Любовь с пробитой головой

Есть у меня своего рода пунктик, избавиться от которого уж видно не суждено: речь идёт о патологической ненависти к штампам, всякого рода выражениям, набившим оскомину и совершенно идиотским шуткам, перенесённым из контекста советского кинематографа и мультипликации на засушенную почву современного русского юмора, жадно впитывающую всякую мочевину. Выражения типа «Щас спою!» «Маловато будет!» или «У вас ус отклеился!» приводят меня в дрожь, бешенство и вызывают омерзение. Возможно, они прекрасно звучат, но лишь в рамках своего сценария, в устах любимых всеми нами персонажей, дискредитированных, увы, частотой употребления их коронных фраз некоторыми туповатыми моими согражданами. Расскажу вам один реальный случай из жизни, только что придуманный мною так, от нечего делать.
Года два назад довелось мне встречаться с миловидной брюнеткой, дочерью полковника погранвойск в отставке. Отношения наши развивались истово, но вместе с тем нежно, гармонично и даже грациозно, моё сердце трепетало от нового, неизведанного чувства: я, пожалуй, впервые ощутил истинный вкус к жизни и увидел в ней определённый, с позволения сказать, стимул, стремление к самоусовершенствованию. Mon amie поражала своей эрудицией, живостью ума и воображения: она имела весьма необычный взгляд на вещи, казалось, и не предусматривающие какого-то альтернативного общепринятым точкам зрения подхода. Елену нельзя было назвать писаной красавицей, нет, но в глазах её было что-то бесовски привлекательное, её пылкость лишала воли, и этот черноволосый ангел, появляясь со мной под руку на светских приёмах и презентациях, производил эффект первого припарковавшегося во Всемирном Торговом центре в Нью-Йорке самолёта компании Американ Эйрлайнс. Я, человек весьма консервативный и старомодный, – двадцатый век, чего греха таить, не моё время - впервые ощутил себя, что называется, в своей тарелке. Папа-полковник души во мне не чаял: называл не иначе как другом - и это при нашей-то с ним разнице в возрасте! И пойти бы с ней под венец, когда случилась неприятная история в одной из известных столичных рестораций, омрачившая навеки стройную доселе идиллию. В самый разгар ужина, когда мы вспоминали чудесную нашу летнюю поездку в Грецию, оркестр играл слегка уже наскучившее “Jigolo”, а известный московский баритон с вспотевшей лысиной и шныряющими глазами силился изображать Луи Приму, из прекрасных уст моей возлюбленной слетело «богатенький буратино». Я уже и не скажу, применительно к какому явлению был извергнут в безнадежно пропитавшуюся дымом Коибы и Партагаса атмосферу зала этот отвратительный эпитет – какая разница! – но хорошо помню, что кровь ударила мне в голову, перед глазами поплыло, я вскочил, затопал обутыми в штиблеты ногами и со словами «Ну, гадина! Тварь! Тупое мещанское убожество!!! Дорого же тебе это выйдет!» одной рукой расстегнул на шее манишку, а другой  схватил со стола канделябр и от души хлопнул им по голове свою спутницу. Белоснежный воск брызнул во все стороны, и отдельные фрагменты его осели в волосах очаровательной жертвы собственной недальновидности. Какое-то детское удивление мелькнуло в её глазах, но лишь на долю секунды - веки захлопнулись, голова безжизненно упала в фарфоровую салатницу, наполняя её побежавшей по вискам кровью. Оркестр сник, и в зале повисла мёртвая тишина. Переводя взгляд с изломанных, обвисших на тонких фитилях свечей на дыру, зиявшую в затылке, который недавно ещё осыпал нежными поцелуями в тенистой прохладе родосских мандариновых рощ, я подумал, что, может быть, и не стоило заходить столь далеко, но нашедшее воспоминание о «богатеньком буратино» тут же похоронило предательскую жалость к этой мрази, и мысленно я выругал себя за малодушие. В какое-то мгновение я осознал, что вид у меня был, должно быть, несколько не импозантный, а то и даже нисколько не импозантный: с перекошенным от ярости лицом, сжимая в руке подсвечник, я нависал над столом, посылая сквозь зубы проклятия той, что любил, как никого и никогда в своей жизни, и что разбила мне жизнь своим подлым поступком.
Совладав наспех с эмоциями, я поставил подсвечник на стол, несколько театрально поклонился застывшим в удивлении посетителям ресторана и, ласково поманив рукой хорошо знакомого мне стоявшего поодаль, ошалевшего от ужаса официанта, относившегося, к слову сказать, к той самой породе скотов, что безбожно обсчитывают и полагают, будто люди моего круга на такие пустяшные шалости внимания не обращают, а тем паче в присутствии дамы, не без глума в голосе обратился к нему с такими словами, - Голубчик! Прибери-ка немного, а то мы здесь с Еленой Андреевной наследили по горячности, да по нечаянности. Вино у тебя дрянь, никакой ни Понсардэн, а денатурат. Креветки безбожно переморожены, консоме из цыплёнка есть, по всей видимости, не что иное, как вываренная в шатурской болотной воде крысятина, про трюфеля говорить вообще не хочется: место им разве что в нужнике. Тебя с твоим поваром и всей остальной жуликоватой братией пристало бы кастрировать за этакую стряпню, - сказал я наставительно. - Ну, да не делай такое лицо: ещё горше становится… Официант растерянно хлопал глазами. Я опустился на стул, вздохнул, взял в руки меню. – Называть детдомовские макароны по-флотски «равиолли по-средиземноморски» есть верх… - я покрутил пальцами в воздухе, - нет, не легкомыслия… Ласково и внимательно я посмотрел в извечно лживые холопские глаза. – Это скорее верх наглости. Проявление великорусского кондового жлобства, если угодно. Я замолчал, наблюдая метаморфозу: это уже был не вышколенный официант, отнюдь - скорее потускневший от времени и голубиного помёта монумент готовой расплакаться старой деве, ставшей невольной свидетельницей весёлого циркового представления, именуемого сношением беззаботных дворняг в весенней подворотне… И вот ещё что, - вспомнил я. - Свечи замени, а то уж как-то право и негоже! - я кивнул на окровавленный канделябр. Служка сделал отчаянное лицо, попятился и, пытаясь подыгрывать моему стилю, ответствовал: «Сию же минуту! Как же, как же… Да… Понимаем-с…» Обругав болваном этого вымученного литературной программой среднеобразовательной школы, никак возомнившего себя ретроградом, склизкого холопа за идиотское «понимаем-с», я уже потянулся рукой к заветному канделябру, но, оценив расстояние между мной и им, натасканным ничтожеством, махнул рукой и закурил…
Не знаю, сколько времени просидел я в раздумьях, думаю, что не очень долго – ровно столько, сколько понадобилось неповоротливым и обрюзгшим на хлебах, да слезах народных фуражечно-лычным лакеям коррупции для того, чтобы с отрепетированной годами совдепа помпой ворваться в зал и завизжать в мою сторону: «Не двигаться! Руки на стол!» Я лениво задавил окурок в пепельнице...
На судебном заседании вышел экспромт, и уж совсем ни по моей вине: пришлось некоторым образом осложнить работу своему защитнику, пообещав судье скорую встречу в одном из ночных живописных переулков столицы в ответ на ехидное: «Ну, будете у нас на Колыме, милости прошу!» Паяц в мантии, справедливо рассудил, что лучше бы отдалить радость встречи и вкатил мне, представьте, такой срок, что, как видно, когда выйду я на свободу и глотну свежего воздуха, уже и не суждено нам с ним будет обняться...
А что до Леночки, то выкарабкалась, бедная моя девочка, но стала идиоткой на всю жизнь, и вместо всех гласных в словах произносит одну «у».  Думаю, смешно получается – хотелось бы послушать. Папа-полковник, похоже, меня невзлюбил, потому, как ни одной передачи ещё не принёс, хотя ходу ему до Лефортовской стороны - самое большое минут десять будет. Что я ему лично сделал, понять не могу и искренне сожалею, что по каким-то неведомым мне обстоятельствам одним другом стало меньше.