кармана помятую пачку и треск разгорающейся сигареты напомнил, что такое настоящая тишина. Люди моей профессии часто забывают. Беззвучие в наших цехах – это, скорее, стерильность. Да, у нас несомненно социально значимая, общественно необходимая, можно сказать, непреходящая работа, и за это нам полагается ласковая и искренняя речь президента по случаю профессионального праздника (всё более ласковая и всё более искренняя с каждым годом), но ведь никак не тишина. Многие из нас даже не видели дня: как сонные или счастливые люди шатаются над закрытым метро, пытаясь найти свободу там, где ничего другого не найти всё равно.
Вспомнилась мамка. Не такой, как в детстве. Я вообще считаю, что жизнь до и после того, как мы узнаем о законе, – настолько разные жизни, что мало кто берет с собой хоть какие-то воспоминания. Особенно о родителях.
Она вспомнилась такой, какой я привез её в цех: растрепанной, трясущейся в истерике, перемазанной в какой-то бурой грязи (она всё время падала, и мне приходилось нести её). В силу своей специальности я видел много уходов, но никогда более жалкого. Мне даже отчего-то стало стыдно. Как будто это я сейчас, рыдая и падая на колени, путаясь в словах, умоляю терпеливых ребят, честно делающих свою работу, непонятно о чем... Ей не повезло. В её сорок пять у старой кошелки было всё: собственный дом на окраине Омска, психотерапевт за две тысячи долларов в месяц, домашний клон по кличке Таллинн. Он, кстати, до сих пор иногда заходит ко мне.
Он был там, когда я сдал извивающуюся женщину ребятам: закон запрещает нам работать с родственниками, мало кто об этом знает и, по-моему, вообще никто не понимает почему.
- Всё будет в порядке, - один из них ободрительно похлопал меня по плечу, - Можешь идти домой. А лучше зайди куда-нибудь, выпей. Советую.
- Как будто я сделал что-то плохое, - я еле сдержался, чтобы не взорваться. Это снисходительное выражение и убитый вид Таллинна начинали меня раздражать.
- Никому не хочется умирать, - вздохнул клон, повернулся и побрел куда-то, словно ошпаренный кот.
Не понимаю я их, несмотря на то, что, если разобраться, Таллинн  - мой единственный настоящий друг. Прямо как в дурацкой поговорке…
Мало кто признается, насколько раздражает эта их безупречная красота. И мы можем сколько угодно притворяться и называть её искусственной и слащавой, но вряд ли много кто из женатых мужчин может похвастаться, что его супруга предпочитает спать с ним, а не с их домашним клоном. И ведь по закону это даже не измена.
А главное – на них невозможно сердится. Генная инженерия постаралась на славу. Ты можешь вызвать его с намерением чуть ли не убить этого качка-недоумка, а он посмотрит на тебя своими преданными глазами, в которых органически быть не может никакой злобы и неудовольствия по отношению к хозяину… Короче, пустое это дело, только совесть замучает.
Погасли фонари. Одновременно во всем районе, и я в очередной раз задумался, чьих же это рук дело, но как всегда, секунд через пять дурацкий вопрос оставил меня в одиночестве. Черт возьми, какой же красивый город! Я наблюдал, как медленно оживали серые очертания деревьев вокруг пустыря, обсаженные кустами дорожки и детская площадка. Приободрились даже последние, увядающие уже клумбы и пожухлая трава – всё живое тянется к темноте…
… и тут, когда до фильтра осталось три последних заветных полоски…
… когда длинные тени совсем было растворились в черном молоке осенней ночи…
… когда я почти успел подумать, что отпуск начинается не так уж плохо…
… я увидел Таллинна, каучуковой походкой шагавшего через сквер к моему дому.
- Что ему нужно с утра пораньше? – спросил раздражительный внутренний голос, - А если бы я решил выспаться как следует?
- Если бы ты решил выспаться, - незамедлительно парировал рассудительный и мягкий, - Он бы ушел, не потревожив тебя, а потом даже не вспомнил бы об этом. И если ты сейчас ему не откроешь, он тоже не обидится. Хватит ворчать на клонов.
Когда тишина его резиновых шагов раскалилась до предела слышимости, я позвал Таллинна через чердачную дверь. Он поднялся и нерешительно замер в проеме.
- Не стесняйся, - не оборачиваясь, пробормотал я, - присаживайся, чувствуй себя, как в аду...
- Почему в аду? – растерялся он.
- Не знаю, - я, наконец, разлепил глаза и посмотрел на него в упор, - Наверное, если на земле чувствуешь себя, как в аду, потом не так страшно умирать, а?
Он зачем-то кивнул, уселся рядом, и мы ещё несколько минут молчали. Потом он расстегнул рюкзак, в котором что-то призывно позвякивало, и вытащил оттуда две бутылки светлого Будвайзера.
- Надо же как-то твой отпуск обозначить, - виновато улыбнулся мой белокурый друг. Именно его волосы улыбка навевали однозначные ассоциации с прибалтийским народом.
- Спасибо, Таля… Кто ещё позаботится о бедном ленивом холостяке.
Мы символически чокнулись бутылками и отхлебнули по первому глотку. Людей внизу становилось всё больше и больше: они копошились над громадной тушей города, как мошкара над коровой, спеша по своим разнообразным мелочным делам. Вся соль в том, что если ты не круглый дурак, рано или поздно замечаешь, что всё в мире мелочи по сравнению с закатом и хорошим пивом.
- Миха… - вдруг неуверенно начал клон, - а ты никогда не думал… ну, то есть, тебе никогда не приходило в голову, что всё может быть и не так?
- Что не так? – удивился я. На моей памяти Таля никогда не брался философствовать.
- Ну, что жизнь – это не так уж и плохо. Это не издевательство над нами… это, наоборот, подарок?
- Конечно, подарок… только отравленный. Таль, ты не видел столько смертей, сколько я. Это такой страх… такая грязь… такое ничтожество… Человек теряет разум, теряет себя перед её лицом. И этого ей невозможно простить.
- Но ведь есть в жизни что-то очень хорошее… Любовь, например, что может уравновесить все эти страдания.
- Есть. Но жизнь короткая, Таля. «Пятьдесят лет для бездетных или до двадцати пятилетия первого ребенка», - процитировал я набившую оскомину шаблонную формулировку, - тебе-то, я понимаю, закон не писан… Есть, говорят, ещё «волки», которые уходят из городов, куда-то в тайгу, умирать в одиночестве. Всё равно, сколько ты проживешь? Семьдесят, ну, восемьдесят лет, и то в последние десять, я думаю, в твоей жизни мало будет чего «хорошего»… А смерть – это всё остальное. Бесконечность…
- Мих, а ты не думал… - клон запнулся, явно раздумывая, стоит ли продолжать, - что после смерти есть ещё жизнь. Совсем другая, в каком-нибудь другом мире.
- Ну, спасибо, порадовал! Чтобы ещё раз подыхать пришлось!
- Нет, эта другая жизнь она… как бы, вечная.
Я невольно усмехнулся и подумал, насколько же боится мой бедный друг, если придумывает себе такие глупости. Не хотелось сейчас с ним спорить.
- Расскажи это ей, - только и ответил я.

Ночь больше не приносила облегчения, и, приходя в сознание на короткое время, чтобы тебя снова вырвало кровью, чтобы ты снова почувствовал бесконечную радость от того, что смог уйти, уйти, чтобы умереть в одиночестве, ты находил в себе силы для кривой, еле заметной улыбки в благодарность той, которая так старательно прятала первые сединки, положившей начало твоей долгой короткой смерти…