Так легко

Говорят, если человек уходит из жизни в юном возрасте, Бог, наперёд зная судьбу каждого, тем самым ограждает его от тех страданий и мучений, которые довелось бы испытать тому в будущем. Ей не исполнилось и восемнадцати…

…Впрочем, Анатолий и не собирался никого убивать. Если только самых маленьких, которых не брезгливо и руками. Поэтому тараканы могли и не суетиться: спросонья Анатолий оставался к ним равнодушным; однако, такова уж их пугливая натура: восприняв яркий свет и движущийся объект как потенциальную угрозу для жизни, и, демонстрируя феноменальную быстроту реакции и чудеса изворотливости, они ловко, без видимых усилий взбирались по стене, протискивались в щели за рукомойник, забивались за плинтус; некоторые в панике неслись прямо навстречу опасности; Анатолию было явно не до них. Видимо это понимал умудрённый опытом старый жирный прусак, преспокойно переползавший по кафельной плитке из клетки в клетку, – бочком, бочком, медленно ковыляя, едва не срываясь на пол: тянул вес. Анатолий сопровождал его взглядом пару секунд; затем отвернулся: и противно, и тапок снимать неохота.

В дальнем конце кухни, на подоконнике, продолжая оставаться в тени цветочного горшка, высунулась треугольно голова, повращала усиками; почуяв присутствие человека, совершила перебежку по диагонали и вниз и скрылась за батареей.

На кухню в 3 часа утра (или ночи) Анатолия привело дикое чувство голода. Анатолий открыл холодильник, вынул пакет кефира. Не утруждая себя поисками чашки, а отхлёбывая прямо из пакета – так было проще и вкуснее, – Анатолий ополовинил содержимое, но тем только раззадорил аппетит. Он достал из хлебницы, тоже облюбованной мерзкими чёрно-рыжими насекомыми, ещё свежий – купленный вечером – батон, отломил (а не отрезал – вкусовые качества от этого только усиливались) солидную краюху, отделил корку, бросил её в собачью миску (из коридора донеслись ленивые шаги проснувшегося пса, привлечённого звоном посуды), налил кефира в первый попавшийся – пластиковый стакан – стакан, опустил в него мякиш, выдержал, чтобы он как следует пропитался, и с удовольствием сжевал размокший в кефире хлеб.

Насытившись, Анатолий подошёл к окну и прислонился горячим лбом к прохладному стеклу. Пространство за окном, обычно в это время года чёрное, как копоть, как сажа, отливало серо-жёлто-коричневым, а вдалеке, в просвете между неровным горизонтом и рванью облаков, и вовсе была мешанина тоскливых цветов. Ярким пятном на общем безрадостно-скучном фоне желтел квадрат окна в доме напротив, обшарпанном, страшном, чудовищно некрасивом при дневном свете, а теперь, ночью, выглядящим просто уныло. «И не спится же кому-то», – подумал Анатолий.

Лил дождь. Августовская непогода – первая весточка от осени. Иллюстрация к ситуации, когда хороший хозяин собаку не выведет на прогулку. «Вот и лето пролетело», – вздохнул Анатолий, и волна чёрной меланхолии плеснула и окатила его с головой.




От дождя кое-как спасал навес автобусной остановки. Однако даже наличие боковых стенок не могло уберечь от нечастых, но резких порывов ветра, который, как опытный банщик, сначала мягко прохаживался веником, сплетённым из веток близстоящих деревьев, нагонял пар, а затем сильно хлестал по невидимой спине, стряхивая с листьев крупные конгломераты капель.

Сидевший на лавке, холодной, сырой, мужчина был сам насквозь пропитан дождём. Его седеющие и редеющие волосы слиплись и обильно сочились влагой; скатываясь по шее, струйки стекали за шиворот мокрой, прилипшей к телу рубашки.

Мужчина дрожал. Больше от нервов, от страха, нежели от холода. От страха вернуться домой, заглянуть жене в глаза и, не в силах что-либо сказать, расплакаться.

Но дальше высиживать не имело смысла. Старые, с потрёпанным ремешком, «командирские» часы высвечивали единонаправленность стрелок в окрестностях цифры «3». Последний автобус ушёл уже более двух часов назад, и теперь улица выглядела почти пустынной.

Мужчина медленно поднялся и понуро побрёл домой.

Подходя к подъезду, он поднял глаза и увидел в окне третьего этажа чёрный силуэт жены. Попавшая в глаза влага оплавила контуры силуэта, придав им радужный оттенок.




Дождь отчаянно, как глупое насекомое, стукался в окно, скворчал, как кипящее на сковородке масло. Опёршись лбом о собранную в кулак ладонь, женщина напряжённо, стараясь не пропустить малейшего движения внизу, всматривалась сквозь казавшееся жидким стекло в темноту двору, где из всего фонарного семейства в одиночку старался ссутуленный, одноглазый, больной тиком старичок. Тоже немолодой, но всё ещё бодрый, полный юношеского азарта тополь затеял с ним игру: мягко подкрадываясь сзади, он своими сморщенными, пошедшими зелёными, жёлтыми, багряными пятнами пальцами листьев нежно прикрывал фонарю глаз, побуждая угадывать, кто то был. Естественно старик угадывал: вот уже более тридцати лет они соседствовали, – и тополь, недовольно шурша кроной, отклонялся назад, чтобы через несколько секунд снова прильнуть к фонарю в надежде, что на этот-то раз он точно обознается.

В светло-жёлтом пятачке света промелькнула человеческая фигура – женщина вздрогнула. Вот она показалась снова – голова укрыта от дождя ветровкой; рядом семенила собака. Не то.

Женщина отвлеклась от наблюдения за дорогой, отвела взгляд.

Загудел лифт, щёлкнули двери, прошлёпали шаги по коридору. Повозившись ключом в замке, в квартиру, роняя многочисленные капли на половик в прихожей, вошёл мужчина. Женщина вышла из задумчивого состояния, резко обернулась, посмотрела на него, и они оба, не произнося ни слова, расплакались.




– Валер…
– Мм…
– Валер…
– Ну чего тебе?!
– Не кричи на меня!
– Я не кричу!
– Нет – кричишь!
– Ладно, говори, чего хотела.
– Валер, сколько нам ещё ехать до города?
– До города… полчаса примерно. А до дома минут сорок-сорок пять. А что?
– Валер, останови.
– Чего?!
– Останови машину. Мне… надо…
– Куда тебе надо?
– Ну, «куда, куда»… Надо…
– В туалет, что ли?
– Ну да!
– Ну, ты с ума сошла? В такой ливень. Куда ты пойдёшь?
– Валер, мне очень надо.
– Потерпи.
– Не могу уже.
– Что ты, маленькая?
– Причём здесь это? Мне срочно надо. Валер, ну останови, ну, пожалуйста!
– Ох… ладно.

– …Ну и где ты столько времени была? Можно было уже раз десять сходить. Давай, залазь. Постели на сидение что-нибудь, а то отсыреет.
– Валер…
– Ну чего?! Чего ты там стоишь мокнешь? Залезай скорее.
– Валер… Может, выйдешь?
– Я? Зачем?
– Я когда сейчас ходила… Мне показалось там человек лежит, даже двое, кажется, мёртвые.
– Не выдумывай. Залезай.
– Я, правда, видела. Может, сходишь? Я одна боюсь.
– Не пойду я никуда в такой дождь!
– Но там… человек лежит.
– Ну и пускай лежит! Может, ему так нравится. Залезай.
– Но, Валер…
– Залеза-ай.
– Валер…
– Залазь, кому сказал!





Автомобили делают над ухом так: вжих! вжих! – а некоторые так: уувввжииихх! – и сразу вспоминается лето, дача, бабушка в цветастом халате, постави на колени огромный алюминиевый таз, режет яблоки на варенье; я таскаю тоненькие дольки, бабушка сдержанно улыбается; а вокруг так и вьются, так и вьются назойливые осы: вжжж! вжжж! Эх, счастливое было время!.. «А у тебя, Алиска, была дача? А? Алиска… Алиска! Алиска!» – «Ирка, мне больно…» – «Бедненькая… Потерпи, Алиска, скоро пройдёт». – «Ирка, Ирка!..» – «Алиска, не плачь, не плачь, пожалуйста!» – «Я постараюсь, Ирка, постараюсь…» – «Ой, улитка! Улиточка… Помнишь, Алиска, как в детстве: улитка-улитка, высуни рога – дам тебе пирога». – «Ирка, прости меня, пожалуйста, прости…» – «За что?!» – «За то, что это я вовлекла тебя во всё это». – «Не кори себя зазря, Алиска. Это и моя вина. Захотела попробовать. Подзаработать. И вон оно как вышло». – «Нет, Ирка, мне не следовало тебя втягивать. Это я – шалава, а ты такая… чистая». – «Чистая… Вон она где теперь чистая! Эх, Ирка-Ирочка, косички-бантики, глазки-пуговки, милое личико, где ты теперь? Ведь только-только всё было – и вот тебе, ничего не осталось. Лежим в такой огромной луже, прости меня, моя любовь…» – «Ирка…» – «Да, Алиска?» – «Как ты думаешь, нас найдут?» – «Найдут, Алиска, обязательно найдут. Будь уверена. Не сегодня, так завтра. Обязательно, Алиска. Как там родители? Алиска, как думаешь, твои беспокоятся?» – «Нет. Им до меня нет никакого дела». – «А мои уже, наверное, с ума сходят. Отец наверняка рыщет на улице, а мать караулит у окна, тихо молится, плачет». – «Ирка, мне опять больно. Тут… где рёбра. И кровь всё течёт…» – «А у меня уже не течёт. Мне уже намного легче… Потерпи, Алиска, скоро остановится. Скоро… Скоро нас отыщут, сообщат родителям. Представляю, какой это будет для них удар. Они-то считают меня непогрешимой, скромной девочкой. Как стыдно! Как стыдно! Впрочем, всё это можно пережить. Всё это будет не сейчас, всё это будет завтра, завтра, а пока так легко, так легко…»