Рация молчала

Рация молчала. Она не подавала признаков жизни уже двадцать четыре дня. Это случилось спустя две недели после того, как ее, Татьяну Волошину — палеонтолога с трехлетним стажем, и Алексея Тюкина (попросту — Лешку) — техника-геолога с семилетним, — забросили на Среднюю Лагорту. Их забросили на этот чертов перевал с западного на восточный склон, чтобы... Впрочем, здесь лучше процитировать Валентина Васильевича Зюзева — начальника поисковой партии, которой на этот полевой сезон была «придана» Татьяна:
— Волошина! Тюкин! В щепки мне разбейтесь, а козявок из этих немых толщ выковыряйте!
Он проговорил эту фразу твердо, жестко, но потом, спустя десяток секунд, неожиданно пожаловался:
— Черт ногу сломит, ей-богу! Свердловчане божатся: «Ордовик!», москвичи мамой клянутся: «Карбон!», а мне что на карте рисовать прикажете? Опять нерасчлененку?
— Сде-елам, Валенты-ын Васи-илич! Най-дё-ом! — намеренно растягивая и коверкая слова, выдал техник.
— Уж ты найдё-ошь! — недовольно передразнил его Зюзев. — На нее... — он кивнул на Волошину, — как-то больше надежды. Хотя...
Валентин Васильевич глянул на низкое серое небо, с которого вот уже несколько дней, точно из мелкоячеистого дуршлага, сыпалась морось; махнул рукой и отчалил на вездеходе.
На прибрежной террасе, с одной стороны которой возвышался перевал, а с другой перебирала гальки ледяная горная река, остались лежать два рюкзака, дрова, доски для нар, пять палаток («женская», «мужская», кухонная, складская и, конечно, банная). В поле (Татьяна, при всем своем невеликом полевом опыте, знала об этом не понаслышке) можно обойтись без кухонной палатки, можно даже, хоть и со скрипом, согласиться на житье в общей палатке, но без банной!.. Баня — это жизнь. Без преувеличения.
Чуть поодаль, ближе к реке, стояла газовая плита. Ее Зюзев оторвал от сердца — вместе с четырьмя газовыми баллонами. Красные, они смотрелись абсолютно дико на фоне серых гор и камней у их подножия, прозрачно-серой реки и зелено-серых кустиков карликовых березок и невысоких ив.
Партия уезжала от перевала в долину, в лесотундру, где можно было завалить сухару, и ее хватило бы на несколько дней и на палаточные печки, и на «кухонный» костер. У перевала же, в тундре, дров не было. Никаких. Лишь выше по течению, где когда-то стоял балок, неизвестно с какого времени еще оставалась невысокая горка черного каменного угля.
Татьяна окинула взглядом сиротливо лежавшие вещи, казавшиеся неизмеримо маленькими на фоне беспредельной тундры; серого, похоже, с каждой минутой опускающегося все ниже, неба, и на правах «старшей по должности» угрюмо произнесла:
— Леша, давай за работу! Сейчас все пропитается сырью, не дай бог, простынем...
— А мы баньку протопим и — веничком, веничком! — упоенно отозвался Тюкин.
— Из карликовых березок? — хмыкнула Волошина.
— А чё? — удивился Лешка. — Тебе хватит. Ты вон какая волглая. Как вобла.
— Попрошу без комментариев, техник Тюкин! — нарочито официальным тоном отчеканила Татьяна. Она, конечно, девушка некрупная, но чтобы обзывать ее воблой!..
— Не тушуйся, выживем! — уверенно бросил Тюкин.

...Приземистая «атэшка» грохотала траками по камням. Зюзев смотрел на проплывающую за небольшим окошком вездехода тундру и в голове начальника партии лениво бродила мысль, что, наверное, жестоко оставлять в тундре почти в одиночку молодую специалистку, еще по-настоящему не нюхавшую Севера. Но выхода не было. Полярное лето коротко — полтора месяца, а дальше начинается не разбери-поймешь что: не то поздняя осень, не то уже ранняя зима.
Впрочем, полярная «встряска» этой девчонке будет не во вред, — считал Зюзев. Проживет сезон в тундре — совсем другими глазами начнет смотреть на мир. Север быстро ставит всё и всех на свои места.
Мысли Валентина Васильевича перескочили (а если точнее, плавно, как плыл унылый пейзаж за окном вездехода, перетекли) с Татьяны на ее напарника. Нельзя сказать, чтобы Леша Тюкин был усердным техником-геологом. В технаре он учился ни шатко-ни валко, порфир от порфирита не отличал и до сих пор был уверен, что в сиенитах вполне можно обнаружить кварц. Зюзев, проэкзаменовав семь лет назад молодого специалиста Тюкина, сначала схватился за голову, потом — за листок бумаги, дабы отписать в геологоразведочный техникум, выпускником коего отрок Леша имел несчастье быть. Однако чуть позже, остыв, передумал писать гневное послание неизвестным ему доцентам и профессорам и попросту махнул на Тюкина рукой. Может, надеялся переучить; может, решил, что мужские руки в партии лишними не будут.
Через пару лет выяснилось: во всем, что касалось организации лагеря, на Тюкина можно было положиться. Правда, иногда на Лешу нападала совершенно жуткая хандра, и он мог полдня, а то и целый день, абсолютно безучастно ко всему пролежать в палатке, заложив руки за голову и уперев взгляд серо-синих глаз в брезентовый потолок. В такие минуты с ним бесполезно было говорить, увещевать и приказывать: Леша попросту ничего не слышал. Первое время Зюзев бесился, грозил «уволить к хантовой матери!» (в его устах это ругательство было самым страшным), но спустя два года отступил. Потому что, выйдя из хандры, Тюкин  за полдня проворачивал работу, на которую иной мог затратить дня полтора. Должно быть, начальник партии Валентин Васильевич Зюзев терпел техника-геолога Алексея Владимировича Тюкина именно за это.
Татьяна проводила взглядом переваливавшийся на камнях вездеход, потом обвела глазами неуютную местность, которая по крайней мере на две недели, а может, и больше, должна стать их с Лешей «домом родным». На востоке текла Средняя Лагорта, на западе возвышался перевал, на севере и юге торчали безымянные высотки, а их лагерь должен располагаться в этом кольце. Татьяна тряхнула темноволосой головой, пытаясь отринуть уныние, и начала проектировать будущий лагерь. Русло реки глубокое; большого разлива, кажется, можно не ждать. Кухонную палатку, наверное, стоит поставить поближе к воде — чтобы не ходить далеко; а жилые и складскую — на всякий случай чуть подальше, посередине между рекой и перевалом.
Из раздумий Татьяну вывел начальнический голос Тюкина:
— В общем, так! Сегодня ставим кухонную и жилую палатку. Остальное — потом. Эти бы успеть...
— Сейчас всего-то два часа, — возразила Татьяна, взглянув на часики. — Неужели не управимся?
— Ага! — возмутился Лешка. — В семь стемнеет, а спать мы будем на камнях и есть из мисочки на коленках? Благодарю покорно! — Он раскланялся на четыре стороны. — Я радикулит наживать не намерен. Мне нужны нары и стол. И печка. А ты как хочешь.
— Мне тоже, — поспешила отозваться Татьяна.
— Ну и не возникай тогда, — миролюбивым голосом бросил Тюкин. — Тащи колья.
Волошина пока еще не сообразила, как себя вести с этим Лешей. По должности выше — она. Все-таки — инженер. А Леша — техник. Но он — мужик и, к тому же, старше ее на два года.
Ладно. Пока она присмотрится, а потом, если что... Волошина считала себя обаятельной девушкой. Но уже ко второму полевому сезону она поняла, что в геологии на одном обаянии далеко не уедешь. Здесь нужно впахивать. Не просто работать, а именно — впахивать. Иначе в твою сторону будут смотреть косо и уж, по крайней мере, считаться с тобой не будут. И Татьяна принялась расправлять жилую палатку. Сверху сыпалась морось. Все вокруг было сырым. Кажется, даже камни пропитались влагой до самой сердцевины.
Пока возились в палатками, проволгли почти насквозь. Татьяна не могла решить, что хуже — ливень или эта промозглая морось. Лешка вбил кувалдой боковые колья и для надежности привалил их крупными глыбами.
Потом подошла очередь кухонной палатки. Татьяна с Лешей затащили в нее вьючники с крупами и консервами, наполовину сгнивший мешок с дряблой проросшей картошкой — «единственным источником витаминов», как выразился Тюкин, и газовую плиту с баллонами. Леша подсоединил один из них к плите, проверил, идет ли газ, и ушел в жилую палатку — сколачивать нары, стол и ставить печку.
Татьяна спустилась к Лагорте. Промыла в обжигающей, почти осенней, воде рис, вернулась в кухонную палатку и поставила кастрюлю на газ. Она стояла возле плиты, протянув красные от холода руки к голубому огню и думала, что будет дальше, и вообще, что он за мужик — этот Леша Тюкин? Почему его, почти двадцативосьмилетнего, величают не по отчеству, и даже не полным именем, а просто, как пацана, Лешей? Татьяна знала: на Севере гнилые люди не задерживаются. Тюкин прожил здесь почти семь лет. Тогда откуда это «Леша»? Ответ мог быть один: Тюкин — «свой в доску». Другого ответа Волошина найти не смогла. Впрочем, ее жгуче интересовал еще один вопрос: что кроется за предложением делить одну на двоих палатку? Экономия угля, а, значит, тепла, как говорил сам Леша, или еще что-то? Кроме их двоих, в тундре, кажется, нет никого, и, если Тюкин вдруг начнет приставать, хватит ли у нее сил дать ему отпор? Впрочем, думать об этом не хотелось.
Татьяна вышла из кухонной палатки, завернула в жилую, откуда слышалось то взвизгивание пилы, то стук молотка, отвернула полог. Лешка доделывал первый лежак. Рядом стояла уже собранная печка.
— Ну вот, сейчас еще тебе сооружу, и порядок! — весело отрапортовал Тюкин. — Длинные доски я под себя взял, а короткие, поскольку ты у нас мальчик-с-пальчик, оставил для тебя.
Волошина хмыкнула на «мальчика-с-пальчика», но ничего не сказала. Поправила на платке узел и вернулась в кухонную палатку. Рис пыхтел, но был еще полусырым. Волошина подошла к вьючнику, вытащила стограммовую банку говяжьей тушенки и, стоя на корточках, вскрыла ее перочинным ножом.
Темнело, но было непонятно, — то ли от надвигающегося вечера, то ли от стремящихся к перевалу туч. Татьяна еще раз попробовала рис. «Доспел», — удовлетворенно отметила она, ухнула в кастрюлю полбанки тушенки и, оставив «плов» допревать, пошла звать Лешку на ужин. Глянув на сосредоточенную спину возившегося с ее нарами Тюкина, несмело произнесла:
— Леша, пойдем есть...
— Иди, я позже, — не оборачиваясь, бросил он.
Волошина продолжала топтаться у входа. Тюкин снизошел, обернулся:
— Есть можно и в темноте — ложку мимо рта не пронесешь, а вот...
И тут раздался гром. По брезентовой крыше застучали капли. Тюкин тут же выскочил из палатки, чуть не сбив Татьяну и крикнул на ходу:
— За мной! Тащи брезент!
Волошина недоуменно посмотрела ему вслед, метнулась в кухонную палатку, на сегодня заменявшую склад, и схватив в охапку валявшийся на полу брезент, устремилась туда, куда убежал Тюкин.
Лешка, вытащив откуда-то лопату, шуровал ею на возвышении — там, где раньше стоял балок. «Хочет перенести уголь, — сообразила Татьяна, — успеть до сильного дождя».
— Разворачивай, я грузить буду! — распорядился он.
Потом они вдвоем, уже под проливным дождем, спотыкаясь на камнях, тащили брезент с углем к жилой палатке.
— Давай к печке! — распорядился Леша.
Теснясь в узкой, с двумя почти готовыми лежаками, палатке, они вывалили уголь у железной, покрытой ржавчиной, печурки.
— Успели! — выдохнул Тюкин. — Печь затопи.
У Волошиной начало сводить желудок, но она уже понимала, что приказывать Леше бесполезно. Однако попробовать стоит.
— Леша, пойдем ужинать...
Фраза получилась не приказной, а какой-то просительной. Тюкин с трех ударов загнал последний гвоздь в доску и бросил за спину:
— Ты можешь приказывать мне в маршруте. А здесь...
«Логично», — подумала Татьяна и, чиркнув спичкой, зажгла скомканную газету недельной давности, захваченную из поселка.
Уголь никак не хотел разгораться. По брезенту жилой палатки молотил дождь. В кухонной остывал рис. Еще немного, и он будет совсем несъедобным. «Поле» начиналось явно как-то не так.
— Иди поешь, — сжалился Тюкин. — Я сам все сделаю...
Волошина выглянула из палатки, зажмурилась и понеслась сквозь оглушительный ливень в кухонную палатку. Отдышалась, набухала полную чашку риса с тушенкой и, примостившись на вьючнике и поставив еду на колени, стала, давясь, глотать едва теплый рис. Минут через пять появился Леша.
— Ты меня кормить сегодня будешь? — поинтересовался он.
В голосе Тюкина послышалась улыбка, но была ли она у него на губах, Волошина не видела: в палатке было уже темно.
Леша чиркнул спичкой, осветив сгорбленную фигурку Татьяны с полупустой чашкой на коленях.
— Где-то здесь была свечка... — задумчиво произнес он.
Потом они сидели вдвоем на узком вьючнике. Стоящая напротив свечка освещала пухлые Лешкины губы, его чуть выдвинутую нижнюю челюсть, пережевывающую остывший рис.
— Чай... у нас... есть? — в перерывах между жевками спросил Тюкин.
— Сейчас! — Татьяна порывисто поднялась с вьючника, случайно двинув бедром Лешку. Подошла к плите и зажгла газ.
— Завтра... оборудуем... лагерь... — жуя, говорил Тюкин. — Маршруты... один день... подождут.
Татьяна согласилась. Конечно, хотелось пораньше сбежать с этого промозглого, обветренного перевала, но лучше уехать на день позже и пожить в уюте, чем... Ну, в общем, ясно.
Волошина допила чай и вышла на улицу. Дождь закончился, и даже не сыпалась эта противная морось. Из печной трубы выходил дым. Он не поднимался в небо, а стелился вдоль земли к перевалу, что предвещало по крайней мере, одну «мокрую» неделю. В воздухе пахло влагой. Татьяна — после пыльного Екатеринбурга — дышала полной грудью, и ей начинало казаться, что здесь, на Полярном, не так уж и уныло.
Под свои нары Леша засунул рацию. Зюзев оставил ее на всякий пожарный случай — не дай бог что произойдет, ну и для того, чтобы перед окончанием работ Леша с Татьяной сообщили на базу, когда за ними высылать вездеход.
Туда же, под нары, Тюкин запнул рюкзак. Его примеру последовала Татьяна.
Назавтра Волошина, волнуясь, точно первокурсница перед сессией, сидела за кухонным столом перед картой-«зеленкой». Завтра необходимо начать работу. Советоваться не с кем. Тюкин с самого начала дал понять, что в организацию работ влезать не намерен. Ну и ладно, хватит и того, что организует лагерный быт.
И вот она, вороша короткие темные волосы, подстриженные в поселке — в последний момент перед самым выездом на перевал; сидела перед картой и кроила-вышивала стежки-дорожки будущих маршрутов. Нужно было вписать в две недели работ девяносто с хвостиком километров. Одну пунктирную линию Татьяна потянула вдоль Средней Лагорты: река могла обнажить коренные породы, и наверняка что-нибудь помягче, а не эти чертовы кремни, торчащие двумя скалами у самого лагеря. Там, у реки, могли быть (а вдруг и на самом деле?..) выходы известняков; ну, сланцев или, на самый крайний случай, известковистых песчаников — те отложения, из которых можно надеяться выцарапать хоть что-то похожее на фауну. На Среднюю Лагорту нужно положить дня три. К северо-западу, километрах в трех от перевала, на карте показана какая-то горушка. На нее, скажем, еще день. И вообще, в ту сторону еще дня два...
Татьяна ворошила короткие темные волосы (голова от того лучше соображать не хотела), потом в отчаянии швырнула на карту карандаш. Он воткнулся острием в безымянную вершину, и сломался. Волошина подперла подбородок небольшими руками и уставилась в брезентовую стену напротив. Вход раскрылся, и в палатку, согнувшись, залез Леша. Он посмотрел на пригорюнившуюся Татьяну и спросил участливо:
— Что, Данила-мастер, не выходит каменная чаша?..
Татьянина рука безотчетно зашарила по столу, выискивая что-нибудь помассивнее, — бросить в Лешу, но, не обнаружив ничего, Волошина произнесла только:
— Ну... ты!..
— Да брось ты все к черту, — снисходительно посоветовал Тюкин. — На месте определимся. Давай лучше пить чай.
— Поставь, — сцедила Волошина и снова уставилась в карту.
Ничего себе — «на месте»! Просидят дня три на одном обнажении, а потом, как время начнет поджимать — галопом по европам? Нет уж, пусть лучше к вечеру будет болеть голова...
— Леша, собери на завтра еду, мешочки, ну и... всякое такое, — докончила она.
— Сделаем, — небрежно бросил Тюкин, поднялся и выключил газ под закипевшим чайником. Разлил по кружкам чай и мельком глянул на карту, по которой протянулись три неуверенные пунктирные линии: две — на северо-запад и одна — к югу.
— На юг-то можно было побольше маршрутов, — сказал он, шумно отхлебывая горячий чай.
— Почему? — спросила Татьяна, внимательно глянув сначала на Лешу, потом — на карту.
— Там теплее, — совершенно серьезно произнес он.
— Да ну тебя! — рассердилась Волошина и взялась за кружку.
Обожглась, почувствовала подступающие к уголкам глаз слезы и выскочила из палатки. Забежала за ближайшую скалу и под ее прикрытием побрела по камням, обходя карликовые — чуть выше ее узких лодыжек — березки, и временами утирая слезы костяшкой указательного пальца. Волошина не видела, как из кухонной палатки вслед за ней вышел Тюкин. Обшарил взглядом окрестности лагеря и, сплюнув, удалился в жилую палатку.
Проревевшись, Татьяна еще с полчаса побродила по тундре — абсолютно бесцельно, не обращая внимания на «геологию района», и уже по сумеркам вернулась в лагерь.
Тюкин ничего не понял. А, скорее, просто сделал вид, что не понял. Он стоял на корточках возле печки, загружая в нее уголь. Лешина спина была обычной, не напряженной, и Татьяна поняла, что он абсолютно не чувствует себя виноватым. Значит, в том, что Леша над ней посмеялся, виновата она сама? Ну да, если уж даже маршруты нормально проложить не может... А «товарищ Тюкин», как называла его Татьяна в минуты раздражения, ведет себя не как техник-геолог, а как простой маршрутный рабочий! Мог бы и подсказать!.. И тут же сама усомнилась: мог бы? А если их в техникуме не учили организации работ? Кстати, вполне возможно.
Уголь хорошо держал жар, но растапливался плохо. Привычной, удобной в лиственных лесах растопки — бересты — не было. Ту, что захватили из поселка, спалили в первую же неделю. Леша поднялся, взял валявшийся под его нарами топор и начал отстругивать от обломков досок тонкие щепочки для растопки. Осторожно сложил их в печь.
— В щепки ему разбейтесь!.. — ворчал Тюкин, пытаясь разжечь уголь. — Похоже, так и придется. Растапливать-то нечем...
Леша приподнимался, хлопал себя по бедрам, чертыхался, но упорно не хотел последовать совету Волошиной. Минуты две назад она не выдержала:
— У нас еще столько дров, а ты с углем маешься...
«Товарищ Тюкин» недовольно бросил за спину:
— Не лезь под руку! Этого «много» дня на три хватит, не больше. А случись что...
Он замолчал. Кажется, занялось. От печки пошло едва заметное тепло. Предпринимать еще один обиженный демарш в тундру не имело смысла, и Татьяна сказала:
— Не поворачивайся! Я спать ложусь.
— Нужна ты мне! — хмыкнул Тюкин. — Зубы почистила?
Да что же это за день сегодня такой?! Танька стиснула зубы, разделась до белья. Положила под бок телогрейку, чтобы, если к утру похолодает, набросить сверху на спальник (так советовал Тюкин), и отвернулась к брезентовой стенке палатки, которую трепал ветер. В голове крутились мысли о завтрашнем маршруте. Волошина пыталась представить его воочию, старалась все предусмотреть, ничего не забыть... И вдруг обмерла. В кухне, на столе, так и осталась карта-«зеленка»! Пропади она, Зюзев с Татьяны семь шкур спустит! Конечно, вероятности того, что она пропадет, совсем немного — здесь за месяц, как говорил Тюкин, можно не увидеть ни одного человека, но...
Она собралась с духом и почти жалобно проговорила:
— Леша-а! Я уже разделась, а на кухне — «зеленка». Принеси, а?..
— Порезалась, что ли, пока по тундре шарохалась? — хмуро спросил Тюкин.
Татьяна секунд пять осмысливала сказанное, потом бросила возмущенно:
— Карта-«зеленка»!
— На кой она тебе сдалась сегодня? — пожав плечами, проговорил «товарищ Тюкин». — Завтра утром возьмешь.
— А пропадет?! — возмутилась Татьяна.
— Кому она, на фиг, нужна? Здесь оленей, и тех километров на сорок вокруг нет.
— Техник Тюкин, я прошу вас принести из кухни карту! — Волошина попыталась произнести эти слова строго, но в голосе ее слышались едва скрываемые слезы.
— Пошел... — вздохнув, сказал «техник Тюкин» и скрылся в темноте.

Татьяна ворочалась всю ночь. Все не так. Все не складывалось. Почему? Наверное, рано ей было стремиться на Полярный! Силенок не хватает. Но дороги назад уже нет. Значит, придется терпеть.
Волошина уснула ближе к рассвету, уже твердо веря, что «козявок» из немых толщ она выковыряет.
Когда Татьяна открыла глаза, Леши в палатке не было. Сверху на ее спальнике лежала телогрейка. Волошина могла поклясться, что ночью она телогрейкой не укрывалась — было жарко. Набросить ее мог только Леша. «А все-таки он ничего, — решила Татьяна. — Прорвемся.» Она решительно отбросила телогрейку и выпростала из спальника ногу. Голые икры тут же покрылись гусиной кожей. Волошина пару секунд подумала, не одеться ли прямо в спальнике, но, решив, что это будет жутко неудобно; дрожа, полностью вылезла наружу и осторожно потрогала печку. Та была еле теплой.
В палатку зашел Тюкин. Татьяна хотела возмутиться: «Почему без стука?!», но Леша, не обращая на нее никакого внимания, вытащил из палаточного кармана мыльницу и бросил:
— Проснулась? Пошли есть, я разогрел.
— И что у нас на завтрак? — справившись с собой, поинтересовалась Волошина.
— Перловка с тушенкой, — отозвался Леша.
«Ага, — подумала Татьяна. — Бухнул на сковородку пару банок, и всё. Не мудрствуя лукаво...» Хотя, кто говорил, что готовить должен он? А кто? Она? Нет, лучше уж все-таки по очереди.
Леша скрылся. Татьяна напялила телогрейку, достала из рюкзака мыло и вслед за Тюкиным спустилась к реке. Средняя Лагорта шумела переливисто, ветер то и дело относил ее шум к перевалу.
Из лагеря вышли спустя полчаса. Леша нащупал брод, и они с Татьяной, переправившись через реку, решительно устремились на северо-запад. Метрах в пятистах от лагеря торчала кремневая скала.
— Оставь на потом, — лениво посоветовал Тюкин, когда они подошли к ней. — Когда погоды не будет. В просветы сделаем.
Наверное, он прав. Татьяна, сделав вид, что и не собиралась здесь останавливаться, а только хотела определить, из чего сложена эта скала, ударила молотком по выступу. Подхватила обломок и посмотрела на свежий скол. «Кремень, серо-голубой, с многочисленными трещинами», — сказала она себе, как записала бы в пикетажку. Прищурившись, всмотрелась внимательнее, достала из кармана энцефалитки лупу... И чуть не подпрыгнула. На свежем сколе светлел маленький, едва заметный, зубчик. Конодонт! «Живой» — не какой-нибудь там обломок!
— Напиши этикетку и заверни, — велела она Тюкину.
«Ну вот, началось...» — хотел сказать тот, но промолчал.
«Вот это удача! — в то же самое время подумала Волошина. — С первого удара — и такое!..»
Пока Леша возился с мешочком и этикеткой, Татьяна соображала, что делать — идти дальше или осесть здесь? Тюкин был прав: это обнажение они могут «сделать» в просветы между ливнями. Но фарт... За три геологических года Татьяна уже убедилась: фарт существует. Бывает — бьешься-бьешься, и — ни в какую! Ни-че-го. А иногда в таком же «немом» интервале наткнешься сразу, и на что-нибудь «руководящее».* Поэтому Волошина спросила:
— Леша, ты веришь в фарт?
Тюкин пожал плечами, положил в мешочек этикетку, образец и спросил:
— Ну что, вперед?
Артачиться не хотелось. И Татьяна бодро сказала:
— Вперед!
Утро было довольно светлым. На солнце, конечно, надеяться нечего, но хоть почти не моросит, и тучи наверху не такие темные, как вчера.
Волошина идет бодро, считая шаги парами и внимательно глядя по сторонам. Но вокруг нет ни одного выхода — сплошные обломки, скатившиеся неизвестно откуда. Лишь на пятьсот восьмой паре шагов Татьяна обнаруживает торчащую из земли глыбку вулканита и, не обращая на нее никакого внимания, шагает дальше: все эти места давным-давно откартированы, и их с Лешей интересуют лишь известняки, кремни, сланцы и — на худой конец — песчаники.
Правда, на всякий случай Татьяна ударила по верхушке глыбки, убедилась, что она и в самом деле — не осадочного происхождения, и заторопилась вслед за Тюкиным. Тот вдруг свернул круто в сторону, к западу, и теперь сидел на корточках, что-то рассматривая.
— Похоже, известняк, — бросил он подошедшей Татьяне.
«Хоть бы молотком для проформы ударил», — неприязненно подумала Волошина, глядя на небольшой коренной выход. Порода была явно осадочная, но с ходу Татьяна назвать ее известняком поостереглась бы. Выход был почти гладким — зацепиться не за что. Волошина попыталась сделать скол острым концом молотка, но он лишь оставлял на камне белые полосы.
— Отойди, — сказал Тюкин, легонько отстраняя девушку. — Молоток дай.
Волошина безропотно протянула молоток. Пока Леша рыхлил землю вокруг «корешков», Татьяна смотрела на его сосредоточенное лицо, двигающиеся под энцефалиткой мышцы... Она чувствовала, что ведет себя не так, как нужно при ее «должности». Тюкин, помогая себе то молотком, то руками, обнаружил-таки в породе трещинку, вставил в нее острие своего молотка, прицелившись, стукнул по нему Татьяниным, вбивая клин, и после трех сильных ударов отколол кусок примерно шесть на восемь сантиметров. «Нестандарт», — подумала Волошина. Впрочем, им не нужен стандартный образец. Им нужна фауна.
Леша, не поднимаясь, протянул Татьяне — снизу вверх — отколотый кусок.
— Ну и что? — спросил он. — Я прав?
— Нет, — сказала Волошина и добавила саркастически. — К сожалению, техник Тюкин, это не известняк, а известковистый песчаник. Всего лишь.
— Какая, фиг, разница? — поинтересовался Тюкин. — Все равно ведь CaCO3 есть.
— Здесь больше SiO2, — парировала Волошина. — А значит, фауны — фиг! Вот тебе и фиг разница.
— Ладно, сдаюсь, — спокойно ответил Тюкин. — Поехали дальше.
— Полукилограммовую пробу сначала отбери, а потом езжай! — проговорила Татьяна. — Кусочки сантиметр на сантиметр, и чтобы со всех сторон — свежий скол.
— Извергиня! — ругнулся Тюкин. — Ты посмотри, из чего здесь брать?
— Ничего не знаю! Здесь может быть микрофауна.
— Ага! Планктон, — ехидно бросил Тюкин. — Такой же мелкий, как и ты.
Волошина не отреагировала. Она присела на корточки и теперь заполняла пикетажку.
Они тянули к северо-западу абсолютно «пустой» маршрут. В Татьянином рюкзаке телепалось всего два мешочка: один — с малюсеньким кусочком кремня, и второй, полный. Надежда была только на первый. Может, стоило подчиниться первому порыву, не послушаться Тюкина и остаться на кремневом обнажении? Татьяна шла по «березовой роще», ругая себя за «позднее зажигание». Ноги подворачивались на пружинящих деревцах, и очень легко можно было заработать растяжение связок, а то и вывих.
Шедший впереди Тюкин остановился, глянул сначала на часы, потом — назад, через левое плечо, и сказал:
— Солнце на юге.
— И что? — не поняла Татьяна, глянула наверх и увидела лишь низкое серое небо. Солнца на нем не было.
Леша два раза внушительно хлопнул себя по животу и произнес:
— Угу? Или огородное растение?
Волошина не поняла последнюю фразу и сказала:
— Угу.
Есть действительно хотелось.
— Стол сооруди, — распорядился Тюкин. — Я — за дровами.
Он вернулся через четверть часа с полными карманами полусырых веточек. Выгрузил «дрова» среди плоских камней, недалеко от сооруженного Волошиной стола, и произнес:
— Нарви немного свежих березок. Можно ив.
— И из этого ты собираешься ладить костер? — хмыкнула Татьяна.
— Если ты найдешь здесь хотя бы одну сухару, я буду тебе несказанно благодарен, — изысканно парировал Тюкин.
Волошина невольно огляделась, хотя это было абсолютно бесполезно: с запада, сколько можно было окинуть взглядом, тянулись горы; на востоке лежала бескрайняя серо-зеленая, не выше лодыжек, тундра. Сооружая костерок, Тюкин бросил Татьяне:
— Сгоняй к перевалу, там где-то должен быть снежник. Натолкай в чифир-бак, примни посильнее, иначе не хватит. И в кружки набери. А еще лучше — отковыряй кусок побольше. Чтоб два раза не ходить.
Нет, он явно обращался с ней, как с девочкой на побегушках! Татьяна не выдержала и выпалила эту фразу Лешке прямо в лицо. Тот выслушал и поинтересовался спокойно:
— Костер из этой сырости разжечь сможешь?
Волошина посмотрела на кучку полусырых веточек и, не говоря ни слова, вытащила из рюкзака чифир-бак, две кружки, на всякий случай — нож, и направилась к перевалу. Она лезла по круче, пытаясь обнаружить снежник. По логике, из-под него должен струиться ручеек. Но все камни, на которые бросала взгляд Татьяна, были мокры. Нет, она никак не могла понять Полярный Урал. Средний был ясен, он был весь как на ладони. А тундра... Она тоже была — как на ладони, но от этого яснее не становилась.
Так. Встать на этом пятачке, свободном от камней. Оглянуться. Сообразить, где же все-таки находится этот чертов снежник? Может, вон там, в небольшом распадке?
Волошина, держа в обеих руках чифир-бак и обе кружки, балансировала на камнях, каждую минуту грозящих осыпаться. Она шла к распадку. Сверху привычно моросило. Татьяна уже десяток раз пожалела, что по-глупому полезла «в лоб». Нужно было пройти у подножия, найти ручеек, и уж потом... Сейчас идти вниз не стоило: до распадка оставалось метров пятнадцать.
Пахнуло холодом. Шагах в двадцати — вверх — возвышался снежник. Он был не очень большой — Татьяне по пояс, из-под него едва струился ручеек. Волошина немного подумала — стоит ли спускаться к подножию за водой, или лучше здесь набрать снег? — и решительно направилась к снежнику. Во-первых, ей было интересно взглянуть на него, а во-вторых, где гарантия, что внизу ручей — более полноводный?
Волошина вырезала из плотного, слежавшегося снега кубики. Наполнив чифир-бак и кружки, заморозив руки, спустилась к подножию горы и пошла вдоль языков осыпей. По левую руку, метрах в тридцати, лежало болото, но пробраться к нему было невозможно.
— ...Ну ты и ходишь! — недовольно бросил Тюкин, взял у Татьяны чифир-бак и примостил его на сооруженной из плоских камней очаг. Встал на колени, чиркнул спичкой и, оберегая ее от порыва ветра, осторожно поднес к скомканной синьке, предназначенной для заворачивания образцов.
— Не зажигается ни хрена!.. — зло бросил он. — ...Хантыйская мать!
Обернулся к Татьяне и, все так же раздраженно проговорил:
— Пособирай еще дров. Этих не хватит.
В довершение ко всему снова зарядил дождь. Не слишком сильный, но все равно — неприятный.

Вода в чифир-баке, наконец, закипела. Тюкин высыпал в него горстку заварки, плотно закрыл «золотинкой» и, обжигаясь, вытащил из углей на камни скворчащую жиром жестяную банку перловки с тушенкой.
— Ешь, — коротко сказал он Татьяне. — Идти надо.
Горячий чай и жирная каша влили силы. Второй чифир-бак чая кипятить не стали.
В лагерь вернулись к шести, промокшие почти насквозь. Волошина выгнала Тюкина из палатки — чтобы переодеться в сухое. В конце концов, это неудобно — жить в одной палатке!
— Завтра же ставим еще одну, — деловито проговорила она, когда Леша вернулся.
— Нет! — жестко сказал он. — Жить будем в одной палатке! Нужно экономить уголь и дрова.
— Неужели на две недели не хватит? — удивилась Волошина.
— Всякое может случиться, — заметил Тюкин. — Это — Север.
Он присел у печки, забросил в ее чрево порцию угля, настрогал щепок и зажег спичку...
Спустя минут пятнадцать, кажется, занялось. Лешка рукой, испачканной в золе, облегченно вытер покрытый испариной лоб. Татьяна глянула на Тюкина и прыснула: Лешка был похож на «предводителя команчей». Волошина порылась в карманах рюкзака, вытащила круглое зеркальце и поднесла к чумазой Лешкиной физиономии.
— На, глянь... чудо... — сказала она.
— Ладно... — буркнул Тюкин и спустился к Лагорте. Набрал полную пригоршню холодной воды и, отфыркиваясь, начал смывать с лица черные полосы.
Следующий день не принес почти ничего нового. Восемь километров маршрута, сырь и сплошные «немые» толщи. Да, еще три мешка проб. И — ни малейшей гарантии, что в них после растворения обнаружится хоть какая-то фауна... Подобное повторялось день за днем. А по вечерам — вечная морока с разжиганием печки, стук дождя по брезентовой крыше...
На четвертый день закончился газ в первом баллоне. Лешу это не обеспокоило: баллона в норме всегда хватало на три-четыре дня. Хуже обстояло дело с дровами. С фауной тоже, конечно, не фонтан, но это дело не его, а Таньки.
Волошина уже начала привыкать к частой смене мороси и дождей, к отсутствию в маршруте «дров» и частенько — воды, к которой можно было бы легко подобраться. В общем, к тому, что Север — это Север, и здесь нет легких путей. Слава богу, хоть быт был более или менее налажен — в основном благодаря Тюкину.
Два дня — в просветы между ливнями — торчали Татьяна с Лешей на серо-голубых кремешках, выискивая нечто, хотя бы отдаленно напоминающее конодонты. Волошина, почти близоруко щуря глаза, вглядывалась в свежие сколы кремней. Солнца не было, и не предвиделось, без него могло померещиться невесть что. К вечеру глаза болели от напряжения, в образцах в лучшем случае были видны обломки зубного аппарата червей, и ничего более лучшего не предвиделось. Волошиной начало казаться, что всё — бесполезно, ничего хорошего их с Лешей здесь не ждет. К тому же зарядили дожди, они шли почти не переставая уже пятый день — плотной стеной; от жирной тушенки и перловки начинало сводить желудок, и настроение у Татьяны было ни к черту. Она раздражалась по малейшему поводу, накидывалась на Лешу по поводу и без повода. Тюкин отмалчивался, но однажды не выдержал:
— Танька, хватит беситься! Тащи к берегу камни покрупнее, ну там, кварцевое что-нибудь. Баню топить будем.
Да, Леша был прав: баня должна вернуть ей любовь к жизни. Накинув дождевик, Волошина пошла вдоль Средней Лагорты, выискивая «кварцевое что-нибудь». Сначала попадалось непутевое: известковистые песчаники, окатанные глыбки известняка, свалившиеся откуда-то с горного склона. Потом, наконец, Татьяна обнаружила крупные обломки серо-голубых кремней, захватила сразу два и вернулась в лагерь. Леша уже где-то набрал сломанные вездеходные «пальцы», треснувший гаечный ключ — чтобы каменка лучше держала жар.
Спустя полчаса печка была сложена, и Леша, махнув рукой:
— Помирать, так с музыкой! — взял топор и, расколов пяток поленьев, сложил их рядом с каменкой.
— Ты ж говорил, что нам дров не хватит, — заметила Татьяна.
— Да, не хватит! — бросил Тюкин. — Но ты ж не выдержишь без бани. Сдохнешь.
— Да я!.. — начала было Волошина, но осеклась.
Леша был прав. Она действительно устала. Вот уже скоро неделю Татьяна не слышит ничего, кроме звуков льющейся воды. Здесь не щебечут даже птицы. Здесь нет иных цветов, кроме серого. Да и сами цветы... Разве можно назвать цветами вот эти, похожие на ромашку — едва ли сантиметров десять высотой? У них даже сердцевинка — не ярко-, а серо-желтая, а лепестки — не ярко-, а мутно-белые. И никакого просвета!..
Когда они натянули над пышущей жаром каменкой банную палатку, Тюкин отправил Татьяну мыться. Минут двадцать она с наслаждением обхлестывала себя веничком из карликовых березок, а потом, испугавшись, что Лешке может не хватить жара, тоже минут за двадцать наскоро помылась, хотя дома в ванной торчала не меньше часа. Потом, разгоряченная, нырнула в Лагорту и тут же с визгом вылетела обратно — по правому берегу кто-то поднимался к лагерю и был от него уже метрах в сорока. Волошина оделась — наспех, и выскочила из банной палатки.
Первое, что она увидела — был Тюкин, рядом с которым стоял хант. На нем было странное войлочное одеяние с балахоном, свисающим вниз и закрывающим пол-лица. Рукава этого одеяния оканчивались округлыми карманчиками, как у ползунков. В эти карманчики, как в рукавицы, можно было прятать руки.
— Геологи, однако? — спрашивал хант у Тюкина.
— Они самые, — отозвался Леша и, махнув рукой в сторону кухонной палатки, предложил: — Пойдем, что ли, чайком побалуемся.
— Чай — хорошо, однако, — обрадовался хант. — А водки нет?
— Не держим, — отозвалась Татьяна. — Здравствуйте.
— Жалко, однако... — на плоском лице ханта изобразилась досада.
— Танюша, — попросил Тюкин (он именно попросил, а не приказал, как обычно!). — Чайку сообрази, пожалуйста.
Ну ладно, если просит...
Газовый баллон не подавал никаких признаков жизни. С того момента, как его поставили, прошел всего день...
— Старый подбросили, х-хантыйская мать! — ругнулся Леша. — Ставь другой. Делать нечего.
«Опять приказывает! — возмутилась про себя Татьяна. — Совсем уже обнаглел!» В правом углу палатки стояли два полных баллона, в левом — один пустой. После того, как Волошина сменила баллон, в правом углу остался всего один... Хватит ли до конца работы? Или придется торопиться, экономить время, лишний раз не включать плиту? Нет, это не выход.
— Чай — это челове-е-ек! — уважительно протянул хант, громко прихлебывая из кружки бурую влагу.
Пока он сосредоточенно пил, Волошина исподтишка оглядывала его. Не выше Леши, тоже лет двадцати семи, стройный («попробуй не быть стройным, когда пасешь оленей и постоянно мотаешься по тундре пешком!» — подумала Татьяна), с обветренным плоским лицом. Молча допив чай, хант отодвинул кружку в сторону, сдержанно поблагодарил и принялся расспрашивать хозяев о житье-бытье и о работе. Спрашивал он тоже сдержанно и обращался только к Тюкину, абсолютно игнорируя Татьяну. Ей это скоро надоело, и она — в отместку — бросив небрежно:
— Ну вы тут болтайте, а я пойду. Мне нужно к завтрашнему маршруту подготовиться, — вышла из палатки.
Но, кажется, ни Леша, ни хант не обратили на ее слова никакого внимания. Татьяна обиженно хлюпнула носом и спустилась к Средней Лагорте. Встала на большой камень, омываемый рекой, и минут пять стояла и смотрела на бегущую куда-то серую воду. У реки было прохладно, и Татьяна засунула руки в карманы штормовки. Нащупала там остатки сухарей, кинула один кубик в рот, захрустела им. Настроения не было. Оно всегда улучшалось, когда Волошина смотрела на бегущую воду, но сейчас это верное средство не помогало. Вокруг — сплошная сырь, Леша командует, фауны — ноль, а время идет. И к тому же, газовых баллонов осталось всего два. Татьяне казалось, что, не привези она ничего путного, ей в следующий раз не будут доверять. Скажут: дескать, прохлаждалась там вместо того, чтобы впахивать! А здесь — впахивай-не впахивай — один черт!.. В общем, настроение испортилось окончательно и бесповоротно.
Волошина поднялась на речную террасу. Чуть поодаль, на камнях, лежал олень. «Красавец!» — сказала себе Татьяна и устремилась к нему. Серо-коричневый, с большими ветвистыми рогами, с белой манишкой на груди и цветной узорчатой ленточкой на шее, он медленно жевал траву. «Где он ее нашел — камни кругом?» — удивилась Татьяна и, вынув из кармана сухарик, положила его на ладонь. Олень привстал, потянулся мягкими губами к Татьяниной руке и осторожно взял угощение.
— Хороший мо-ой... — нежно протянула она и погладила серо-коричневую спину.
Из кухонной палатки вышел хант и что-то отрывисто крикнул. Олень поднялся и пошел от Волошиной прочь. «Сейчас Леша выйдет», — подумала Татьяна и, чтобы не встречаться с «техником Тюкиным», сбежала в жилую палатку. Быстро разделась и, даже не пытаясь разжечь печку, юркнула в спальник.
Минуты две спустя в палатку зашел Тюкин.
— Спишь, что ли? — удивился он. — Ну спи. А я — в баню.
Повозился немного, собирая вещички, и ускакал. Татьяна молчала. Ни говорить, ни думать не хотелось. Снова забарабанил дождь. Волошина лежала, тупо глядя в серо-зеленый выцветший потолок, потом глаза ее начали слипаться, и она не заметила, как уснула.
Пробудилась она ближе к утру — от холода. Видно, Тюкин, «шиканув» на бане, решил сэкономить, и в эту ночь печку не топил. Волошина вместе со спальником свесилась с нар, вытащила из рюкзака телогрейку и набросила сверху на спальник. Вскоре стало немного теплее.
Дождь все не переставал. Значит, еще один день для работы потерян. Татьяна поднялась в одиннадцатом часу, поставила чай и только после этого начала варить суп. Лешка еще дрых. Суп вышел немного странный — сплошная вермишель с тушенкой и лишь чуть-чуть — картошки. Что ж поделать, если на Полярном картошка — жуткий дефицит...
Поев, Татьяна с Лешей часов до трех резались в карты. Где-то вдалеке, в районе базы, гремело и сверкало, там бушевала гроза. На перевале дождь тоже не переставал. Еще немного, и работа сорвется. Та работа, за которую отвечает она, Татьяна. Спрашивать-то будут с нее, а не с Тюкина. И самым паршивым было то, что сделать ничего было нельзя. Стихию не отменить. Значит, нужно пересмотреть график работ. Скажем, на ту кремневую стену...
— ...А это тебе шестерки на погоны! — торжествующе произнес Леша.
— Да ну тебя к черту! — рассердилась Татьяна. — Когда работать будем?
— А я знаю? — пожал плечами Тюкин. — Непогода. Может, дня два еще продержится. А может, неделю.
— Мы ж ничего еще не сделали!
Леша посмотрел в полные отчаяния Татьянины глаза и предложил:
— Хочешь, к ближайшей скале схожу, посмотрю твоих конодонтов?
...на эту скалу положить не два дня, а один. День сэкономим здесь... Так, что он там говорит?
— Еще раз, — попросила Волошина.
— Хочешь, сгоняю сейчас к ближайшей скале?
— Зачем? — удивилась Татьяна.
— Поработаю.
— Сдурел? — поинтересовалась Волошина. — Через пять минут тебя нужно будет выжимать!
— А за эти пять минут я какого-нибудь конодонта выковыряю.
— Дур-р-рак! — обиженно проговорила Татьяна и отвернулась к стене.
— Как хочешь, — пожал плечами Леша. — Как лучше хотел. Пошел чай ставить. Минут через десять приходи.
После второй кружки Волошина почти успокоилась и спросила:
— Тебе что, совсем плевать на работу?
Леша помолчал, а потом сказал:
— Ну давай вместе побесимся. Изменится от этого хоть что-нибудь?
— Нет, — созналась Татьяна.
Тюкин поднялся и налил себе, кажется, уже четвертую кружку чая.
— Чуть развиднеется, отработаем скалу, — сказал он и добавил. — Хочешь — морошку принесу?
Пару секунд Волошина осмысливала неожиданное предложение. За стенками палатки бушевал дождь.
— Да! — неожиданно для себя ответила она.
— Сейчас, — коротко сказал Тюкин и исчез в дожде.
«Ну вот, — подумала Волошина. — выгнала человека в ливень. Ради чего?..»
Леша вернулся минут через десять. Мокрый почти насквозь, он подошел к Татьяне и разжал кулак. На покрасневшей от холодных струй Лешиной ладони лежали четыре желто-красные ягоды.
— Держи, — хрипло сказал Тюкин. — Продрог насквозь...
— Спасибо, — почти шепотом произнесла Татьяна.
Ягоды были еще кисловатые, но разве можно было обращать внимание на такие мелочи? Волошина сорвалась с места.
— Я чай согрею!
— Не надо. И так баллоны полупустые. Перебьюсь холодным.
— Не перебьешься! — начальническим тоном сказала Волошина и решительно зажгла над плиткой спичку.
Выпив две кружки «купчика», Тюкин куда-то исчез. Он вернулся через час, волоча что-то в куске полиэтилена, переброшенного через плечо. Не говоря ни слова, прошлепал болотниками к реке, развернул полиэтилен и начал что-то мыть. Волошина не смогла усидеть и тоже спустилась к Лагорте. На берегу лежали огромные куски свежего мяса.
— Откуда? — обрадованно удивилась она. Тушенка им обоим уже обрыдла.
— Хант подарил.
— Запросто так?!
— Ага, — отозвался Леша и объяснил терпеливо, точно пятилетнему ребенку. — Олененок скопытился, девать некуда... Свари кусок, наедимся хоть от пуза...
Дождь бился в брезентовые стены всю ночь. Утром Татьяна проснулась от гнетущей тишины. Едва она поняла, что это значит — выпросталась из спальника, не ощущая холода; села и начала болтать ногами, как первоклассница. Дождя нет! Почувствовав, что замерзает, оделась и выскочила из палатки. Смыла остатки сна холодной речной водой и забежала в кухонную палатку, из которой уже струился пряный запах жареной тушенки.
Волошина подскочила к Тюкину, затеребила-затискала его:
— Ле-ша, дождя нет! Ле-ша!!!
— Садись есть, — не обращая внимания на бурное выражение девичьих эмоций, сказал Тюкин. — Надо идти, пока снова не началось.
И снова он был прав. И как бы Татьяна ни возмущалась в ответ на Лешины слова и поступки, потом всегда оказывалось, что он прав.
Они проторчали на кремневой скале полдня, пока снова не зарядил дождь и не прогнал их в лагерь. На дне Татьяниного рюкзака телепалась пара мешочков с образцами — кремнями, в которых едва были видны неясные обломки, похожие на конодонтов. Чем обернутся эти обломки осенью, под микроскопом, с увеличением в шестьдесят раз — неизвестно.
Татьяна зашла в палатку, бросила на землю полупустой рюкзак. Стянула с ноющих ног болотные сапоги, зашвырнула их под нары. Пора бы сменить носки. Волошина вытащила рюкзак из-под нар, залезла в него в поисках носков, и недоуменно вытянула определитель ордовикской фауны. Повертела его в руках, пытаясь, как же он очутился в ее рюкзаке, и вдруг вспомнила, что сама сунула этот чертов определитель — в последний момент. Зачем?
По брезенту по-прежнему молотил дождь. Карты уже обрыдли. И Татьяна от нечего делать начала перелистывать страницы определителя — медленно, чтобы убить время. Какие же они все-таки разные, эти конодонты! Например, вот этот: длинный клык в центре и парочка мелких по бокам. Точь-в-точь акулий, только в несколько десятков раз меньше. А вон тот — искривленный весь, — как таким вообще можно что-то пережевать? А вот этот... Стоп! Такой, именно такой, сомнений быть не может! — Волошина обнаружила на ближайшем кремневом обнажении. А может, все же не такой, а просто похожий?
Татьяна свесилась головой вниз, под нары, выволокла мешочки с образцами и аккуратно, по одному, стала развязывать. По закону подлости, нужный образец оказался в самом последнем. Достав лупу, напрягая в полусумраке глаза, Волошина рассматривала конодонт в серо-голубом кремне и сравнивала его с тем, что был изображен в определителе. Нет, ну совершенно точно — он! «Средний ордовик западного склона Урала» — так записано в определителе. Значит, и в самом деле — ордовик!
— Леша! — заорала Татьяна, пытаясь перекричать шум дождя.
— Чё орешь как оглашенная?! — недовольно отозвался Тюкин, отгибая полу палатки.
— Лешенька, это ордовик! Средний. Честное слово...
И тут Леша произнес дикую, абсолютно кощунственную фразу. Он сказал:
— Ну и что?
Волошина опешила, несколько секунд осмысливала услышанное, а потом спросила:
— Ты притворяешься?
— Я?! — громко возмутился техник Тюкин, и Татьяна поняла: нет, он не притворяется.
— Тебе что, совершенно не важно, какие отложения на участке, где ты работаешь?..
— Абсолютно. Я техник, Танечка. Пусть за то болит голова у вас, инженеров.
Случайно или намеренно, но в последнем слове он поставил ударение на букву «о», и оно получилось совершенно уничижительным.
— Т-ты!.. — смогла только произнести Волошина.
А Леша пожал плечами и присел возле печки, намереваясь, видно, ее протопить.

На одиннадцатый день опустел последний газовый баллон. Запасы угля и дров тоже подходили к концу. Печку Леша разжигал по вечерам — для того лишь, чтобы приготовить на ней еду на следующий день. Печка не успевала как следует прогреть палатку, и потому спать приходилось одетыми.
Татьяна лежала, полностью закутавшись в спальник и думала, что было бы, если б она все-таки настояла на отдельной для себя палатке? Как поступил бы Леша? Стал бы он прогревать свою палатку, или весь запас дров и угля отдал ей? Впрочем, с какой это стати он должен все отдавать ей? Что, она такая особенная, что ли?! Потом она пыталась понять, существует ли у техника Тюкина к ней, инженеру Волошиной, какое-либо чувство. Так и не поняв, уснула.
— Ну что, дня за два управимся? — спросил наутро Леша.
Татьяна подумала и сказала:
— Должны. — И на всякий случай добавила. — Наверное.
— Без всяких «наверное»! — поправил ее Тюкин. — Должны.

Они закончили последний маршрут, когда уже спускались сумерки, и глаза перестали замечать хоть что-то, похожее на фауну. Вернувшись в лагерь, Волошина присела и заглянула под нары, точно оценивая проделанную работу. Все-таки там возвышалась довольно внушительная горка мешочков с образцами. Все-таки это было что-то. Немного в стороне лежал мешочек с тем бесспорным, явно среднеордовикским, конодонтом.
Татьяна потянулась, улыбнулась и сказала:
— Леша, найди муку! Лепешки печь будем. В честь окончания этого чертового участка.
— Обычный участок, — пожал плечами Тюкин, но, спустя несколько секунд, все-таки похвалил Татьяну. — Умница.
Он произнес фразу слишком уж коротко и ушел в кухонную палатку.
Татьяна переоделась во все чистое — ради праздника — и теперь сидела на спальнике. И куда там Леша запропастился?! Со стороны кухонной палатки послышался скрип отдираемых от чего-то досок. «Ломает стол, — догадалась Татьяна. — На дрова.» Пора было подниматься и идти замешивать тесто.
Волошина вышла из палатки и оглядела ставший почти за две недели родным лагерь. Дня через два их должны отсюда вывезти. А там, в лесотундре, будет проще. Теплее. И, может быть, с фауной там тоже попроще... И все-таки отсюда уезжать жаль. Обжитые места всегда жаль оставлять.

Татьяна сидела на корточках возле печки, время от времени переворачивая лепешки и ссыпая их в большую кастрюлю. Лешка стоял над душой и выпрашивал хотя бы одну.
— Лучше бы чай поставил! — возмутилась было Волошина и тут же смолкла: для чайника на печке места не было.
В палатке стало тепло. Татьяна сбросила телогрейку. Всю палатку наполнил румяный дух, от которого текли слюнки. Ничего страшного, что они сожгут кухонный стол, и даже если прихватят скамейки — тоже ничего ужасного. В конце концов, сегодня — праздник.
Леша куда-то исчез, но тут же появился и торжественно водрузил на стол банку сгущенки.
— Отку-у-уда? — округлила глаза Татьяна.
— От верблюда, — резонно ответил Тюкин и добавил. — Заначка.
За палаткой снова зашуршал дождь, но теперь он мог бушевать сколько угодно: вся работа была уже сделана. Оставалось только ждать вездеход. А это лучше делать именно в дождь.
Татьяна положила на сковородку последнюю порцию теста и приказала:
— Леша, тащи чайник! Открывай банку!
Они окунали горячие лепешки прямо в банку со сгущенкой, слизывали сладкую белую массу и запивали сладким «купчиком».
— Ка-а-а-айф! — протянул Тюкин. — Скоро будем на базе.
— Ну все! — облегченно бросил он, жуя на ходу лепешку. — Шабаш! Пошел звонить на базу.
Вытащил из-под нар стоявшую две недели без дела рацию, щелкнул тумблером. Рация молчала. Она не подала признаков жизни даже после того, как Тюкин выключил и еще раз включил ее. Татьяна видела, как он покрутил какие-то винтики, крякнул и сказал:
— Шабаш... Отцвели цветочки. Связи нет. И не предвидится.
С минуту Волошина осмысливала происшедшее. Значит, они теперь в этой чертовой промозглой тундре одни. И, случись что, никто не придет им на помощь. Ни-кто!.. И праздничное настроение испарилось.
Леша еще раз оглядел рацию, хотя все было ясно и так — сдохла батарея, и начал рассуждать про себя. В общем-то, в том, что рация замолчала, ничего страшного не было. Ну, пару лишних дней подождут своих... Потеря двух рабочих дней — конечно, вещь не очень приятная, это Леша понимал прекрасно. Но ведь не смертельная же! Однако, на всякий случай, Тюкин заначил пару банок тушенки. Он положил их в свой рюкзак тихонько, чтобы не заметила Татьяна. Зачем зря пугать девчонку? Может, все еще обойдется.
Но самым хреновым было то, что дрова почти закончились. Продуктов осталось от силы на два дня. Хорошо, если за это время придет вездеход. А если нет?.. Надо бы провести ревизию оставшегося топлива и продуктов. Пожалуй, этим он займется с утра.
Татьяне всю ночь снился шум вездехода. Она даже просыпалась, поднимала голову, вслушиваясь в неясный гул, но потом, сообразив, что это всего лишь звук дождя, снова ненадолго засыпала.
Она проснулась без двадцати двенадцать. Леша уже шерудил в кухонной палатке, наводя ревизию продуктов. Результаты оказались неутешительными: четыре банки тушенки (вместе с двумя заначенными), полкило вермишели, примерно столько же риса. И всё. Да кажется, еще оставался кусок мяса в «холодильнике». Негусто! Дня на четыре, ну пусть на пять, хватит — в режиме строгой экономии. Но нет никакой гарантии, что вездеход придет в течение этих пяти дней. Это — Север, здесь случается всякое. Впрочем, Татьяне об этом знать было незачем. Кухонных скамеек хватит едва-едва на вечер. Леша корил себя за то, что «шиканул» вчера, спалив кухонный стол, но Татьяна хотела праздника. И она имела на это право. Леше на самом деле было глубоок плевать, карбон здесь или ордовик, но девчонка ведь нашла все-таки, почти доказала свое! Ладно, проехали, теперь нужно соображать, как жить дальше. У них еще есть стол в жилой палатке. Это еще — на вечер.
Нары ломать нельзя — ночи холодные, а спины нужно беречь. Значит, дров — на два вечера. К этому времени выйдут почти все продукты. Потом придется (если они не съедят все) жевать холодную тушенку, запивая ее водой прямо из речки. В общем, весело!..
Через два дня действительно закончились дрова и остатки угля. Еще через день — тушенка. Жарить или варить оленье мясо из «холодильника» было не на чем. Волошина лежала в спальнике, то и дело поднимая голову и вслушиваясь в шум дождя, пытаясь вычленить из него что-либо, хотя бы отдаленно напоминающее шум мотора. Это значило бы, что через час, максимум — через полтора, вездеход придет в лагерь. Но вездехода не было.
Оставалось одно-единственное средство — завернуться в спальник и спать. Беречь силы. Вездеход мог прийти в любую минуту. Он мог прийти сегодня. Мог — завтра. Или через неделю. Если он не придет завтра, значит, что-то случилось. Значит, им торчать на этом чертовом перевале по крайней мере неделю.
— ...Х-хантыйская мать! — сцедил Тюкин следующим вечером, когда ждать вездеход было уже бесполезно.

На этом перевале они торчали уже почти месяц. Вездеход казался мифом. Заваривать чай было не на чем. Поэтому они пили воду из Лагорты. От нее ломило зубы, Леша спасался от зубной боли настойкой золотого корня — совсем по чуть-чуть, чтобы не опьянеть с голодухи и не сжечь желудок.
Волошина молчала. Лешка скосил глаз в ее сторону. Татьяна лежала на спине, подложив руки под стриженый затылок и глядя в мокрый брезентовый потолок. Губы ее — узкие, длинные — мелко дрожали. Дрожь эту Лешка заметил не сразу, а лишь присмотревшись, но принял ее за дрожь от холода. Но дров не было.
Ветер пытался задрать полы палатки, но глыбы изнутри держали плотно. Хлестал дождь. Татьяне вдруг показалось, что на всей земле нет вообще никого, только они с Лешей, и этот почти осенний холодный дождь, и этот пронизывающий ветер. И всё! Волошина лежала, глядя в потолок и пытаясь вспомнить, когда в последний раз приходил хант. По всему выходило — дней пять назад, а может, неделю. И исчез. И вокруг — никого, и дождь — непробиваемой стеной, и они с Лешкой умрут здесь от голода и холода, останутся навсегда в этой палатке, точно в могиле, и...
Лешка, точно в ответ на ее мрачные мысли, сказал:
— Ничего, выживем!
И эта фраза, сказанная с нарочитой бодростью, стала катализатором той реакции, которая уже зрела в Татьяне и только искала случая, чтобы прорваться наружу и стать неуправляемой. Волошина рывком села и, повернув к Тюкину перекошенное от злости лицо, заорала:
— Выживем?! И ты еще надеешься? Как маленький мальчик, которому пообещали конфетку, и он ждет, а мама знает, что никакой конфеты не будет, ей главное — ребенка успокоить... Они же нас бросили! Бросили и сбежали, неужели не понимаешь?!
Это было похоже на бред. Или на истерику. Что в данном случае было почти одно и то же. Волошина говорила не переставая, но смысл оставался все тем же: их бросили. Им отсюда не вырваться.
Лешка тоже выпростался из спальника; не обращая никакого внимания на Татьяну, быстро оделся. Выскочил наружу и, пригибаясь, точно это могло защитить его от холодных струй, побежал в сторону кухонной палатки, где во вьючнике дожидалась своего часа заветная бутылочка с настоем золотого корня. Ее час настал.
Когда Леша, все так же пригибаясь, вернулся в палатку, Татьяна ревела в голос. Она ревела, задыхаясь, как бывает обычно при истерике, и не могла остановиться. Вдобавок ее, похоже, трясло от холода. «Совсем плохо», — думал Тюкин, разливая по кружкам только что принесенную настойку. Потом он осторожно приподнял Татьянину голову и почти силком влил в девушку целебную жидкость. Волошина сделала пару судорожных глотков, закашлялась, и Лешке пришлось ощутимо стукнуть ее по спине. То ли подействовал золотой корень, то ли удар по спине, только Татьяна, кажется, начала приходить в себя. Шуршание по скатам палатки становилось все слабее и слабее и, наконец, совсем стихло. Вроде, даже стало светлеть.
Татьяна воспряла духом, видно, надеясь на вертолет, но Тюкин знал: вертолета не будет. Их может спасти лишь вездеход. Но в том лагере что-то случилось. Либо закончился бензин, либо сломался вездеход. В любом случае это надолго. Пока Зюзев по рации свяжется с поселком, попросит помощи, пока помощь придет... А если учесть, что сейчас — короткое полярное лето, и каждый вездеход на счету...
Тюкин прекрасно осознавал, что Волошина до лагеря не доберется. Приходилось рассчитывать только на себя.
— Оставайся, — бросил Тюкин, вылезая из спальника.
— Ты куда? — подозрительно и все же с мольбой в голосе отозвалась Татьяна.
— В разведку.
Леша сам не знал, куда и зачем он идет. Вдруг удастся добыть хоть немного дров или хоть какую-нибудь еду. Здесь, километрах в десяти от лагеря, они исползали все — маршрутами, значит, придется идти либо за перевал, либо, наоборот, вниз по течению Лагорты. Поразмышляв несколько минут и бросив в сторону Татьяны: «Жди часа через три, не раньше», Тюкин решительно, широкими шагами, устремился в сторону лесотундры, хотя до нее было по крайней мере километров сорок.
Минут десять Волошина лежала, вперив взгляд в брезентовый потолок. Потом возмутилась самой себе: Лешка пытается спасти и себя, и ее, а она лежит и ждет?! Ведь по должности руководить спасением должна она!
Татьяна оделась, вышла из палатки и застегнула ее за собой. Потом взобралась на безымянную высотку, торчавшую неподалеку от лагеря, и оглядела окрестности. На востоке расстилалась бескрайняя тундра — кое-где заболоченная, кое-где — каменистая, но без малейших признаков дров. На северо-западе Волошина заметила удалявшуюся точку. «Леша», — поняла она, спустилась с высотки и пошла на юго-восток.
На юго-востоке лежала каменная пустыня, лишь кое-где, в основном в заболоченных местах, тянулись к серому полярному солнцу, почти не выглядывавшему из-за стальных туч, невысокие, чуть выше щиколоток, полярные ивы и березки.
Татьяна старалась обходить стороной заболоченные участки, а вообще брела почти бесцельно. Впрочем, одна цель у нее все-таки была: Волошина надеялась обнаружить что-нибудь хотя бы отдаленно напоминающее дрова. Она была миниатюрной, эта надежда, но все-таки...
Волошина кружила меж карликовых деревьев, обламывая мертвые веточки и стволики. Она сложила их на плоский обломок песчаника и, сидя на корточках, в отчаянии смотрела на маленькую горку ив и березок, которых едва хватило бы, чтобы вскипятить один чифир-бак. И все же Татьяна аккуратно рассовала «дрова» по карманам, потом поднялась и пошла вперед.
Ноги в тяжелых болотниках подворачивались на курумнике. Волошина остановилась отдохнуть. Она обводила взглядом серую, мрачную, не оставлявшую, кажется, никакой надежды тундру, и ей хотелось плакать. Даже не плакать, а реветь, выть, проклиная тот день, когда она согласилась ехать за этот чертов Полярный круг вместо привычной средней полосы.
И вдруг взгляд ее остановился на каком-то длинном сером предмете, напоминавшем... Волошина запретила себе даже думать о том, что ей напомнил этот предмет, чтобы, не дай бог, не сглазить. Она сделала неуверенный шажок вперед, потом еще, и еще, и, уже убедившись, что это не мираж, не разбирая дороги, ломанулась к нему. Споткнулась о камень и рухнула животом на каменную осыпь. Охнула от тупой боли, но тут же вскочила и опять устремилась туда, к подножию скалы.
...Татьяна сидела на длинном, невесть откуда взявшемся здесь, на перевале, длинном стволе какого-то дерева. Высушенное ветром, отполированное снегом, дождем, оно уже давно не было полновесным, но все-таки было деревом. Жизнью. Волошина сидела и любовно гладила гладкий, мягкий ствол. Ей хотелось петь. И она вскочила и заорала:
Тень облака, плывущего над тундрой,
Тень птицы, пролетающей над тундрой,
И тень оленя, что бежит по тундре,
А рядом с ними — собственную тень...*
Вот как раз оленя-то им и не хватало. Олень — это мясо. Это жизнь.
Татьяна собрала все оставшиеся силы, вцепилась в обрубки веток и потянула дерево на себя. Оно подалось, оставляя борозду меж камней. Первые метров сто Волошина протащила дерево на одном дыхании. Потом первое дыхание закончилось, а второе начинаться не думало. Татьяна села на ствол, подперла руками щеки и уставилась на северо-запад — в ту сторону, куда ушел Тюкин. Но в той стороне было пустынно. Леши не видно. Волошина не могла решить — хорошо это или плохо, что Тюкин ушел так далеко.
— А дома сейчас ужин, — подумала вслух Татьяна. — Наверное, мама нажарила блины...
Она сглотнула слюну и снова вцепилась в обрубки веток...

Тюкин шагал на северо-запад. Хандра закончилась, и теперь нужно было выживать. Чтобы выжить, необходимы были дрова и еда. Дрова — в первую очередь. Потому что еда без дров не имела смысла. Даже если как-нибудь исхитриться и поймать дичь — что с ней делать, с сырой? Да, в первую очередь — дрова. Дичь — после. Кстати, за дровами могла бы сходить и Танька. Тоже мне, фифа городская!..
Леша сплюнул. Дров нигде не было. Тюкин цепким взглядом ощупывал безжизненную равнину. Вдруг взгляд вычленил среди серых каменных глыб нечто неясное, тоже серое, но слишком уж округлое. «Не камень! — сказал себе Тюкин. — Явно не камень». И Леша зашагал вперед.
Метров через двести он уже не сомневался: на камнях лежал олень-четырехлетка с разлапистыми рогами. Либо рядом ханты, и тогда, пообещав бутылку водки или спирт, они с Татьяной могут на оленях добраться до лагеря, отогреться и отъесться. Отъесться и отогреться. Но возможен и второй вариант, более реальный, но худший: олень просто болен копыткой, и его оставили умирать. И никаких хантов на ближайшие тридцать километров. Или даже семьдесят.
Олень, заметив человека, сделал слабую попытку подняться, но тут же рухнул на камни. «Так и есть — копытка», — удовлетворенно подумал Тюкин. Раздумий быть не могло. В кармане лежал небольшой перочинный ножик.
...Олень понял. Он смотрел на Лешу молящим взглядом — как человек перед смертью. Потом он закрыл затянутые мутной пленкой глаза. «Все равно не жилец», — будто оправдывая себя, подумал Тюкин и, раскрыв ножик, с силой вонзил его в белую манишку на груди оленя...
Он уже пожалел, что не захватил с собой тесак. Свежевать тушу нужно было здесь и тащить в лагерь кусками. Причем делать все нужно одному: вести сюда Татьяну Леше не хотелось. Ни к чему ей видеть кровь. В общем, так или иначе, но придется возвращаться в лагерь. Темнеет. Нужно спешить.
Подходя к лагерю, Леша заметил Татьяну. Сгибаясь, видно, из последних сил, она волокла за собой дерево. Тюкин на мгновение обалдел. Ведь нашла же! И почти доволокла! Нет, он явно ее недооценивал.
— Стой! — крикнул он.
Татьяна, точно не слыша, продолжала из последних сил тянуть ствол. «Упорная», — с удовлетворением подумал Тюкин, ускоряя шаг. Но Волошиной до лагеря оставалось идти гораздо меньше, чем Леше. Она доволокла ствол до кухонной палатки (видно, дальше — сил не хватило) и опустилась на него, победно поджидая «подчиненного».
— А ты ничего, — ободряюще сказал тот, опускаясь рядом. — Молодец!
Татьяна улыбнулась. Она даже закинула ногу на ногу. Тюкин тоже улыбнулся и сказал:
— Завтра будем с едой.
Потом он поднялся, согнал Волошину с дерева и втащил ствол в кухонную палатку — подальше от мороси. Захватил кусок толстого полиэтилена, тесак, нож подлиннее и пошире, и бросил Татьяне:
— Ложись спать, я вернусь поздно.
И зашагал на северо-запад.
Татьяна показала ему вслед язык. Потом спустилась к Лагорте, умылась, сделала несколько глотков ледяной — до ломоты в зубах — воды и ушла в холодную палатку.

...Тюкин обдирал с оленя шкуру почти наощупь. Он делал это всего лишь второй раз в жизни, а в одиночку вообще — первый. Дождь смывал кровь с пальцев и с мяса, молотил по Лешкиной голове, по спине; капли заливали обветренное лицо. Где-то невдалеке грохотал гром. На мгновение показалось — гремят по камням траки, но всего — на мгновение. Все-таки это был просто гром.
Леша вытер влажным, еще не успевшим промокнуть насквозь, рукавом лицо, бросил на полиэтилен тесак, нож и куски мяса. Сверху положил печень. Он уже предвкушал тающий на языке темно-коричневый кусочек. Поднял полиэтилен за четыре угла, прикинул: донесет, и, сгибаясь под тяжестью ноши, зашагал к лагерю. Оставшееся мясо и шкуру нужно забрать утром.
Дождь молотил непереставая. Скрыться от него было негде. Леша положил ношу на камни и, стерев с лица дождевую воду, разведенную пополам с потом, посмотрел наверх. Луна не угадывалась. Дождь на морось меняться явно не хотел.
Передохнув, Тюкин опять взвалил на спину мешок со спасительным мясом и, спотыкаясь на камнях, пошел вперед. Почти ничего не было видно, лишь изредка молнии освещали пространство на несколько метров вокруг. Леша надеялся на внутренний компас, да во время сверкания молний угадывал знакомые по недавним маршрутам ориентиры.
...Кажется, все-таки уклонился немного на восток. Надо правее...

Татьяна проснулась от вспоровшего небо всполоха. Чуть погодя рванул гром. По палатке замолотили струи. «Должно быть, два или три часа», — подумала Волошина и глянула в Лешину сторону. Тюкина в палатке не было. Татьяна встревожилась. Он ушел часов в семь или в восьмом, и даже не сказал, куда. Искать его сейчас не было никакого смысла. А если что случилось? Леша — ее подчиненный, и, не дай бог что, спросят с нее. Да если даже и не спросят! Разве дело в этом? Спасать! Но сейчас — бесполезно, только утром... А если и утром — уже бесполезно? Волошина ворочалась в спальнике, и вдруг услышала шорох. Он не был дождевым, этот шорох, его могло производить лишь живое существо. Но кто? Леша? А может, кто-нибудь еще? Татьяна, преодолев страх, вылезла из спальника и осторожно выглянула наружу. Возле реки, едва светившейся в темноте, возилась какая-то фигура. На всякий случай подняв острый камень и стараясь ступать бесшумно, Волошина прокралась к Лагорте. Спрятавшись за кухонной палаткой, она внимательно вглядывалась в движения стоящего к ней спиной человека. Уловив знакомые повадки, она заорала:
— Лё-ёша-а! — и бросилась к нему.
Тюкин вздрогнул, обернулся и произнес:
— Ну ты даё-ошь! Чуть заикой не сделала...
В его правой руке Татьяна заметила длинный нож, а в левой — кусок свежего мяса.
— Живем, Леша... — тихо произнесла она и снова заорала — кажется, на весь перевал: — Живё-ё-ом!..
Лешка бросил кусок мяса на дно стоявшей в реке бочки-«холодильника» и покрутил пальцем у виска.
— Откуда?!
Тюкин пробормотал что-то уклончивое и потом сказал более отчетливо:
— Иди спать. Я сейчас. Иди! Пировать будем утром.
Татьяна постояла еще несколько секунд на берегу Лагорты, вглядываясь в ее мерное течение, и пошла к палатке. Волошина всегда хорошо засыпала под шуршание дождя. Но это было дома. Или в поле, но в средней полосе. Там от дождя можно было не ждать подвохов. Здесь он грозил гибелью. Наверное, это было не совсем так; должно быть, Волошина просто придумала себе это, но...
Уснула она лишь когда начало светать, а проснулась ближе к обеду. В палатке было жарко натоплено и пахло жареным мясом. Должно быть, от этого запаха Татьяна и проснулась.
— Вставай... чудо... — произнес Тюкин. — Небось, намаялась вчера, когда дерево тащила?
— А ты? — с вызовом спросила Татьяна.
— Есть немного, — сознался он. — Беги умывайся, скоро есть будем.

Ливень снова хлестал по крыше палатки, он то накатывал, норовя сдвинуть с места брезентовый домик, такой хрупкий на вид; то откатывал, чтобы через несколько секунд с удвоенной, утроенной силой наброситься на единственное прибежище Татьяны и Лешки.
Они лежали в темноте, не шевелясь, чтобы не расходовать зря силы, которых, казалось, уже давно нет, и молчали. Потом, наконец, Татьяна спросила:
— И что дальше?
— А что — дальше?! — раздраженно бросил Тюкин. — Наши в семидесяти километрах. Ну ладно, даже если мы бросим здесь все и уйдем, у тебя хватит сил добраться?
— Нет, — созналась Татьяна.
— Ну вот и у меня — нет.
— Но ты же мужик, — попыталась возразить Волошина.
— Ну даже если я чисто теоретически смогу добраться до наших и узнать, что у них там стряслось... А практически? Я тебя что, здесь одну брошу? Дня три туда, день там... А если у них вездеход сломался? Значит, обратно еще дня два-три...
Нет, конечно, неделю она в одиночку не выдержит. Лешка прав. Значит, придется ждать. Но сколько еще?! Их должны были забрать отсюда по крайней мере две с полтиной, а то и три недели назад.
Танька осторожно поднялась, выпросталась из спальника и свесила ноги с нар. Ее повело в сторону, и Волошина едва успела схватиться рукой за спальник. Потом опустила ноги в болотники и медленно, преодолевая головокружение, поднялась.
— Куда? — настороженно спросил Тюкин.
Татьяна не ответила.
— Куда ты? — уже настойчивее повторил он.
— Надо. На две минуты, — отозвалась наконец Волошина.
— Дождевик возьми...
— Сама знаю! — раздраженно бросила Татьяна.
Он ее что, за девочку несмышленую держит?!
Хотя, на Лешку, если уж быть до конца честной, обижаться было грех. Сколько угля они сберегли, живя в одной палатке! Татьяна откинула полог и осторожно выглянула наружу. Дождь перестал, но с неба все так же валилась морось. «Окон» среди серых, от гор до горизонта, туч, не было заметно, как ни вглядывалась Волошина в низкое небо. Невдалеке шумела Средняя Лагорта. Слева торчала бывшая кухонная палатка. Она уже давно, недели, наверное, две, была просто складом — после того, как закончился газ и плита стала просто грудой бесполезного железа.
Сил идти далеко не было, и Татьяна присела за ближайшей каменной глыбой. В голове прокручивались самые неожиданные варианты спасения. Вертолет... Нет, нереально: каждая минута вертолетного времени стоит уйму денег, да и какая «вертушка» полетит в такую погоду?! Вездеход... Должно быть, и в самом деле он сломался, если они так долго не едут...
Волошина поднялась и вдруг поняла: у них еще есть НЗ — ее нары. Лешка запретил их трогать — строго-настрого, говорил, дескать, «простудишь почки — как рожать будешь?», но Татьяне вот сейчас, сию секунду, пришла в голову гениальная мысль, и Волошина удивилась, почему эта мысль не пришла ей или Тюкину раньше: если уж он так боится за ее почки, то можно оставить щит, и спать на нем, а ножки — спалить, и поджарить на печке... ну хотя бы вот этот подберезовик или кусок оленины из речного «холодильника». Откуда-то появились силы, и Татьяна побрела вдоль реки, нагибаясь за редкими подберезовиками. Потом она подошла к «холодильнику». Его не было! Видно, разлившаяся от дождей Лагорта вывернула бочку с олениной и унесла ее вниз по течению.
Татьяна оставила горку подберезовиков на берегу и пошла вниз. Она ушла уже метров на двести от лагеря, как услышала сзади крик. Обернулась. Тюкин стоял возле палатки, кричал и размахивал руками. Из-за шума реки ничего нельзя было разобрать. Пришлось вернуться. Волошина брела, спотыкаясь на курумнике, и вдруг увидела мясо. Кусок оленины, уже изрядно поеденный рыбами, лежал ближе к тому берегу. Татьяна рванулась вперед, будто секунды могли что-то решить. Вода доходила Волошиной почти до пояса, но она этого, кажется, не замечала. Мокрая насквозь, она шла, спотыкаясь на камнях, и блаженно улыбалась, прижимая к себе спасенный кусок мяса...
— С ума сошла? — хмуро поинтересовался Лешка, когда Танька остановилась в двух шагах от него.
— Сейчас мы его зажарим, — проговорила Волошина, сглатывая слюну.
— На чем?! — взвился Тюкин. — На твоих нарах?
— Нет, — спокойно сказала Татьяна. — На ножках от моих нар.
— Этого мало, — внезапно остыв, возразил Тюкин. И, помолчав, добавил. — Ну что ж, это хотя бы что-то...
«Значит, я еще не совсем безнадежна, — с удовлетворением подумала Волошина. — Значит, в мою голову еще способны приходить гениальные мысли...»
А Леше все-таки не давала покоя мысль: а что если попробовать добраться до лагеря своим ходом? Взять с собой только самое необходимое: кое-что из личных вещей, тесак, палатку, брезент на пол... В общем, набиралось немало. Каждый лишний килограмм — это непройденный километр. А за ними могут приехать в любую минуту и, не обнаружив Татьяну и Лешу в лагере, забрать оставшиеся вещи и умотать. Может, конечно, и поищут их где-нибудь по дороге, но что найдут — никаких гарантий. Нет, нужно сидеть и ждать. И никуда не рыпаться. Главное — не нервничать. Это самое главное.

На тридцать девятое утро пребывания Леши и Татьяны на перевале, кто-то поскребся в палатку, и чей-то голос неуверенно проговорил:
— Есть кто живой, однако?
— Миша, ты, что ли?! — раздался радостный Лешкин возглас.
— Я, однако...
Хант осторожно протиснулся в палатку, поцокал языком, оглядывая полупустую палатку, осунувшиеся лица геологов, и добавил:
— Однако, вывози вас надо... Моя олень — твоя олень. Два возьми, до своих дойди, после верни. Кушай осторожно, мало-мало надо...
Он вынул из котомки кусок вяленой оленины и, разломив его пополам, протянул сначала Татьяне, потом — Лешке.
— Мало-мало надо. И долго-долго жевай...
Он отломил от своего куска небольшой — в сантиметр — квадратик и, положив его в рот, начал сосредоточенно жевать.
— Тундра живи — много умей, — сказал он.

...Татьяна сидела на олене, мертво вцепившись в серо-коричневую холку. Временами она закрывала глаза и валилась головой на олений затылок. Олень шел осторожно, словно понимая, что на его спине — совершенно обессилевший человек.
Наконец, показались палатки. Из печек поднимался вверх ароматный смолистый дух. На второй террасе, возле кривой березы, стоял на приколе вездеход.
Олени остановились. К ним уже торопились люди. Самым первым, спотыкаясь на карликовых березках, бежал Зюзев.
— Вален...тин...Вас...сильев...вич... — очнувшись, едва выговорила Татьяна и сползла с оленя на землю.
Зюзев поднял ее на руки, точно ослабевшего от долгой болезни ребенка.
Волошина слабо улыбнулась блаженной улыбкой и с усилием произнесла:
— И все-таки... там... ордовик...

10 июня — 7 июля 2001 г.