Янтарная слеза

Я люблю осень, самое ее начало, когда лето еще дарит нам свои последние теплые денечки. Я только что вернулась из Прибалтики. В голове еще не отшумело море, с пяток не стерся последний рыжеватый теплый песок. Я не отвыкла от капризно-переменчивой погоды – чехарды дождя и солнца. С собой я привезла новые янтарные сережки. Блики солнца играют в янтаре всеми цветами радуги, теплый ветер треплет мою легкую блузку.
- Девушка, а Вы учительница? – спрашивает меня незнакомый молодой человек.
- А откуда Вы знаете? – кричу я в ответ и бегу дальше.
- По походке.
      Мне навстречу идет наша соседка Нина Петровна. На ней теплая шерстяная кофта и вязаный берет. Брови подкрашены черной краской, а губы безжизненно-синие.
- Здравствуйте, – говорю я.
- Ты очень легко одета, – отвечает Нина Петровна вместо приветствия.
Я смотрю на Нину Петровну и думаю, что когда мне будет столько же лет, сколько ей, я никогда не буду носить вязаных беретов и делать замечаний соседям.
- Вы давно вернулись? – спрашивает Нина Петровна.
- Вчера вечером.
- Заходите забрать цветы.
- Хорошо.
- Ты очень легко одета, – повторяет Нина Петровна.
Я иду к моей подруге Лиле. Лиля – уникальное существо. Она не может существовать без любви, без нее она задыхается как рыба без воды, толстеет, забрасывает дом и перестает звонить. Потом Лиля снова влюбляется, вытряхивается из очередной депрессии, врывается ко мне, до краев переполненная эмоциями, и начинает рассказывать. Она переливает в меня свои эмоции как в сообщающийся сосуд или, говоря по-другому, делится, как можно делиться только с очень близким человеком. Но теперь от нее уже два месяца ничего не слышно, а значит, я сама должна к ней идти.
Дверь мне открывает ее сестра, она недавно приехала из-за границы в гости, а Лиля в очередном раздрызге, квартира захламлена, хозяйка сидит в кресле посереди комнаты и томно курит.
- Ты представляешь, – начинает она, не здороваясь. – Я только теперь поняла: мы выжгли наше поле. Поле битвы. Ни победителей, ни побежденных.
Лиля глубоко затягивается и пускает вверх белое облако дыма. Сквозь дым ее лицо кажется сизым и поношенным, а сама Лиля походит на летучую мышь, запертую в своей квартире, как в темном чулане.
- Я чувствую пыль в моем носу, – говорит Лилина сестра.
       А это значит, мне пора приниматься за уборку. Я отдергиваю штору, и в комнату пробивается первый луч света.
- У тебя красивые серьги, – хвалит Лиля. – Как смола молодого дерева.
- Янтарь.
       Обратно возвращаюсь под проливным дождем. Вода стекает с мокрых волос и капает на серьги янтарными слезами.
- Марш в ванную! – командует мама.
Я надеваю теплый халат и ложусь на диван. Чувствую, как веки тяжелеют, а в носу начинает предательски пощипывать. Слеза прокладывает мокрую дорожку на моей щеке. Я думаю о своем любимом, вспоминаю, как мы поссорились и не звонили друг другу два месяца. Он – из принципа, я – из гордости. Под сердцем образовалась пустота, вакуум. Потом пришла в сентябре, отдохнувшая и нарядная. Новые туфли натерли мозоль, и кровь сочилась из пальца не переставая. Вся злость на него и себя уходит во взгляд. Вижу, как его плечи сникают под тугим напором моей злости.
       Это было давно, когда я еще не перевелась из пермского института в московский. Все было тогда впереди: и боль первого предательства, и длинные бессонные ночи. Я и сейчас вижу перед глазами его профиль, такой гордый и независимый, чуть-чуть высокомерный. Он хмурится, и переносицу прорезают две тонкие прямые морщинки. Она что-то спрашивает у него, и он наклоняется к ней близко, значительно ближе, чем нужно, и шепчет ей ответ в самые губы. Он – человек, с которым я все делила раньше.
       Теперь под сердцем у меня снова вакуум, но не прежний вакуум ожидания, а душная тянущая пустота.
- Тебя к телефону, – говорит мать.
- Привет, это Билл Гейтс. Давай поженимся.
       Это Борька, мой сосед. По непонятным причинам он решил на мне жениться и считает, что брак с ним показан мне как кардикет от сердца. А я не могу его переубедить.
- Ты сам подумай, – отговариваю я его. – Сейчас я тебе нравлюсь, а через год-два ты можешь решить, что ошибся, и что тогда?
- Ты же знаешь, я никогда не меняю своих решений.
Борька вбил себе в голову, что он однолюб, хотя я не понимаю, как это можно знать заранее. У него вообще все в одном экземпляре: дружба, любовь, профессия. Он редко ошибается в выборе, и поэтому мне должно быть особенно лестно, что  выбрал он именно меня. Для него в жизни все просто и ясно, как на широкой прямой дороге, и сворачивать с нее некуда. А мне нужно, чтобы было мучительно сложно и захватывало дух от неизвестности. Если я встречу на пути забор, то не стану обходить его в поисках дырки, а просто полезу напрямик.
-      Я не люблю тебя, – говорю я неожиданно резко.
-      Я знаю, - вздыхает Борька и вешает трубку.
      Я думаю о том, что легко быть стервой, когда не любишь.
-    Нина Петровна просила тебя зайти, - снова кричит мать из кухни.
      Я нехотя отрываюсь от своих мыслей и спускаюсь этажом ниже.
- Я тут перебирала в шкафу, - говорит Нина Петровна. – И нашла старый альбом с выкройками. Посмотри, может быть, пригодится.
Я замечаю, что она уже в легком домашнем халате и совсем не накрашена. Нина Петровна – портниха. Она может сшить все, начиная с нижнего белья  и кончая зимним пальто. Она и сейчас еще модница, несмотря на свою полноту и нищенскую пенсию.
-      Пригодится, - уже более настойчиво повторяет Нина Петровна, и я беру альбом с моделями и выкройками шестидесятых. Конечно, сейчас мне они не нужны, но мода – капризная и ветреная женщина. Только, в отличие от меня, ей все позволено. Стоит ей захотеть, и она снова станет такой же, какой была сорок лет назад.
      Я беру учебник латыни и начинаю читать. А строчки бегут и расплываются у меня перед глазами, прошлые мысли и чувства причудливо переплетаются  в канву воспоминаний. Вот я стою на утреннике в детском саду с красивым белым бантом в волосах. Бант больше головы. А вот я плачу, стоя перед зеркалом с криво подстриженной челкой. Папа виновато держит в руках расческу и ножницы. Потом я надеваю детский кукольный парик, и через мгновение горькие слезы сменяет счастливый смех. Я смеюсь с еще мокрыми от слез щеками. Детская память быстро блокирует горе. А вот в первый раз первого сентября я стою перед школой. Она кажется мне огромной, чужой и неприветливой, а десять лет – немыслимо большим сроком по сравнению с моей тогдашней маленькой жизнью.
       Мне не дают вспоминать. Я слышу раскатистый бас моего отца:
-   Опять набаранилась! Наверное, чтобы скрыть прямоту извилин, – это адресовано маме, и я понимаю, что он опять сегодня не в духе.
       У моего отца типично русская внешность: светлые волосы, густая борода. В молодости он был дон-жуаном и сладко басил в дамское ушко какую-нибудь заранее заготовленную фразу из серии: “Скажите да, иначе я просто не смогу сегодня уснуть”. Моей маме доставались только объедки комплиментов, но женился он, тем не менее, на ней. Теперь волосы на лбу заметно поредели, и оставшиеся он зачесывает наперед, а фразы и привычки остались. Он и сейчас еще шутит с сотрудницами на работе, продавщицами в магазине и медсестрами в поликлинике, а плохое настроение оставляет для дома.
       Родители всегда мечтали видеть меня врачом, и рисовали себе мое многообещающее будущее в белом халате. Я учусь на третьем курсе, но до сих пор не умею мерить давление. А мама верит только мне, я вожу трубкой по ее впалой груди, слушаю глухие, как стук колес, удары сердца и думаю о том, что если я брошу институт, то наша медицина не потеряет ничего, но мама лишится спокойствия и у нее подскочит давление. Мне часто звонят двоечники. Они считают меня умной и компетентной, потому что по теории у меня одни пятерки. Я злюсь на себя и на свой престиж отличницы. Злюсь и даю справки.
       Когда мы препарировали лягушку в институтской лаборатории, я хотела справиться бескровным способом, и игла вошла на сантиметр ниже заветной точки в головном мозге. Лягушка билась, сучила тонкими лапками. Надо было бы прекратить эти мучения. Но я остановилась в нерешительности. Ведь она была еще наполовину жива, цеплялась за свое жалкое существование. В стенах института я тоже существую как равнодушно-сонная лягушка в хлороформе. Пока я сравнивала свою судьбу с лягушачьей, Борька быстро отрезал скальпелем челюсть и проколол спинной мозг.
- С ума сошла? – Борька внушительно покрутил пальцем у виска. – Опять решаешь проблему выбора, а ей ведь больно.
Пройдет два года и Борька снова решит за меня проблему выбора, чтобы я не мучилась. У нас будет семья. Семья врачей. Он и сейчас уже талантливый хирург. И я буду существовать в тени его таланта. Существовать – значит жить наполовину. А Лиля, наверное, будет сидеть в своем кресле, считать взлеты и падения и листать страницы своих романов. На каждой странице – капли янтарных слез.
                сентябрь 2000.