Нержавеющий с. а

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА 1977

www.1977.ru

КУЗЬМА ВОСТРИКОВ ПАВЕЛ ЛУКЬЯНОВ
НИКОЛАЙ ГРАНИК АНТОН СТРУЖКОВ

ПРОЗА ДНЕВНИК ВИДЕО-ДНЕВНИК ФОТО
ИНТЕРНЕТ-ТЕАТР СТИХИ ПИСЬМА
__________________________________



Нержавеющий С.А.

Сергей александрович, хотя наоборот – был бы Пушкин – сейчас впервые увидел себя. –Какой же я старый – и ради чего?– он шёл по телевизору по цеху к себе в кабинет, а, зайдя, случайно посмотрел на экран наблюдения и увидел, как он только вышел с того конца цеха, хотя он уже зашёл в кабинет. Сергей александрович не разобрал сначала, что видит себя, потому что мало когда прежде осознавал: что он делает. Так, в пятницу, привезли трубу. Сколько раз он командовал разгрузкой с площадки: отмахивал головастой крановщице поднять чуть-чуть, махал отмену последнего действия.

Длинные трубы давний учёный придумал из тростника или пустой травы. Изобретатель ссасывал сигаретку травинки, дышал через неё, вдел одну в другую и запустил в воду воздушный пузырь. Всплыв, он лопнул в кишках невидимой рыбы. Человек без имени сделал длинный кожух из камня; по желобу полилась первая рукотворная удивлённая вода, первые люди молчали как един, ещё осознавая величие своего человека, который, улыбаясь на жидкую жилу, обтирал от глины руки и не признавал за собой первенства и всё валил на природу, тогда все люди качали природу на вытянутых мышцах так, что затошнило скворца. День за днём камень серел, и по желобу потянулась первая брошенная палка. Тогда прошла ещё тысяча лет, и с доставшимся от древних людей безразличием сергей александрович с морщинами шёл по цеху.

На лице были, конечно, морщины, но их корни, разрезы коры, проушины, истоки торчали в глубокой глуби: насколько было тела у сергея александровича, на такую глубину его и просекали морщины от привычных мыслей, решений и желаний. Сергей алексеевич не хотел растить дальше, например, две морщины от бровей вверх, но если приходили виновные в своей халатности подчинённые, сорвавшиеся насмерть с крана, то сергей александрович подходил к трём принудительным цеховым гробам и отчитывал их перед выносом. И привычные строгие трещины морщин пролезали от внутренних концов бровей вверх, словно из переносицы показывались тараканьи усы и застывали, ощущая опасность. И внутри, как уже говорилось один раз, но повторюсь, потому как повторимы и повторимы сицилианские защиты, ответные ходы по миру. К 30 годам: уставший от незадействованности ангел разленился и стал только включать телесный холодильник сергея александровича в штепсель и слал иногда пьяные сны. От белого света полностью отстранившись полным механизмом дней. Сергей александрович включался утром ангелом, раздраивал глаза, и сердце по микрону тяжелело в день. То есть за год 365 микрон. И как раз на днях их набралось – под 60 лет, и красный мясной тампон понёсся в свой последний круг по сергею александровичу. Книги и врачи говорили не о нём, а вообще, что он плохо питается – неправильно. Тяжёлый круг колбасы блестел как жирный металл. Доводя себя нажитой аккуратностью до уровня полуфабриката, сергей александрович. Ему давно и резко: мало вещей приносило удовольствие. Будто кто-то свободность, лёгкость отнял. И ещё подворовывает. Конечно, мы – хором из зала-зла кинотеатра в лист экрана – орём ему, знающие, чтобы он пошёл вспять по плёнке и шаг за шагом не предавал бы свои миниатюрные бессмысленные и безденежные умения, чтобы не шёл путь налево: от начальника смены до начальника смерти. Не зря и слабейший алёша попович так понурил конём голову. Начинаем скандировать: –а-ле-ксей, вы-плы-вай!– тихо-тихо, чтобы до всех донеслось. Но, конечно, кончено: кино – это кино, а жизнь – это кино. Сергей (как-его?), понятно, отринул свои несерьёзные любови и уцелестремился на производство: под понимание близких и неродных.

С трудом и легко он провёл свой последний шестидесяток лет. И сразу потом вошёл в кабинет и уставился, не признавая в маленьком себе себя. По другому телевизору стоял маленький розенбаум с песней «как часто». –Как часто видишь ты сон, свой удивительный сон в котором осень вас тоскует вальс ньютон?– первый вопрос, который зададут на страшном суде в тесте IQ. В цеху громыхали многолетние машины, ни на день не уставшие на ремонт, и сергей кажется-александрович давненько был схож с ними. Даже гоголь написал пьесу, не закончив, про человека, подошедшего  к зеркалу и увидевшего вместо лица поршень компрессора. Как бескожие люди без ума, махали машины лопастями, давил пар, неустанный грохот подтверждал процессы в глубине. Добраться до нержавеющих и медных кишок было невозможно и думать. Только танатологическая лаборатория может, если дать денег, заметить полугорошинный тромб, поперхнувший сердце, закрывший вдох как злой малолетний преступник (плёвой жеваной бумажкой вызывает спазмы гадливости, когда тебе в щёку вмазывается бумажная жижа – только без шуток и навсегда).

Пока: сигналы со всех блоков стекаются к нему обычные, и никаких чп – нет. Филя прожёг палец электродом, но его замотали. Cергей александрович скучно как всегда посмотрел на замыленный пылью-взглядом экран наблюдения. Мелкая белочь, белая мелочь человечек шёл по галерее цеха, а по цветному тв пел певец и рекламировали леденцы первой необходимости. За годы алексей сергеевич накопил ящики этих леденцов: самая ходовая расплата за услуги. Камера наблюдения сделала привычный наезд, и сергей алексеевич шёл по галерее сам к месту под краном: принимать листы нержавейки. Чего-то не понял сергей алексевич, хотя смотрел на себя, но чувствительность и быстрота его съелись многими мухами лет, и он не понял: какие важные кадры он смотрит:

В землю летела чёрная дыра, обнаруженная накануне:

человек 27 во всём мире ощущали всю действительность летящей черноты, строили последние чувства и в глубокой тоске отвечали звёздам тем же. Всё вымолвимое мгновенно рушило всю башенность их ощущений: такие люди молчали и так сравнивались с обезображенной от бессмысленности рожей вселенной.

множество человек орало навстречу чёрной дыре конца. Они сношались в трамваях, как описал камю; забываясь, бились за место на солнце, но спохватывались, что все равно и скоро умрут – орали, сношались и схематично вспоминали жизнь, хотя нарочно ни одну кошку не подзовёшь, если не хочет. А память – дикая и сама. Клу́бы обобщённых воспоминаний, какие-то памятные истории о бабочке в пионерлагере, о первом ощущении железного поручня в леденющем автобусе. Изредка-изредка кто-то пробивался с действительной отчаянностью и рассказом – живым, как донесённый до дома пескарь; но кто из мам на него посмотрит и поймёт, когда в трепете он, такой далёкий и невозвратный, лежит себе памятничком и – живой?

а другое же множе-же же-же-ство на днях очумелого свидания с чёрной вдовой не могло и осмыслить этого. Алексей сергеевич относился к числу людей, к букве людей, классу людей, желудку людей, жизни людей. Он выписывал посмертные поощрения, прижизненные грамоты, влезал во все мельчайшести установки и слыл специалистом. Здесь и начинается в конце рассказ о нём. Как втянулся пропускать мимо, а не сквозь, проходящие ощущения, так и пялился от молодых до обвислых слюней на выверт походки всегда молодой на подбор табельщице-растрёпе в чёрных высоких колготах, возбуждающих стоптанных тапочках, синий халатик вилял под попой. Волосы – в хвост и крашеные. Так никогда сергей семёнович, сдерживаемый пустой наглядной агитацией живущего как чушь рассудка, так никогда и не вовлёк такую в кабинет и не вложил в ящик стола сдвинутые, как брови, ноги в коленках. Мечта молодого наблюдальщика в экране смерклась. Алексей вениаминыч не имел ни капли человеческого: даже вся внутренность состояла из нанятых у жизни привычин. А мир так и был устроен: чур не винить начальника цеха! Он – просто уставился в экран наблюдения, и глядел: как он командует строповкой, как делает пальцами кря-кря-уточку крановщице, и та помаленьку поднимает прогибающиеся листы.

Начальник чиха присел у экранов на стул и под песнь певца из телевизора смотрел и посмеивался, когда в экране наблюдения качался в такт гитары крюк или на словах: «прыгай, прыгай, чёрт возьми!» – с кузова навернулся рабочий и, рухая в пол, у него проросли рога и хвост. Больше сергей семёнович не смеялся, потратив норму смеха на неделю вперёд, хотя жить оставалось меньше и можно было тратить и ржать на века. Какой-то псих в алексее семёновиче рыгнул мелодично по-задорному и вывалил блестящий язык наружу и бегал по цеху, как курица только-только – с головой. Подбежал, охмурил табельщицу: она возбудилась, и – рухнули в кабинет. Но в последний миг постеснялись серьёзного как не-жизнь алексея семёновича и растаяли.

Алексей киселёвич прошёлся глазами по цеху вдаль экрана. Пощёлкал кнопки по другим цехам, вернулся к своей погрузке. Он что-то пропустил, сидел в безразличии и безделии, тупоныло проделывая над жизнью однообразный эксперимент, хотя всё давно исследовано и сходимость результата – поражает: смерть. А алексей сергеевич  не вдумывался и даже не вкладывал сил в мысли о таком – ином. Весь его страх – сводился к неясному состоянию вечером после захода солнца. Когда прорастало ощущение, что он – один и – всё. Но каждое утро смешивало чувства в обратное заблуждение. Так, алексею сергеевичу, смешно вам говорить, казалось, что целеустремлённые лица других, чёткость транспорта и обязательная работа магазинов хоть как-то отличаются от его каждодневного рабства посреди неограниченной свободы северо-западо-юго-востоко-верхо-низа. Он, как невыросший, продолжал надеяться, что он только пока не такой умелый и жизненный, как эти прорастающие сквозь улицы люди, что люди другие – они какие-то иные и более живы и целеустремлённы, чем его низкое тело. Хотя алексей, когда – маленький, зашёл же в тир и стрелял хуже всех как все. И вот, в момент величайшей ответственности, когда ходынка полна трупов, когда надо вывозить людей и этими же руками придерживать последнюю корону: –алексей семёнович, алексей семёнович!– покачивает бородой бог и чешет часы на руке.

В цеху идёт разгрузка, и (хоть к такому) развлечению прилипает рассказываемый. С машины сгружают последнюю кипу листов. Увесистые метр-на-три толстые листы похожи на большие игрушечные бритвы. С края начинает проступать кровь и конская щетина. Независимые: начальник цеха и начальник цеха командовал разгрузкой и смотрел на это. Если он видит то, откуда ушёл и что делал 5 минут назад, то кто будет смотреть за ним, когда он пойдёт из кабинета? Кто настроит программу? Алексею семёновичу нет ответа, потому что он даже не промычал вопроса, он не понял, что видит себя за пять минут до. Что сейчас, сий миг, летучая мышь, холодный тромбик катится по дну как драчка – браконьерская снасть – заключается в том, что толстый жёсткий крюк на суровой верёвке опускают на глубину и плывут, подёргивая крюком глубь. Особой лопаткой или простой кружкой разухабистый рыбачок сосредоточено хлопает по воде, вызывая сома. И когда две вещи: мощная немая рыба, сидящий человек и острый крюк, малиновый тромб сцепляются в битве – известность приходит только ко второму. Только слепой острый и крохотный, проделав толщу человека тащит на сырой воздух. Извитая плоть хамит, не хочет падать в о́бразное небо, хотя только и спасается нагромождением небольших воспоминаний. Снятся все лучшие сны. Читаются лучшие тексты (приказов) с эстрады. При этом все недруги и еле-знакомые перелицовываются, и незаслуженно малоизвестный начальник цеха смотрит с экрана наблюдения лишних пять минут, потом идёт к себе в кабинет попить чаю

Магнитогорск
22:00-0:30
21-22февраля2003