Отрывочек

Необходимое предисловие.
Это произведение совершенно не претендует на наличие глубинного смысла. Это попытка автора как то уяснить для себя текущее мироустройство. Довольно банальная, довольно поверхностная, но моя. Этим она мне и дорога.

Необходимое предисловие 2
Это не самостоятельное произведение, а кусок из повести, которая, наверное, уже никогда не будет дописана. И настроение ушло и состояние психофизическое… И надеюсь, никогда не вернется.

Необходимое предисловие 3.
Название ему я тоже придумать не смог :).


До поворота я добрался без приключений. Изменений в окружающей обстановке тоже вроде не произошло. Та же пыльная лампочка на голом проводе, тот же висящий на стене велосипед, тот же торшер, тот же огромный, солидный и сильно напоминающий всем своим обликом о временах культа личности телефонный... Аппарат!!!
Блин, так можно же братве позвонить, пускай прямо сюда приезжают. А кстати, куда? Я же не знаю, где нахожусь. Вот неудача... Ладно, плевать, доберусь до цивилизации — из первого же автомата звякну, пускай приезжают, а то — крыша, крыша... Вот и пускай почешутся, раз бабки стригут.
Придерживаясь левой рукой за стену, я побрел вперед, ориентируясь на красный огонек в противоположном конце коридора. Только сейчас заметил, что все столы и прочий хлам сосредоточены вдоль правой относительно Эйнштейна, то есть меня, стены, причем встык, практически без просветов. Стало быть, по левой относительно Эйнштейна же стене должны находиться двери в квартиры.
И не успел я додумать эту мысль до конца, как рука соскочила в пустоту, подбитая нога скользнула по линолеуму и я с грохотом ухнул в дверной проем вслед за распахнувшейся дверью.
В первый момент я буквально ослеп от световых потоков, резанувших по глазам. После полутьмы коридора иллюминация в комнате оказалась слишком яркой. Однако через несколько секунд, за которые я успел подняться на четвереньки, глаза немного попривыкли и я начал различать детали окружающей обстановки.
Первое, что я увидел, — почти допитая бутылка водки, валяющаяся на боку прямо перед моим лицом. Крышка была скручена, и остатки жидкости тоненькой струйкой вытекали на ковер, образуя небольшое мокрое пятно, которое хищно подбиралось к черному лакированному, до блеска начищенному ботинку.
Из ботинка торчала волосатая нога в белом носке. Брючина, задранная почти до колена, была явно от парадно-выходного костюма. Интересно, что же это тут у нас за праздник? Немного сфокусировав взгляд, я умудрился полностью разглядеть фигуру обладателя лакированных «корочек».
Молодой человек, одетый в дорогой, немного не по размеру черный костюм, лежал на полу, привалившись головой к кровати, стоящей у дальней стены небольшой комнаты. Выбившаяся из брюк светлая сорочка, слегка захватанная жирными пальцами, была расстегнута снизу и до первой пуговицы. Кричащей расцветки галстук, завязанный каким-то морским узлом, который почему-то сразу хотелось назвать мертвым, вольготно лежал на волосатой груди. Его широкое открытое лицо хранило на себе выражение смертной скуки, вызванной, видимо, алкоголем, обильно текущим по венам и слегка разбавленным кровью. Из петлицы торчала изрядно помятая белая хризантема.
Прическа же, находясь в явной дисгармонии со всем внешним видом молодого человека, была в идеальном порядке и навевала мысли о нескольких баллонах лака, потраченных на ее фиксацию. Наверное, если бы парню кто-то невзначай кирпич на голову уронил, тот даже и не почувствовал бы. Вот бы мне такую каску — глядишь, и память бы не отшибло.
Общее впечатление создавалось такое, что парень вернулся со свадьбы, причем напился так, что не смог залезть на супружеское ложе или был с него изгнан с позором. Логически размышляя, подняв глаза повыше, я должен увидеть на кровати спящую красавицу-невесту, превращенную взмахом волшебной палочки — шариковой ручки — доброй феи — работницы ЗАГСа — в красавицу жену.
Однако вместо невесты я с удивлением обнаружил на ложе, так и не ставшем супружеским, чью-то мускулистую, затянутую в серый пиджак спину. Серый твид пиджака наискосок пересекала ярко-розовая, с золотой каймой и кистью, лента свидетеля. Спина ритмично двигалась, и в такт движению с кровати доносились глубокие страстные вздохи и постанывания. Ого!!! Надо ж было так попасть! В разгар второго действия, так сказать…
А интересно, с кем это свидетель там развлекается? Судя по горе белых воздушных тряпок рядом с кроватью — с невестой. Вон и голые женские ноги из-под одеяла притарчивают. А свидетель хорош... Хоть бы пиджачок скинул в порядке уважения к новобрачным.
Тьфу, гнусь какая, пошел-ка я отсюда, а то с моим везением сейчас жених прочухается, свидетель все свалит на меня, и они мне вдвоем навешают. Тем более в моем состоянии и одного свидетеля хватит, по всему видно — парень крепкий. Кстати, а не они ли это меня? Вполне логично, свадьба, пьянка-гулянка, слово за слово. Мотать! Мотать отсюда, и чем быстрее, тем лучше.
Я быстренько (насколько это было возможно) вскочил на ноги и дернул дверь. Потом еще и еще. Она оказалась закрыта. Я пошарил по ней взглядом, потом рукой и не нашел никаких следов замка. Значит, ее заперли снаружи. И открывается она вовнутрь, выбить такую дверку будет очень проблематично, разве что насквозь проломить? Блин, что же здесь происходит-то?
- Да не дергайся ты. Пока мы с тобой не закончим, Толстый тебя не выпустит
Вот черт, жених очухался. Лежит на полу и смотрит на меня совершенно трезвыми глазами. Ну, сейчас начнется, подумал я, мысленно прикидывая свои шансы в схватке с этим амбалом. Получалось, что не светит мне практически ничего.
- Что закончим? — Не самый интеллектуальный вопрос, конечно, но в голову просто больше ничего не пришло.
- Разговаривать.
- Разговаривать? — Я даже опешил немного. — А оно нам надо? По-моему, старик, у тебя сейчас проблемы посерьезней, чем с незнакомыми людьми языком чесать. — Я как мог выразительно ткнул пальцем в сторону кровати, на которой продолжали страстно, хотя, на мой взгляд, несколько монотонно, стонать жена и свидетель.
- Это не проблема, это предмет разговора, да и все равно, выпускать тебя или не выпускать — не я решаю.
- Толстый?
- И не Толстый, он вообще ничего решать не может. Нечем ему.
- То есть… — начал я и осекся, так как отчетливо уловил те же пугающие эманации, которые почувствовал давеча в туалете.
Толстый, значит. Что ж, я совершенно не представлял себе, кто этот Толстый, но во мне крепла уверенность, что прорваться мимо этого типа мне не светит ни под каким соусом.
- Помоги встать.
Я протянул руку и, придержав под локоток, помог ему подняться. Молодой муж достаточно уверенно одернул брюки и заправил в них рубашку, застегнув пуговицы через одну. Движения его были спокойны и несуетливы. Парень меж тем меланхолично подтянул страшный узел галстука и продолжил беседу:
- Пойдем вон за столик присядем. А то стоять нам несподручно как-то, меня шатает, да и ты орлом не выглядишь.
- Пойдем. — Я прошел на указанное место, стараясь не смотреть на кровать.
- Ну и что ты обо всем этом думаешь?
- О чем?
- О происходящем. О том, что свидетель, как ты понимаешь, мой лучший друг, трахает мою жену, в мою, МОЮ, первую брачную ночь.
- На хрена нам враги, когда у нас есть такие друзья? Что же тебе сказать-то? Могу только предположить, что ты находишься у него в вассальной зависимости и он имеет право первой ночи?
- Не ерничай Ваня. Пока мы серьезно не поговорим, ты отсюда все равно никуда не денешься. Мне тоже не очень приятно на это смотреть, — он сделал какой то неопределенный жест в сторону кровати, — как ты, наверное, сам понимаешь.
- Понимаю, но я бы на твоем месте уже полчаса как дрался. Как ты это терпишь?
- А меня спрашивали? Давай ближе к делу. Так что?
- Ну-у-у, — я никак не мог понять, чего от меня хочет этот парень, и постарался потянуть время, — а можно я поближе посмотрю?
- Как он ее имеет? — с глубокой, совершенно не вяжущейся с обстановкой и общим тоном разговора болью спросил парень.
- Нет, на выражение их лиц хочу взглянуть. Что я, извращенец, что ли?
Я, конечно, немного покривил душой — кто ж откажется на живую постельную сцену посмотреть во всех подробностях (слаб народец), — но лишь отчасти. Мне действительно было интересно, что выражают их лица.
Подойдя поближе к кровати, занялся созерцанием. Свидетель работал, как паровой молот, четко и сильно, не сбиваясь с ритма. Лицо его, покрытое мелкими бисеринками пота, не выражало ровным счетом ничего. В уголке рта скопилась слюна. Перед тем как залезть на молодую жену, он скинул с себя только брюки трусы и туфли. Галстук был заправлен в рубашку, а рубашка завязана на животе ковбойским узлом. Я ткнул его пальцем в плечо. Плечо было крепким, мускулистым и застывше-напряженным. На мое прикосновение он никак не отреагировал.
Не очень красивое, но миловидное лицо женщины выражало какую-то усталую обреченность, двигалась она как-то вяло и неохотно. По всему выходило, что ребята друг другом не особо интересовались, и вообще им этот трах до лампочки.
Я почесал в затылке и, так ничего и не поняв, вернулся за стол, задумчиво почесывая переносицу. Такое впечатление, что все происходящее в этой комнате была сценой, поставленной не очень хорошим режиссером. Уровень исполнения даже до дешевого порнофильма не дотягивал. Разве что сериал бразильский? Если б там показывали секс, могли бы сделать именно так. Бред какой-то.
- Ну что Ваня, посмотрел?
- Посмотрел. Ну, с ними-то, может, что и прояснилось, — покривил я душой еще раз, — а вот со мной... Не понимаю я, что ТЫ от меня хочешь.
- Да мне-то от тебя ни фига не надо. Скажем так, тебе нужно высказать свои соображения по поводу той сцены, которую ты увидел, грубо ввалившись в мои апартаменты, а я просто посижу как мебель, ну, может, задам пару вопросов.
- А зачем тебе?
- Опять двадцать пять. Ты что, совсем тупой? Какой раз уже объясняю: правила здесь такие — пока не скажешь, отсюда не выйдешь, причем сказать надо именно то, что хотят те, кто тебя сюда загнал. А кто загнал — я не знаю, и что конкретно сказать ты должен, я тоже не знаю. Считай, что перед тобой не я, человек божий, обшит кожей, а диктофон. Излагай давай! Если у нас все с тобой гладко выйдет, мне, глядишь, небольшой отпуск дадут!
- Ладно, не ори на меня, попробуем сообразить, что народу надо. Тебя, кстати, как зовут, человек божий?
- Петром.
- Значит, Петя, так. Мы имеем перед глазами супружескую измену, — я снова покосился на кровать, — непосредственно в ночь после свадьбы. Так?
- Так.
- Что послужило этому причиной?
- Это ты мне должен сказать, Ваня. Ну, когда ты ведешь, от нас не диалог требуется, а монолог. Твой монолог. Это театр одного актера, я поддакивать посажен, а они вообще статисты на третьих ролях. Это твой бенефис. Ну пойми ты наконец.
- О’кей. Значит, измена… Почему происходят измены? — Для убедительности я поднял палец вверх. — Сначала так: мое основное правило — если девушка уходит от тебя к другому, значит, ты виноват сам. Согласен?
- Ну… Да, наверное.
- Хорошо. Исходя из этого постулата и будем рассматривать происходящее. Измены происходят от неудовлетворенности одного из партнеров. Причем кто недоволен, тот и изменяет. Хотя некоторые считают, что мужчина изменяет, потому что тяга к разнообразию заложена у него на генном уровне, а женщина — когда не получает от мужчины всего, чего ей хочется. А если все получает, то от добра добра не ищет и вполне может обойтись одной особью мужеского пола. Так?
- По форме — так, а по содержанию…
- Пойдем дальше. Обычно измены начинаются после вступления в брак, а до этого, пока люди влюблены и без ума друг от друга, они никого вокруг не замечают, хотя, конечно, исключения встречаются частенько. Потом поженились, пожили — и на свет начинают вылезать всяческие недостатки. Наступает охлаждение, разочарование и хождение на сторону.
- А почему наступает разочарование? — спросил Петя.
- От крушения надежд, фигурально выражаясь. Ты ждал от человека одного, а получил на выходе совершенно другое. Разглядеть сразу не смог. А почему не смог, это уже вопрос — чем отличается любовь от влюбленности.
- И чем?
- Влюбленность — это когда голову потерял и недостатков не видишь, а любовь — это когда видишь, но миришься и пытаешься как-то синхронизироваться с другим человеком. Только не получается обычно, — я тяжело вздохнул и призадумался над перипетиями моей собственной жизни. Было несколько случаев, когда я понимал, что это любовь, но ужиться, так сказать, с объектом любви не смог. Ну и ладно, еще повезло объекту. Вон мавр Отелло — и вместе с Дездемоной жить не мог, и без нее своего существования не мыслил. Чем кончилось? То-то!
- То есть получается, что в этом вот я сам виноват?
- В семейных неприятностях всегда виноваты двое. Он что-то не то сказал, она что-то не то подумала, третий что-то не то сделал... Ха! Хм!? Извини.
- Да ничего.
- Ты виноват на пятьдесят процентов минимум, хотя, если бы в свое время подсуетился с проявлением знаков внимания или промолчал бы в нужный момент, глядишь, и не было бы такого. И еще одно соображение есть — баланс надо поддерживать, каждому со своей стороны вливать в отношение ту составляющую, именно ту, которая нужна партнеру. Например, секс и общение. Надо мужику и того и другого, а женщина, ну, скажем, недалекого ума, глобальных вопросов с ней не пообсуждаешь, да и локальных, впрочем, тоже, зато потрахаться здорова!!! Ей же кроме секса ничего не надо, а он ее после акта разговорами изводит, спать не дает. Через год в такой семье градус недовольства такой будет, что хождение налево — это еще не самая большая неприятность, которая может с ними произойти. И… Мудрее надо быть в семейной жизни. Знаешь, как Хайнлайн говорил…
- Это кто?
- Писатель такой замечательный, так вот он говорил: «При семейном споре, если вы оказались правы, немедленно извинитесь».
- А что он писал-то?
- Фантастику.
- Сильно, для фантаста глубоко копает.
- Он глубоко копал даже и не для фантаста, через десять лет после смерти в 98 он…
- Ладно, погоди, с тем, кто виноват, обождем, и так тяжело, тем более что с моим случае вроде понятно, а про баланс... это подумать надо. Но ведь не одного более-менее приемлемого определения любви не придумали вроде пока, — прервал мои дифирамбы Хайнлайну Петя. — Или придумали?
- Да нет, по-моему. Вообще каждый сам для себя определяет, что такое любовь. Для меня это, например, когда постоянно тянет к человеку, когда о нем все время думаешь, сопереживаешь всем его удачам и неудачам. Нет, не так. Любовь это… Это…. Все, я иссяк, похоже, дать определение любви и мне не суждено. Хотя погоди. В свете всего здесь сказанного… Может так: Любовь, это когда счастье другого человека, есть необходимое условие твоего счастья. А?
- Не знаю, так сходу… Надо обдумать. К человеку? Почему ты всегда употребляешь именно это слово?
- Ну, к человеку, к женщине... Какая разница. Астрологи вон вообще считают — эра Водолея на дворе. Все идет к тому, что не важно, какого пола человек, главное, чтобы он тебе нравился. Не отвлекайся, с человеком потом. Вообще, каждый должен сам определять. Знаешь, дауны например к любви не способны в принципе. Они могут испытывать дружбу, приязнь, чувство благодарности, а вот к любви не способны. Научно доказано.
- То есть любовь аристократа, он сильнее, чем любовь крестьянина, эмоциональнее?
- А где ты видел, чтобы крестьяне от несчастной любви вешались, топились или травились? Или, на худой конец, стихи писали (за редким исключением, конечно).
Петя пожал плечами, видимо молча признавая тот факт, что нет, мол, не видел? чтобы травились…
- А стихи-то при чем, Вань?
- А стихи, Петя, показатель развитости интеллекта. Нельзя писать нормальные стихи, будучи тупым как пробка, надо ж как минимум быть грамотным и иметь большой словарный запас, чтобы рифмовать это все, да и вообще, никакое творчество без интеллектуального развития невозможно. Ладно, отвлеклись мы что-то, давай вернемся к нашим баранам, — ляпнул я и тут же пожалел о этом, поскольку наши взгляды, против воли, опять обратились к кровати и на Петькиных скулах заходили желваки, — давай о семье, что ли, поговорим.
- Да уж пора бы, а то что-то ты, соловей, распелся. Хотя не скрою, интересно с тобой, а то иногда такие долдоны попадаются, да еще и двух слов связать не могут.
- А много их попадается?
- Слушай, Вань, завязывай. На эти вопросы я тебе не могу ответить. Понимаешь, просто не могу, так что мы с тобой время теряем, и все. Мне это ни к чему, тебе тут тоже задерживаться резонов нет, так что давай-ка ты пособранней.
- Хорошо. Значит, семья. Я вот о чем подумал: сколько ты за свою жизнь видал счастливых семей?
- Это чтобы душа в душу, долго и счастливо и в один день?
- Да.
- Боюсь, что ни одной.
- Вот и я того же боюсь. А почему? — Заметив, что мой собеседник намеревается открыть рот с целью произнесения очередной нотации о необходимости сбережения чужого времени и уважения к оному, я замахал на него ладошками и поспешно пояснил: — Это я для красного словца, не отвлекайся.
- А я и не отвлекаюсь — буркнул Петька, опять покосившись на кровать.
- Терзают меня смутные сомнения, что проблема вся в том заключается, что институт семьи и брака противен человеческому естеству.
- Это как?
- А так! Механизм существует и даже работает, вот только результаты приносит не те. Иногда даже прямо противоположные задачам, которые он призван выполнять. По замыслу, семья должна служить опорой общества, ячейкой, а служит...
- ???
- Пьянки, гулянки, убийства на бытовой почве, дети беспризорные. У нас беспризорников сейчас больше, чем после войны!!! А если криминала нет — неврозы, плохое настроение, жена стерва, теща описанию приличными словами вообще не поддается, дети полудурки. И так в большинстве случаев. Один из них, кстати, мы тут и наблюдаем. — Я уже не таясь сделал широкий жест в сторону кровати. — Ячейка общества морально разложилась, не просуществовав и двадцати четырех?..
- Двенадцати.
- …двенадцати часов. Так, может, в консерватории что-то подправить?
- В консерватории?
- Ну, ты как с луны свалился. У Жванецкого… Что ты на меня так смотришь? Не знаешь, кто такой Жванецкий?
- Да понимаешь, у нас тут с информацией… — смутился Петр. — Главные, они, конечно, побольше знают, а мы…
- Главные? А кто тут главный?
- Те, кто по коридору ходят.
- А вы, значит, шестерки, по комнатам сидите? Ладно, Петро, извини, не обижайся. — Я похлопал его по рукаву пиджака, который на ощупь оказался сырым и каким-то липким — вареньем его, что ли, полили? — Что-то я тут у вас совсем и нервным стал, дерганым. Жванецкий — это писатель такой, сатирик. Есть у него сатирический рассказ, миниатюра. Состоит из логических цепочек. Каждая цепочка начинается словами: что-то там... консерватория... середина разная, а заканчивается — суд, тюрьма, Сибирь. А в конце с ехидцей вопрошается: «Так, может, в консерватории что-то поправить»?
- А, понял, ты хочешь сказать… Нет, погоди, скажи сам, а то решат, что я тебе помогаю.
- Исходя из моих же слов, — я подбоченился перед произнесением важной мысли, — что-то неправильно в самом понятии семья. Чтобы не было измен, мужей козлов, жен стерв и прочих прелестей, надо не переделывать людей, входящих в семьи. Уже сколько тысяч лет входят с примерно одинаковыми результатами, а нет чтоб поменять саму форму совместного проживания и воспроизведения... Не могут же быть неправыми столько людей, что счастливая семейная пара это исключение, только подтверждающее общее правило? Ну не может же?
- В принципе ты прав, а что делать?
- Попробовать жить по-другому, тройками, например, или четверками, или вообще без семьи, встречаясь только в период оплодотворения, извини за цинизм. Беда то в том, что для крепкой семейной жизни необходимо абсолютное взаимопонимание и даже не всепрощение, а такое состояние, когда никакое действие партнера не вызывает у тебя раздражение. Иначе пребывание вместе становится бомбой замедленного действия. Может, при проживании большим количеством народу, коммуной, если хочешь, эта проблема снимется сама собой?
- Народ этого не поймет. И не примет.
- Конечно… Поначалу. Дело вообще надо начинать с разрушения существующей сексуальной, в первую очередь, морали и введения иной.
- Что ж раньше то до этого никто не додумался?
- Большинству философов просто духу на это не хватило, боюсь. Они оставляли костяк современной морали: семью, целомудренность, табу на обнаженное тело и как муравьи возились с деталями. Вдавались в частности. И ни одному, насколько я знаю, не пришла в голову мысль, что большинство трагедий происходит не от неумения придерживаться существующей морали, а именно от САМОЙ МОРАЛИ. От ее несовершенства.
- Правоверные поили бы тебя камнями.
- Да и не только они. Думаю «правоверные» всех религий руку бы приложили. 
- А как насчет варианта интернатов? Отобрать всех киндеров у родителей — и в интернат к строгим, но справедливым и мудрым воспитателям? Раз уж родители со своими воспитательским обязанностями не справляются ни фига...
- Вариант, конечно… Даже великий гуманист товарищ Сталин не стал такого делать, хотя планы были вроде. С одной стороны, жестоко это, опять же непонятно кто будет решать, соответствует родитель или не соответствует, а с другой... А с третьей… Нет, не прокатит слишком спорно и слишком много стереотипов, мне кажется.
- А как вообще определить, какая система лучше?
- Экспериментально, видимо. Социологов, психологов и политологов озадачить. Только ведь государство… Слушай, Петя, а ведь практически любое государство регламентирует семейную жизнь. Иногда на основе традиций, в Африке где-нибудь, а в основном-то законодательно. Например, многоженство и многомужество считается уголовным преступлением, а в некоторых странах и однополая любовь тоже. У нас вон недавно совсем статью за мужеложство отменили.
- Ну, вот уж это точно против естества.
- Да черт его... По-моему, лучше жить с тем, кто тебе нравится, пусть он и одного с тобой пола, чем скрывать свою привязанность, зарабатывая невроз и сажая сердце. Не находишь?
- То есть ты готов спать с мужиком?
- С тобой приятно разговаривать, в корень смотришь. — Я постарался сделать самую ироничную мину, какую только мог. — Нет, не готов. Но по одной простой причине: не испытываю влечения. А вот если начну испытывать.. Нет, конечно, придется побороться с навязанными стереотипами, но думаю, у меня все получится.
Петя призадумался. От усилий лоб его пошел складками, а нижняя челюсть сама собой выдвинулась вперед, отчего мой собеседник стал похож на сильно похудевшего английского бульдога. То ли сейчас гениальную мысль родит, то ли покусает.
Однако не произошло ни того, ни другого. Посидевши в задумчивости около минуты, он поднял на меня глаза.
- Так, похоже, отпуск я заработал, только давай-ка уточним все же насчет семьи. Кто же ее такую нехорошую придумал?
- Видимо, государство. До появления государственности люди общинами жили, родами и племенами. А вот государство общины упразднило до ячеек общества. Хотя, может, и не государство, а...
- Не, не, не, не, не, не надо! — Теперь настала Петькина очередь махать ладошками.
- Что не надо?
- Слушай, Вань, государство, того… оставь. Тебе на эту тему еще с капитаном общаться предстоит, а меня уволь, не моя епархия.
- Это как — уволь? Вообще любую проблему нельзя рассматривать в отрыве от окружающей среды, так сказать. Нельзя тушить сильный пожар, не учитывая направления ветра. Сгоришь! Так и здесь. А кстати, любопытно получается: любому государству выгодно иметь именно такое устройство общества. Управлять любым человеком легко: закрутил гайки, а человек не выступает — боится, вдруг с семьей что случится или с ним, а родные без него с голоду помрут. Или в крайнем случае напрямую можно пригрозить — сынишку, например, в инвалидное кресло усадить на веки вечные… Сам все сделает, что скажут. Человек, обремененный семьей, несвободен, беззащитен и тих. Семейные в мученики не шли, да и в герои без особой надобности не совались.
- Думаешь, это действительно так? Так и вижу заголовки газет: “Семья как механизм угнетения”.
- А как ты думаешь? Навесить на человека такую ответственность — это же социальный штамп. Должен заботиться о семье-потомстве — и точка. Волки вон своих детей на следующий год уже не узнают, а живут общиной. Пингвины тоже каждый год находят свою половину из тысяч и тысяч соплеменников, приплывших на гнездовья, но живут по семейному типу только в период размножения. Мне кажется так, а как уж на самом деле — одному Богу известно, да и то не всегда. Но согласись, такой подход многое объясняет. И вообще, ты же мое мнение спрашивал. Так вот тебе мое мнение.
- А можно вот так, запросто, человека с пингвином ровнять?
- Почему нет? Все мы творения Божии и живем в системе, подчиненной одним законам. Только человек сознание имеет, отчего все его несчастья, а они по законам природы живут. Инстинктами. И, между прочим, не мучаются ни кариесом, ни месячными, ни ломкими волосами.
- И что ты предлагаешь, загнать всех обратно в первобытный строй?
- Ничего я не предлагаю, а вообще то… Надо не в строй, а к природе вернуться, как завещал великий Жан-Жак Руссо. И знаешь, мне в голову вот что пришло. Проводим эксперимент. Берем, скажем, двадцать детей, десять мальчиков и десять девочек лет трех-четырех, чтобы ходили твердо и разговаривали хоть немного, помещаем на необитаемый остров и играем в большого брата. Приглядываем, подкармливаем, выручаем, но ненавязчиво, чтобы они этого вмешательства не осознавали, и постепенно уменьшаем долю собственного участия в процессе. В условиях свободы от социальных штампов и опыта поколений, на редкость неблагоприятного, и вырастает новое общество, чьи внутренние взаимоотношения будут основаны на инстинктах, то есть на законах природы, и не идут против естества. Форштевень?
- Нихт форштевень. Маугли же вырастут! А читать, писать, а все остальные навыки? — Петя так завелся, что для убедительности перегнулся через стол, обдав меня всеми ароматами недавней свадьбы. — Они же из социума навсегда выпадут.
- ИХ социум с ними и останется, да и эксперимент, он на то и эксперимент, чтобы кто-то себя на алтарь науки положил. Да и вообще, по-моему, лучше на солнышке и в тепле жить, разговаривать не умея, чем под забором насмерть замерзнуть или в детдоме на зассанном матрасе в палате без отопления почки угробить. Кстати, рискуя таким же безграмотным и остаться. Я уж и не говорю, что беспризорных девочек ждет годам к семи. А так хоть можно будет наглядно увидеть, в каком направлении двигаться.
- И почему же тогда так не сделали? Идея-то на поверхности лежит.
- А кому это надо? Государству? Зачем? Ему и так хорошо. Оно разве что на Стэндфордский эксперимент способно. Всех в тюрягу, кого охранником, кого надзирателем — и посмотреть, что получится. Будто и так не ясно.
Петя посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом. Пожевал губами, явно собираясь что-то сказать. (Я с интересом наблюдал за напряженным мыслительным процессом, отражавшимся на его лице.) Не решился. Пожевал еще и наконец собрался с духом.
- Знаешь, Ваня, ты опасный человек.
- Почему это? — Такого поворота я не ожидал.
- После общения с тобой в голову мысли приходят.
- Разве это плохо?
- Как сказать? Существуешь вот, не осознавая… А потом явится такой, как ты, всю душу перетряхнет, наизнанку вывернет и уйдет, а мне, спрашивается, что потом делать? Либо мучаться, либо бороться, хотя ни того ни другого неохота.
- Ну, старик, извини, ты же сам…
- Да нет, ты меня извини. Все же, наверное, так лучше, а то плывешь по течению, как карась в проруби... — Я хотел было вслух удивиться такой формулировке, но передумал, смолчал — недостойно.
- Ого, вот уж не думал, что способен в других такие высокие чувства пробуждать. Даже не знаю, радоваться по этому поводу или нет. С одной стороны, приятно, конечно, а с другой — ответственность.
За дверью завозились, и я почувствовал, как спадает напряжение, уходит та незлобная, но пугающая, какая-то чужая сила, что связывала дверь из ДСП, преграждая путь в коридор.
- О, Толстый ушел, — как-то враз растеряв жизненную энергию, промолвил Петя. — И тебе пора.
- Что-то не хочется мне тебя оставлять в таком состоянии, не нравишься ты мне, старик.
- Ладно, иди уж. — Петькины губы сжались в струнку, а на скулах снова заходили желваки. — Иди, иди.
- Ну ладно, бывай, кореш. Слушай, а можно я напоследок в окно гляну?
- Глянь.
Я подошел к окну, уже практически не обращая внимания на пару на кровати, — как говорил Зощенко: «человек не блоха, ко всему привыкает», — отодвинув занавеску и вгляделся в серую муть за окном.
Сначала я подумал, что стекло сильно запотело, потом, приглядевшись, понял, что на стекле нет ни капельки влаги. За окном плавали клубы тумана, настолько плотного, что он напоминал скорее кучевое облако — если самолет оказывается в таком при посадке, то из иллюминатора не видно даже кончиков крыльев. Я все же не терял надежды разглядеть хоть что-то, но ушибленный, а то и стряхнутый мозг предупредил меня болью и легким головокружением о том, что его зрительные центры напрягать не надо. Ну и черт с ним, все равно сейчас на улицу выйду, там видно будет.
- А вокруг благодать — ни черта не видать, а вокруг красота — ни видать ни черта, — про декламировал я строку из известной Цоевской песни, отходя от окна. — Ну все, Петька, бывай.
- Давай, Ваня, береги себя, — ответил Петр, стискивая мою ватную руку деревянным пожатием штангиста. — Может, и свидимся когда.
- Может... — Хотя я отчетливо понимал, что вряд ли еще когда увижу это открытое простодушное лицо. А жаль, чем-то он мне нравился.
Бросив последний взгляд на кровать, я потянул за ручку. Как и ожидалось, дверь поддалась без видимых усилий, и, уже притворяя ее за собой, я заметил, как Петя, бочком подскочив к кровати, с криком: «Слезай с нее, сука» — ногой впаял свидетелю в печень, отчего тот бабочкой слетел на пол, весело паруся полами пиджака.
Молодец, Петька, а говорил — «не спрашивали»...